Как могла Мэгги, удивлялся Барт, проявлять такую эмоциональную глухоту в жизни, в то время как на сцене просто пылала страстью? Однажды он поделился своим недоумением с Конни, и та, недолго думая, отрезала:

– Мэгги может такие эмоциональные глубины обнажить, что куда тебе Мариинская впадина!

– Да, но только на подмостках. Когда она перестает существовать как реальная женщина и начинает жить жизнью своей героини. Причем я заметил одну любопытную деталь: по-моему, она никогда не достигает подлинной агонии в борении чувств. В таких случаях она выезжает за счет своей блестящей техники. И все верят, что это подлинное переживание.

– Кроме тебя.

– Да. Кроме меня. Я глубоко убежден, что она переживает, так сказать, головой, а не сердцем.

Барт был не одинок в этом мнении. Два-три тонко чувствующих критика тоже заметили, что в некоторых ролях Мэгги демонстрировала именно технику, а не подлинное переживание, хотя все вокруг твердили о ее «сокрушительной эмоциональной искренности». Но в том и беда, думал Барт, что искренности-то как раз тут не было и в помине. Однажды в какой-то пьесе, когда даже видавшие виды осветители утирали слезы, он оставался абсолютно нетронутым. Ее героине не хватало чего-то очень важного, и, как ему показалось, сама Мэгги даже не догадывалась, чего именно. Что же, может, она и в самом деле не способна на глубокое чувство, размышлял он. Это ведь не каждому дано. Возможно, именно поэтому она и пошла в актрисы. Многие замечательные актеры и актрисы стали таковыми потому, что им была невыносима собственная индивидуальность, и они прятали ее под масками придуманных персонажей. И разве не сказала ему Мэгги однажды: «Я чувствую себя по-настоящему живой, только когда играю».

Но как бы то ни было, решил он, осушив вторую пинту пива, я должен быть рядом. Она у меня в крови. И я не могу допустить, чтобы она кинулась в эту авантюру без руля и без ветрил. Сколько людей может пострадать от ее необдуманных поступков! Если все пойдет наперекосяк, – впрочем, почему «если», наверняка так и будет – мне, по крайней мере, следует быть вместе с ней. Сама она не снизойдет, чтобы меня упрашивать, а мне не впервой идти на мировую.

Тут ему в голову пришла еще одна мысль. Если он ввяжется в эту историю, им с Конни придется заняться раскопками этого дельца. Мэгги права, ей самой браться за это нельзя – пресса житья не даст. Но пока они с Конни будут этим заниматься, Мэгги останется без их бдительного присмотра. Следовательно, на это время ее нужно плотно чем-то занять. Он перебрал в памяти все предложения от более-менее надежных продюсеров и режиссеров, которые получил в последнее время, и в куче всякого заведомого хлама, вероятных хитов и возобновляемых постановок застолбил то, что надо. Ангажемент: шесть недель по восемь представлений в неделю. Нагрузочка под завязку. Отодвинув пустую кружку, он накинул плащ и отправился на Саут-стрит.


Конни все так же сидела за столом, перебирая почту. Увидев его, она откинулась в кресле и спросила:

– Что так долго?

– Где она?

– В ванной.

– Хорошо.

– Настроение средней паршивости.

– Я хочу с ней поговорить.

– Известное дело, – вздохнула Конни.

Барт прикрыл дверь, придвинул стул к столу, за которым сидела Конни.

– Вот у меня какой план…

Он обрисовал свой замысел.

– Гм, – скептически процедила Конни.

– Думаешь – мимо?

– Почему же, план хорош. Если только тебе удастся ее уговорить. Она ведь играла в «Кошке на раскаленной крыше», помнишь?

– Да, в телепостановке, в Нью-Йорке. А я предложу ей новехонький спектакль. Кошка-Мэгги будто для нее написана.

– Да, и театр неплохой. Она играла там в «Аплодисментах» после того, как Лорен Бэкол ушла из театра. В Лондоне ее обожают, публика готова смотреть на нее даже в «Алисе в Стране чудес». Так что спектакль наверняка будет гвоздем сезона.

– Самое главное – мы изолируем ее от прессы. Так что если ее задумка провалится, никто ничего не узнает.

– Мне казалось, ты вообще не одобряешь эту затею.

– Так и есть. Это чистое безумие. Но я не могу бросить ее на произвол судьбы. Кроме того, когда она дергает за поводок, меня спасают мускулы – я в более выгодном положении, чем ты. И мне бы хотелось, чтобы ты приглядела за ней в мое отсутствие. Черт знает, насколько я пропаду в этих поисках. Кстати, помоги мне разыскать архив, где хранятся акты усыновления-удочерения. Раньше он располагался в Сомерсет-хаус, но, кажется, куда-то переехал…

– Ты собираешься выяснить у нее детали – кто, как, где, когда?

– А то с чего же начинать-то?

Конни покачала головой.

– Я всегда подозревала, что у Мэгги есть какая-то тайна, но мне в голову не приходило, что это может быть незаконнорожденное дитя. Какая банальная история! Мне казалось, у Мэгги тайна должна быть необыкновенная – убийство, шантаж, в общем, нечто жуткое. А оказывается, наша Мэгги – заурядная падшая женщина. – Конни шумно вздохнула. – Вот так и гибнут идеалы.

