Карина Рейн - Наглец

— Уже слишком поздно, — слышу голос Бо со стороны коридора, и вдоль позвоночника ползут ледяные мурашки.

Он словно чувствовал всё то, что здесь происходит, и поспешил приехать, чтобы я действительно не дай Бог не сбежала.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌Хотя я и не собиралась этого делать — у меня руки связаны.

Маме удаётся выпроводить Аверина из комнаты, пока они с Соней в четыре руки натягивали на меня эту шёлковую тюль. Будь моя воля, я бы ни за что не купила такое платье, но и здесь меня лишили права голоса: выбор целиком и полностью лежал на Богдане. Единственное, что мне в платье нравилось — они ничуть не закрывали мои татуировки, которые были для меня напоминанием о том, что меня можно одеть во что угодно, но мою истинную суть, которая спустя столько лет вырвалась на свободу, не отнять и не спрятать никому.

И Богдану придётся с этим мириться, хочет он того или нет.

Аверин-младший сам сидел за рулём — это уже походит на паранойю, честное слово — и то и дело бросал на меня взгляд в зеркало заднего вида; всякий раз, как он делал это, я демонстративно отворачивалась, потому что видеть его — это всё равно, что получать насмешку судьбы в лицо.

Родители Богдана, а так же примерно полсотни гостей встречали нас радостными улыбками, и я старательно растягивала губы в её жалком подобии — до тех пор, пока не наткнулась на красноречивый взгляд Сони, говорящий о том, что у меня выходит отвратительно. Мама держала отца под руку и постоянно осматривалась по сторонам, выискивая кого-то, но на мой вопросительный взгляд только отмахивалась. А стоило нам зайти в зал регистраций, где практически тут же началась церемония, она и вовсе сникла — даже слёзы выступили на глазах. Отвлёкшись на её расстроенное лицо, я даже отвлеклась от того, что нахожусь в ЗАГСе, и пропустила момент, когда нужно было сказать «да». Только когда Богдан дёрнул меня за руку, больно стиснув пальцы в стальном захвате, я поняла, что именно меня ждёт впереди: жизнь с нелюбимым человеком, полная мучения и одиночества.

— Согласны ли вы, Полина, взять в мужья Богдана и быть ему верной и любящей женой в богатстве и бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит вас? — повторила регистратор.

Мне очень хотелось проорать «нет» на весь зал, но я даже пропищать ничего не могла — такой спазм сдавил горло. Я вновь бросаю взгляд на родителей поверх плеча, а после — на злое лицо Богдана, которое уже пошло пятнами гнева. Сжимаю глаза и открываю рот, чтобы произнести дрожащими губами неуверенное и совсем не желаемое «да», когда за спиной с громким грохотом распахивается дверь.

— Простите, но я против этого брака, — слышу голос Кости и моментально оборачиваюсь.

Матвеев стоит в проходе в окружении четверых парней, и на лицах всей незваной пятёрки отражается решимость. Пока гости пытаются прийти в себя и понять, что происходит, Костя стремительно сокращает расстояние между нами и взваливает меня на своё плечо; от радости я забываю, как дышать, и только и могу, что вцепиться пальцами в его пальто.

Последнее, что вижу перед тем, как Матвеев уносит меня из зала — залитое слезами радости лицо матери.

Я думаю, в жизни каждого человека наступает такой момент, когда он сдаётся и отказывается от того, за что боролся, по той простой причине, что любому терпению приходит конец. Я давно должен был оставить Молчанову в покое, но понял это только сейчас, когда она перестала даже из дома выходить; она не брала телефон, который я обрывал ей по сто раз на дню, а после и вовсе отключила его. Каждый вечер, когда я приезжал в её двор, то видел её силуэт в окне; готов поклясться, что она видела меня каждый раз, но игнорила моё присутствие и звонки в домофон. Если человек не хочет, чтобы его спасали — даже от себя самого — то нахрен надо стараться, чтобы в один прекрасный день быть посланным далеко и надолго.

Когда твою помощь не ценят — не нужно её оказывать.

Включаю магнитолу, и на весь салон орёт песня «Dramma — Ништяк», заглушая все мысли. Уже примерно полтора часа я нарезал круги по городу, игнорируя звонки от парней и сообщения в чате, предпочитая побыть в одиночестве. После того, как Лёха скинул мне в ВК песню «Kamazz — На колени поставлю» с припиской, что это я должен проделать с Полиной, я чуть не стёр его ржущую рожу в порошок, но он успокоился только после того, как я пригрозил открыть парням его настоящую натуру — ту, где он серьёзный, хозяйственный и адекватнее нас всех вместе взятых.

