Да Гама уставился на Патана, затем поднял руки, словно показывая: пусть тайны бурака останутся при нем.

— Очень мило с твоей стороны предоставить мне твой паланкин и носильщиков. Я думал нанимать их в Бельгауме. Я не ожидал так скоро встретиться с тобой.

— Ничего не нужно объяснять. Это самое меньшее, что может сделать друг. Просто хорошо относись к носильщикам, как ты бы относился к собственным слугам.

Да Гама рассмеялся.

— Нет, я буду относиться к ним даже лучше! — и снова он вопросительно посмотрел на Патана. — Ты уверен, что с тобой все в порядке?

Патан долго не отвечал и смотрел на паланкин.

— Знаешь, Деога, я сделал бы все что угодно. Я был готов взвалить на себя любой груз или отдать все что угодно. Мое сердце больше не принадлежит мне. Оно отдалось ей. Я пожертвовал бы всем, но она отвергла меня. Тогда почему я все еще страдаю по ней?

— Что? Ты влюбился? В танцовщицу?

Патан оторвал взгляд от паланкина.

— Вам пора ехать, Деога. Вон идет Джеральдо.

— Ты уверен, что поступаешь правильно, Патан? Поехали с нами. Почему ты не едешь? По крайней мере, попрощайся с женщинами.

Лицо Патана стало суровым.

— Нет. Пусть уезжают без лишнего беспокойства, — он распрямил плечи. Стоял он напряженно. — Мы с тобой встретимся в Биджапуре, Деога, для заключения сделки. Интересы Вали-хана должны быть соблюдены, а я его бурак. Пока этого не произойдет, я сам не буду удовлетворен. Если твой хозяин, Викторио, попробует изменить своему слову, то я решу вопрос по-своему!

Хотя Патан повысил голос, он все время широко улыбался Да Гаме, словно их теперь связывали только дела.

Да Гама почувствовал опасность. Он переступил с ноги на ногу и поднял голову.

— Послушай, Патан, ты часто говорил, что кое-чем мне обязан…

Патан поднял руку:

— Я люблю тебя, друг мой, но не проси меня о том, что я не могу дать. Бери у меня, что хочешь. Я предлагаю тебе все мои богатства, даже мою жизнь. Но я не могу отдать то, что не является моим. Не проси меня обокрасть ради тебя моего господина. Не лишай меня чести.

— Очень хорошо. Мы разберемся со всем в Биджапуре. Мы должны быть там через три дня.

Патан выглядел подавленным.

— Проси о другой услуге, Деога. Позволь мне расплатиться с тобой.

— Не бери в голову. Я всегда говорил, что это ерунда. Не стоит такого беспокойства.

— Когда-нибудь я расплачусь с тобой. А до тех пор — салям.

Патан опустил голову и поднял сложенные ладони ко лбу. Это был очень официальный поклон. Затем он повернулся и пошел к длинным низким ступеням веранды. Он ни разу не обернулся и не махнул рукой на прощанье.

— Алейкум салям, — прошептал Да Гама ему вслед, затем повернулся к паланкину.

Хотя его появление сперва принесло радость, к этому времени она уже исчезла. Лица женщин были такими же мрачными, как и его собственное. Да Гама склонился к Люсинде и кивнул в сторону дома.

— Не хочешь попрощаться, Люси? Он спас твою жизнь.

Ей потребовалось столько времени для ответа, что Да Гама уже подумал, не заболела ли она.

— Нет, — наконец произнесла Люсинда. — Он забрал ее у меня.

С этими словами она задернула занавеску.

Нечеткий силуэт Да Гамы проступал за занавеской. Майя склонилась к Люсинде.

— Не Патан забрал твою жизнь, сестра. Ее забрал Викторио, — прошептала Майя. — Я еще ни разу не видела его, но знаю, что он забрал и мою.

Долгое время ни одна из девушек не шевелилась. Люсинда смотрела в глаза Майи с золотистыми крапинками. Им больше не требовались слова. Они молча заключили договор.

* * *

Дождь очистил воздух, утренний свет искрился, как алмазы. На дороге стояли лужи, в которых отражалось ярко-голубое небо. Осоку помыло дождем, и она поднималась вверх, покрытая блестящими каплями. Каждый зеленый лист сиял в свете утреннего солнца.

Да Гама сел в седло и объехал двор, проверяя паланкин и носильщиков, затем остановился у лошади Джеральдо.

— Поехали, — только и сказал он.

Носильщики крякнули и подняли паланкин на плечи. Внутри женщин качнуло.

— Нам недалеко, — сообщил Да Гама Джеральдо. — Вчера мы хорошо продвинулись вперед. Из Сунага дорога шла под гору — или, по крайней мере, так казалось, — Джеральдо покровительственно улыбнулся. — Что случилось, Джеральдо? Что случилось с Патаном?

Джеральдо пожал плечами.

— Он одинок и грустит. Это рискованное сочетание.

— Любовь, — сказал Да Гама с таким выражением, как произносят слово «предательство».

— Как скажешь, Деога. Бурак вбил себе в голову, что он нравится Люси.

— Кому? Люси? — брови Да Гамы поползли вверх. — Ну? А он ей нравится?

Джеральдо снова пожал плечами.

