Когда они сели в ее комнате, ей вдруг захотелось быть хрупкой и беззащитной; и она такой и почувствовала себя. И стала жаловаться Андреасу нежным певучим голосом на то, что ей приходится много работать, потому что отец часто болеет и еще он занят писанием своей хроники, описывает все происходящие события… А когда заработаешь немного больше денег, хочется купить хорошие нитки, шерсть и шелк для работы… Андреас в ответ тоже поделился с ней своей печалью, рассказал, что мачеха не пускает его к отцу. Она послушала, и возмутилась, и горячо сочувствовала Андреасу… Затем она снова заговорила о своем отце; и Андреас понял, что она хочет отвлечь его от печальных мыслей. Она сказала мило и горячо, что Андреас непременно должен попросить ее отца, чтобы тот дал ему прочесть хотя бы немного из того, что пишет. Андреас с увлечением согласился. Они вдвоем вышли в мастерскую и Андреас сказал сапожнику свою просьбу. Тот пошел к себе. Андреас и Сафия ненадолго остались одни. Ничего не говорили, но молчание было приятно обоим. Гирш Раббани принес одну из своих тетрадей в переплете, должно быть, самодельном. Андреас сел на табурет в мастерской и стал читать. Было интересно. Сапожник работал и тихо пел. Сафия ушла к себе и тоже, наверное, принялась за свою работу. Потом сапожник разогнулся, чуть раскинул руки, потягиваясь; и предложил Андреасу остаться пообедать. О том, какого мнения Андреас о его писаниях, Гирш Раббани не спросил. Непринужденно вышла из-за занавески Сафия, улыбнулась Андреасу и кивнула.

— Интересно! — сказал ей Андреас, чуть приподнимая тетрадь, которую держал на коленях.

Она обрадовалась и снова улыбнулась. Но обедать у сапожника Андреас учтиво отказался, отговорившись тем, что мать ждет его к обеду дома. Сегодня мать и вправду должна была вернуться пораньше. Но на самом деле Андреасу просто неловко было оставаться обедать у таких бедных людей, как сапожник и его дочь; и словно бы объедать их. Они ели совсем мало.

Но прощаясь, Андреас сказал, что придет завтра. И сам удивился немного, как просто и легко он это сказал.

И дома он рассказал матери о своем знакомстве с Сафией. Мать что-то спросила о здоровье сапожника, затем перевела разговор на что-то другое.

На третий день Андреас снова был в доме Гирша Раббани. На этот раз Сафия рассказывала Андреасу, как ее учила ткать бабушка, мать ее матери; она была из Иберии, а тамошние иудейские женщины славятся своим умением ткать изящные тонкие льняные и шелковые ленты, голубые, пурпурные и красные, с вкраплениями-вплетениями блестящих тончайших золотых и серебряных нитей; после эти ленты расшивали пышными сложными узорами. Люди благородного и знатного происхождения во многих странах украшали этими лентами свои волосы и одежду. Но Сафии больше нравилось ткать ковры. Еще она рассказала Андреасу об одном сне, который видела давно, еще тогда, наверно, когда впервые увидела Андреаса… Ей снилось, будто она в пустыне — жарко и жаркий песок, она маленькая девочка (она такою и была тогда) с красными шелковыми лентами в косичках; и какая-то стоит незнакомая старуха в белом платье…

На четвертый день Сафия снова хотела говорить с Андреасом о своей работе. Но он прервал ее неожиданно и милым каким-то летящим голосом:

— Нет, будем говорить, как маленькие дети…

Он стал рассказывать какой-то смешной случай из своего детства, когда он ходил в монастырскую школу. Она почти тотчас позабыла, что же он рассказывал… Он говорил, а она тотчас забывала… оставался только милый голос… Она сидела на полу близко к нему. Он сидел на прежнем табурете. Она стала смеяться и вдруг быстро положила голову на его колени — хотела спрятать смеющееся лицо… И тотчас же смутилась, откинулась чуть назад и прикрыла лицо ладонями. Но он своими милыми пальцами отнял ее ладони от ее лица и тоже смеялся… Когда смеялся, не оставалось и тени безумия — милое умное и доброе лицо…

* * *

Андреас теперь часто бывал в доме Гирша Раббани…

* * *

Однажды Сафия попросила, чтобы Андреас подал ей моток ниток для вышивания. Мотки лежали кучкой на полке. Андреас заметил игрушку — пестро раскрашенного деревянного петуха. Эта игрушка показалась ему странно знакомой, но он не помнил, где он мог видеть ее; у него, кажется, не было в детстве такой игрушки. Он подал Сафии моток, какой она просила; взял в руку петуха и, показывая ей, посмотрел на нее вопросительно.

— Это моя детская игрушка, — сказала она и вдруг засмеялась. Теперь она часто смеялась и чувствовала свой смех легким и свободным.

— Где-то я видел эту игрушку, — задумчиво сказал Андреас.