Не говорить же ему, что даже это не исправит Полину, хотя мне казалось, что она начала таять и скидывать свою маску бездушной стервы. В общем, все те полторы недели, что она скрывалась от меня, я беспросветно бухал, не ночевал дома и забросил учёбу. Родители были в шоке и не могли понять, что со мной происходит, а мне было слишком похер, чтобы заморачиваться на объяснения. Парни тоже не понимали, в чём дело, и пытались меня контролировать или как-то удержать, да только нихрена у них не выходило. Я потерялся в пьяном угаре после того, как в одном из ночных клубов увидел неоновую вывеску над баром «Я возьму всё вино на себя». И я решил «А почему бы, собственно, и нет?», правда, до вина дело так и не дошло: в ход шли напитки с градусом куда выше винного. Но кальвадос я пил только один вечер, потому что когда под ним услышал ремикс на песню Сати Казановой и Doni — откуда я их вообще знаю?! — «Я украду» и разревелся как девчонка, стало понятно, что кальвадос мне больше друг. Хотя с ромом была та же херня, и я решил, что с выпивкой пора заканчивать, пока меня не потянуло сменить ориентацию.

Парни упорно отказывались бухать вместе со мной; пару раз у нас даже были нешуточные стычки, доходившие почти до рукоприкладства — ладно хоть у Макса хватило способности не терять головы, иначе не знаю, чем бы всё это закончилось. Такое, конечно, и раньше случалось — мы частенько били друг другу морды в двух последних классах старшей школы — но тогда мы были просто подростками, в которых бурлил тестостерон, а сейчас большинство из нас обзавелись семьями и набрались ума, и из-за этого вся эта ситуация казалась ещё хуже. Я «отбивался от стаи», если цитировать Шастинского, и «вёл себя как полный мудак» по словам Егора. Я не мог спорить ни с тем, ни с другим, потому что даже в пьяном угаре отдавал себе отчёт в том, что они совершенно правы. Но стоило мне услышать песни вроде «Элджей — Я хочу тебя на 360» или «Jah Khalib — Твой вид сзади», как у меня рвало крышу, потому что я идентифицировал подобную музыку с Полиной. Я вспомнил свою «молодость» и частенько кочевал по крышам ночью, словно самоубийца, или гонял на высоких скоростях по нашей старой трассе, но только под хорошей дозой адреналина мне становилось легче.

Вот и сейчас я направлялся в сторону той заброшенной дороги, когда снова зазвонил телефон. Не знаю, почему именно в этот раз я решил снять трубку.

— Чего тебе? — бурчу Лёхе, который на моё недовольство только фыркает.

— Дуй домой, я уже полчаса под твоим подъездом торчу.

— Что-то случилось?

— Поговорить надо — срочно.

Подробности получить не успеваю, потому что Шастинский бросает трубку, но тон его голоса мне почему-то не нравится до такой степени, что вдоль позвоночника ползут ледяные мурашки.

Как в ужастике, чесслово.

О том, что что-то случилось, я понял уже на подъезде к дому — потому что в моём дворе был не только Лёха, но и Кир, Макс и Егор. Мои брови ползут куда-то к затылку, когда я замечаю совершенно затравленный взгляд Романова.

Какого хера вообще происходит?

В мою квартиру мы поднимаемся совершенно молча — даже Шастинский молчит, как воды в рот набрал — и это только усугубляет ситуацию.

Значит, дела хуже некуда.

И, судя по тому, что именно Романов опущен ниже некуда — проблемы именно у него.

Дома зажигаю свет во всех комнатах — с ним как-то не так мрачно, что ли — и без слов вытаскиваю из холодильника пять бутылок пива. Романов осушает половину, прежде чем начать говорить.

— Никита умер.

Два слова, от которых мои внутренности скрутило в тугой узел, потому что старший брат Кира хоть и был засранцем, всё же он тоже человек, да к тому же член семьи моего лучшего друга. Такое кого хочешь подкосит.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌— Что случилось? — хрипло спрашиваю, потому что голос внезапно пропал.

— Передозировка, — выдыхает Кир, и я замечаю слёзы на его ресницах. — Врачи говорят, что он сам…

— Самоубийство? — округляет глаза Ёжик.

Романов кивает и опускает голову.

— Это ведь ещё не всё, да? — щурится Макс.

Кир качает головой.

— Сегодня я получил от него письмо — его доставили уже после того, как он… — Романов вскакивает на ноги, потому что нервы — штука серьёзная. — Я знаю, почему он сделал всё то, что сделал.

Вот это новости.

* * *

Кир вытаскивает из заднего кармана смятый листок бумаги, исписанный неровными буквами — хотя, помнится, у Никиты всегда был каллиграфический почерк — и протягивает его мне. Некоторые строчки перечёрканы — видимо, Ник не знал, с чего начать и как донести до брата истину, но у меня при виде этого клочка бумаги в горле встал ком.

А когда я начал вчитываться в содержимое — и вовсе лишился дара речи.

— Это всё ради меня, — глухо роняет Кир, приковывая к себе четыре пары глаз, и вытирает ладонью слёзы, которые уже бесконтрольно текут по его щекам.

Таким я его видел впервые.

— Не понял, — хмурится Лёха. — В каком это смысле ради тебя? Он тебя чуть не подставил, меня на наркоту подсадил и Максу столько проблем доставил, и, по-твоему, это как-то улучшило нашу жизнь?