— Кто может сказать наверняка, когда речь идет о женщине? Может, это было день или час. Столько длится любовь женщины. В любом случае я направил его в нужную сторону.

— Каким образом?

— Я придумал, как все обставить. Сказал ему, что Люси его ненавидит. Это решило проблему. По крайней мере, помогло ему успокоиться.

— Но ты говоришь, что он ей нравился? — казалось, Да Гама поставлен в тупик.

— Теперь она его ненавидит! — Джеральдо довольно покачал головой и снова рассмеялся. — Она попросила меня передать ему трогательное послание. Это было весьма забавно. Естественно, я его немного приукрасил. Предполагаю, она думала, что он побежит назад к ней. Ничего подобного. Не после того, как я поработал. Теперь он ненавидит ее, она ненавидит его, и все хорошо.

Да Гама в задумчивости смотрел на Джеральдо.

— Похоже, ты тут был сильно занят.

Джеральдо сверкнул глазами.

— Он язычник, а она помолвлена! Что ты от меня ожидал? Чтобы я его подбадривал?

— Успокойся, — ответил Да Гама, поднимая руки, словно его атаковали.

На лице Джеральдо появилась снисходительная улыбка.

— Я вижу, что ты сентиментален, Деога, — он стал серьезным. — Это был деловой вопрос.

— Понятно, — сказал Да Гама.

* * *

После того как они проехали под деревьями, растущими вдоль подъездной дороги к поместью Патана и повернули на дорогу на Сунаг, Люсинда позволила себе расплакаться. Она закрывала лицо руками, но сквозь пальцы смотрела, как вдали исчезают дом и виноградники.

Когда умирала мать, Люсинда стояла у ее постели. Она видела долгий, медленный последний вздох и последовавшую за ним неподвижность. Она наблюдала, как с и так бледного лица совсем уходит цвет, как белеют губы и щеки. Она видела, как умирают нежные ткани ноздрей и языка, словно лепестки цветов на солнце. Теперь она смотрела, как дом Патана исчезает у нее за спиной, и испытывала те же ощущения, что и у постели матери. Ее словно разрывали на части, и яркий пульсирующий свет вырывали из ее сердца. От сдерживаемых рыданий у нее болело горло.

Майя притворялась, будто ничего не видит.

Солнце поднялось выше, и безоблачное небо давило на них тяжелым грузом. Дорога становилась суше. Носильщики шаркали по ней, поднимая облака пыли. Когда они стали подниматься в гору, виноградники закончились. Дорога стала желтой и голой, а земля — каменистой и необработанной. Тени не было. Вскоре у путешественников уже болели глаза и им хотелось снова увидеть прохладу и зелень Коннура.

На обед они остановились у огромного, частично треснувшего валуна величиной с дом. Паланкин поднесли прямо к каменной стене, чтобы воспользоваться той малой тенью, которую давал камень. Жара усиливалась. Казалось, воздух вокруг камня дрожит от зноя.

— Мы немного побудем здесь. Подождем, пока жара спадет, — сказал Да Гама.

Все ели мало. Носильщики прижались к основанию каменной стены. Джеральдо нашел затененную нишу и свернулся внутри, чтобы вздремнуть.

Люсинда вспоминала прохладный шелк сари, которое носила в Бельгауме. К ее горячей коже прилипла пыль. Майя молчала, пребывая в спокойном и невозмутимом состоянии, в котором обычно находилась во время путешествия. Девушки не разговаривали и не поднимали головы. Время от времени Майя переворачивала страницы «Гиты». Люсинда смотрела на нее с завистью. Наконец она легла на подушки в паланкине и попыталась заснуть.

Примерно через полчаса она увидела, как к паланкину приближается Да Гама.

— Это твое, — сказал он Майе и протянул ей тряпичный мешочек.

Говорил он хрипло и с явным напряжением. Казалось, он чувствует себя очень неловко. Люсинда никогда раньше не видела его в таком состоянии. Она притворилась, будто пошевелилась во сне, а сама поменяла положение так, чтобы лучше видеть происходящее. Матерчатый мешочек, который Да Гама опустил Майе на колени, был тем же самым, который Люсинда видела в Вальпой. В нем лежал свадебный головной убор.

Когда Майя собралась его открыть, Да Гама опустил толстые пальцы ей на руку.

— Ты мне веришь?

— Конечно, Деога.

— Этот мешочек — я имею в виду то, что в нем, — хотят заполучить евнухи. Не тебя.

— Это все, что у меня осталось от мамы… от моего прошлого. Если они это заберут, то заберут и меня.

Рука Да Гамы сжала ладонь Майи, и Люсинда поняла, что он влюблен. Это было такое неожиданное открытие, что она чуть не села. Да Гама казался Люсинде очень старым, а Майя такой молодой, но она видела, что его сердце замирает. Он страдает по ней! И она поняла, что он робок и неуверен — он, в его-то возрасте! Люсинда подумала, видит ли Майя это так же ясно, как она сама.

— Мне не нравится роль, которую меня заставляют играть, — он говорил хрипло. — Я делаю все, что могу. Но…

— Мы все должны играть наши роли, Деога. Так говорит моя книга… — Майя кивнула на «Гиту» на пальмовых листьях. — Это песнь самого Бога: играй роль, которую дает тебе Бог, зная, что Он живет в каждом сердце.