– Я вспомнил, что произошло в тот год, когда Мэгги забеременела: 1963-й. Это был тот самый год, когда, согласно Филипу Ларкину, началась сексуальная революция.

– Валяй дальше.

– Только что цензура разрешила «Любовника леди Чаттерли». И состоялись первые концерты «Битлз».

– Про «Битлз» и леди Чаттерли я слыхала, а кто такой этот Филип Ларкин? – Конни удивленно подняла брови. – А, конечно. Совсем забыла: ты же у нас колледж окончил. А я только среднюю школу. В семнадцать лет я ездила с бродячей труппой. Но это было не в 1963-м, а в 1953-м. А ты что делал в 1963-м?

– В школе учился. Мне было десять лет.

Конни оперлась подбородком на руку.

– И что?

– Это было в Пасадене, штат Калифорния. Там было здорово.

– Я бывала в Пасадене. В пятидесятых.

– Интересно, где была в этом году Мэгги. Она ведь не сказала, заметила?

– Я же говорила, в ее жизни был какой-то мерзавец…

– Возможно…

– Без всяких сомнений! И эта рана до сих пор не зажила.

– Ерунда, – вяло отозвался Барт.

– Клянусь!

– Спорим?

– Ставлю тысячу девятьсот шестьдесят три доллара!

– Идет!

Они пожали друг другу руки.

– А теперь поди и спроси у нее самой, – сказала Конни.

4

За долгую артистическую карьеру Мэгги Кендал пришлось ответить на массу вопросов. Но в то воскресное утро в июле 1963 года, когда она проснулась в незнакомой комнате, рядом с чужим человеком, оттеснившим ее на край продавленной кровати, при тусклом свете, просачивавшемся сквозь мутные стекла, она в отчаянии задала вопрос самой себе: что я здесь делаю?

Спасаюсь бегством, был немедленный ответ. Так что нечего хныкать. Надо быть благодарной. Но тут она подумала, что принесет ей новый день, может быть, встречу с полицией? И она закусила губу. Она почувствовала себя на краю пропасти, которой ее так часто стращали. Пропасти, полной пропащих душ, как говорили родители. И она почувствовала себя пропащей душой.

Эти люди, проявившие к ней неожиданную доброту, все же были чужими. И весь город кишит чужими. А она – беглянка. Обратиться ей не к кому. Мисс Финли как в воду канула. Мисс Кендал далеко. Так что единственное, что ей остается, – притаиться пока здесь. Если разрешат.

Она взглянула на будильник. Девять. По меркам ее предыдущей жизни поздно. Ее мать считала, что всякий, кто поднимался с постели после семи, был лентяем. В доме было тихо. Не спалось только Мэгги. Она жаворонок. Как откроет глаза – все. Она осторожно выскользнула из постели, взяла халат и тапки – тоже подарок мисс Кендал – и тихонько спустилась вниз. Поставила чайник и заварила чай.

Сидя за столом с чашкой чая, она пыталась обдумать план на будущее. Вдруг отворилась дверь и на пороге появились двое ребятишек в замызганных свитерах и штанишках.

– Привет, – сказала Мэгги.

– А ты кто? – спросила девочка, которая, видно, была посмелее. В ее словах звучало не удивление, а любопытство.

– Я Мэгги. Подружка Дорри.

– А!

Удовлетворившись ответом, они подошли к столу, и девочка, ей было лет десять, взяла пару чашек, налила чаю, добавила молока и сахару. Потом придвинула стулья, подала одну чашку брату, другую взяла себе и с надеждой спросила:

– А ты завтрак готовишь?

– Может, мама приготовит или Дорри?

Девочка поглядела на нее так, будто хотела сказать: «Ты что, с луны свалилась?»

– А что бы вам хотелось на завтрак?

– Яичницу с ветчиной.

– А где у вас продукты?

Девочка хихикнула. Братец, пока не проронивший ни звука, тоже.

– Да нет никаких продуктов! Как говорит мама, одно дело – что ты хочешь, другое – что получаешь.

Мэгги, чутко воспринимавшая токи, исходящие от других, среагировала мгновенно.

– Тут где-нибудь поблизости есть магазинчик?

Девочка кивнула.

– Там можно купить продукты?

Она кивнула еще раз.

– Тогда иди оденься и проводишь меня, мы купим и ветчину, и яйца.

Девочка подхватила братца, и они быстро исчезли за дверью. Мэгги проверила содержимое буфета и полок. Пусто. Банка консервированных бобов, еще одна – с горошком, полбанки сливового джема, пачка маргарина – вот и все. Еще удалось найти полбатона белого хлеба. В ящике за окном с полкило сосисок. Это мы трогать не будем, решила она. Потраченные пара шиллингов могут оказать ей более ценную службу.

Через несколько минут явились ребятишки – неумытые и непричесанные, но переодетые. Девочка надела ситцевое платье, которое давно было пора постирать и подштопать, кофту с продранными локтями, а мальчик – длинные шорты и свитер с множеством затяжек. Обуты оба были на босу ногу.

– А ты что же не оделась? – упрекнула девочка Мэгги.

– Один момент.

Мэгги поднялась наверх. Дорри по-прежнему спала. Мэгги зашла в ванную, умылась, зачесала волосы назад и спустилась вниз. Ботинки она надела уже внизу.