Она совсем оживилась и стала рассказывать ему, как отец принес эту игрушку домой; петух был облезлый, грязный; отец нашел его в куче мусора, увидел. Денег у отца было мало и он обычно игрушек ей не покупал, она играла обрезками кожи и пряжками для башмаков. Она обрадовалась настоящей игрушке и отец был рад; он все повторял, что это подарок, подарок. Он сам вымыл и заново раскрасил деревянного петуха. Сафия долго играла с этой игрушкой, и сейчас еще любит смотреть на нее…

— Где-то я видел эту игрушку, — снова повторил Андреас. — Вдруг мне начинает казаться, что она была моей… Но нет, у меня такой игрушки не было… Петух — веститель зари, — произнес он снова задумчиво.

— Давайте я подарю вам эту игрушку, — сказала Сафия, чуть приподымаясь. — Мне так приятно будет подарить вам что-то, что мило мне…

— Нет, не надо, — быстро и как-то отчужденно выговорил он и поставил игрушку на полку…

Андреас был тогда слишком мал и не смог запомнить, как подарил Вольфу деревянного петуха; и Вольф взял игрушку, чтобы отдать своей дочери Алибе. Но Алиба не любила игрушек, она бросила деревянного петуха, и в конце концов он оказался в той самой мусорной куче, где его и углядел Гирш Раббани…

Андреас не садился, стоял. Сафия почувствовала, что настроение его как-то переменилось, почувствовала это внезапное отчуждение. Она не знала, что сказать, и сказала тихо:

— Эту игрушку отец нашел где-то вскоре после того, как я увидела вас, я помню…

Андреас молчал.

— Вы даже еще не рассмотрели, как надо, мои ковры, — сказала она. И подумала, что не надо было сейчас такое говорить.

Он едва взглянул на два готовых маленьких ковра, лежавших в стороне, чуть поодаль от станка.

— Вы всегда смотрели на тех, кто приходил к вашему отцу заказывать обувь? — спросил он вдруг строго и повелительно.

— Я смотрела на вас, — отвечала она тихо.

— Вы хотели выйти замуж? Вам нравились мальчики, юноши? — спрашивал он все так же повелительно.

— Нет…

— Погодите, не отвечайте; я знаю, что нравились…

— Нет…

— Почему вы не подошли ко мне, когда я был молод и здоров? Не хотели? — жестко спрашивал он. — А теперь почему вы любите меня? Потому что я заговорил с вами? Но я так заговариваю со всеми. Внутренняя тревога подгоняет меня много говорить, чтобы не замкнуться в молчании своего безумия…

— Вы не безумны, — быстро перебила она, не думая, что за слова говорит ему. — И даже если вы и безумны, я все равно люблю вас!..

Но его охватил внезапный тоскливый страх. Неужели это она и есть? И это с ней он будет до самого конца своей жизни? Но она так некрасива, и немолода, почти стара… Но он уже знал, что с ней он будет до самого конца… она последняя и единственная… И он уже сам не понимал, противится он еще, или уже ищет повода для согласия, и даже радуется…

Ему захотелось уйти от нее сейчас.

Он быстро вышел в мастерскую. Но, должно быть, сапожник куда-то ушел из дома, в мастерской никого не было. Она быстро вышла вслед за ним. Он вдруг понял, как она боится, что он уйдет. Он почувствовал ее боль и пожалел ее. Подвинул табурет и сел у очага. Она стояла перед занавеской, неловко бросив тонкие в темных узких рукавах руки вдоль тела…

— Я больше не хочу видеться и говорить с вами, — сказал он, глядя не на нее, а на огонь.

— Я неопытна; не знаю женских способов, как привлечь вас… — она сжала пальцы обеих рук и заговорила быстро, лихорадочно и уже со слезами в голосе. — Я люблю вас не для того, чтобы выйти за вас замуж, или как-то по-иному стеснить вашу свободу. Я хочу, чтобы от моей любви вы были даже свободнее, чем прежде, когда меня не было… Я хочу, чтобы вам было хорошо, хочу помогать вам, когда вы почувствуете, что вам нужна помощь…

— Я очень устаю, — не глядя на нее, говорил Андреас. — У меня что-то с головой… — теперь он словно бы нарочно подчеркивал свою болезнь. — Я не могу приходить к вам. Давайте как-нибудь увидимся в городе…

— Не могу без вас! — она заплакала и вдруг почувствовала, что он тронут ее отчаянием. И снова быстро заговорила. — Моя любовь — только для того, чтобы вам было хорошо и спокойно. Когда вам станет плохо, придите ко мне… У меня сердце разрывается! Какие несчастья должны случиться со мной, чтобы я забыла вас?!..

— Вы любите меня, но я не могу вас любить, — отвечал он тихо и уже почти мягко, но все еще не глядя на нее.

— Но я не прошу вас об этом, — она произнесла это быстро и почти радостно. Она радовалась тому, что он не уходил, говорил с ней.

— О чем же вы просите?..

Такую нежную жалость она испытывала к нему. Она вдруг поняла, что любовь для него всегда была только испытанием для его тела; он всегда боялся, удастся ли ему соитие; и когда удавалось, привязывался к женщине благодарно. Она ничего такого не умела, не знала; и, наверное, не сумела бы доставить ему такое наслаждение. И она сказала, что ее любовь — это защищать его, видеть, смотреть на него…

* * *

Андреас продолжал приходить в дом Раббани…

* * *

Она теперь себе удивлялась, не понимала себя.

Ведь она знала и прежде, что он болен безумием. Отчего же она прежде не стремилась увидеть его?