– Есть кто-нибудь? – крикнула я, разуваясь у двери.

В лучах утреннего солнца кружились пылинки. В домике царил идеальный порядок, который навела Доуси. Здесь даже не нужно было застилать постель.

Я сняла сапоги. Тонкие носки, в которых я обычно ездила верхом, промокли от пота, и моим разгоряченным ступням и голеням воздух показался прохладным. Мне необходимо было насыпать талька в сапоги для верховой езды. В конюшне наверняка есть тальк, но я забыла его там поискать. Верховая езда занимала лишь малую часть из всего проводимого с лошадью времени.

Сначала я подошла к шкафу Сисси, но в нем оказалась только одежда. Полшкафа было занято вечерними платьями. Шелк мягко зашуршал под моими пальцами. Я думала, что у меня много одежды, но гардероб Сисси был втрое больше моего. А в последний год мама не покупала новую одежду ни для себя, ни для меня. Она сказала, что ввиду окружающей нас бедности это было бы дурным вкусом.

В ящике стола Сисси я увидела несколько ручек и письмо от ее матери. Слово «получено» на конверте было написано с ошибкой – «получино». Письмо было коротким, это был рассказ о происшедшем за неделю, во время которой мама и отец Сисси «не занимались ничем особенным». Тут же лежал новехонький роман под названием «Искусство дружбы». Я обвела пальцем тисненую лилию на красной обложке книги. Мама назвала бы этот роман глупым. На туалетном столике лежала щетка для волос, забитая каштановыми волосами Сисси. В другом ящике стола я обнаружила три флакона французских духов, все полные. Я не замечала, чтобы от Сисси пахло духами. В глубине ящика лежал свернутый бархатный мешочек с кармашками для ювелирных украшений. Я поднесла к свету сережки-гвоздики с безупречными темно-розовыми рубинами. Под стеклом овального медальона, на котором были выгравированы чьи-то инициалы, лежала прядка волос, видимо, принадлежавших кому-то из умерших родственниц Сисси. У меня никогда не было таких красивых украшений. Мама говорила, что когда-нибудь все ее украшения достанутся мне, но теперь я не была уверена, что так оно и будет. Все они хранились в сейфе. Как будто там, где мы жили, до них мог добраться кто-то посторонний.

Я с трудом вставила рубиновые серьги в уши. Особенно больно было продевать серьгу в мочку левого уха, которую прокололи не совсем ровно. Уши мне прокалывали мама и Иделла, используя для этого раскаленную иголку с ниткой. Я вставила серьги в уши не столько для того, чтобы посмотреть, как я в них выгляжу, сколько для того, чтобы обновить отверстия. Как бы то ни было, серьги оказались слишком крупными и смотрелись в моих ушах по меньшей мере странно. Я сочла, что они мне не идут, хотя мама могла бы сказать, что они подчеркивают золотистый оттенок моих волос. Несмотря на то что мы жили далеко за городом, она всегда была в курсе последних направлений моды. В нашей гостиной всегда лежала стопка журналов, хотя мама читала только книги – те же, что и отец. В любом случае, у меня не было таких красивых платьев и мне никогда не дарили столь изящных украшений.

Что сказала мама Сисси, когда дарила ей эти серьги? Может, она это сделала перед вечеринкой, положив их на ладонь дочери, а потом согнув ее пальцы в кулачок? Острые штырьки наверняка укололи Сисси, но это ощущение не могло быть неприятным. Я никогда не бывала на вечеринках. Только в ресторанах. Я представила Сисси танцующей, в темно-синем шелковом платье из шкафа. Рубины оттеняли ее каштановые волосы и гладкую кожу, окрашенную летним солнцем в золотистый цвет. Она переходила от мальчика к мальчику, флиртуя с ними своим хрипловатым голосом. Внезапно я разозлилась на своих родителей за то, что они отослали меня в Йонахлосси совершенно неподготовленной к жизни. С рождения они оберегали меня от окружающего мира, а потом просто избавились от меня, зная о моей неискушенности.

Стол Эвы стоял у окна, рядом со столом Сисси. На Площади по-прежнему никого не было. В ящике стола лежала толстая пачка фотографий. Ее отец был очень тучным и с течением времени становился все грузнее, что отражалось на снимках. Ее мама была пухленькой. Эве придется следить за собой, и я была уверена, что она это понимает. После рождения детей она может навсегда потерять форму, как, судя по всему, это произошло с миссис Холмс. С некоторыми женщинами это случается. Мама мне об этом рассказывала. Снимки были перевязаны лентой, но все остальное в ящике представляло собой сплошной хаос из листов бумаги, украшений и баночек с румянами и кремами. На бумаге было что-то написано по-французски. Судя по содержимому баночек, косметикой пользовались весьма усердно. «Интересно, насколько она легкомысленная в том, что касается мальчиков?» – подумала я. О легкомысленных девочках я читала в книгах.

Ящик Мэри Эбботт был почти пуст, как и ее шкаф, в котором висели несколько повседневных платьев и школьная форма. Разглядывать там было нечего. Толстые письма, обнаруженные мною в ящике стола, были написаны ее отцом. На почтовом штемпеле значилось «Роли» – это было совсем недалеко от лагеря. Как и все мы, Мэри Эбботт постоянно носила форму, поэтому, не заглянув в ее шкаф, я ни за что не узнала бы, что ее гардероб гораздо скромнее, чем у остальных девочек. Поскольку у ее родителей хватило денег, чтобы прислать ее сюда, скудность гардероба могла объясняться религиозными мотивами. Я просмотрела письмо. В самом деле, Бог упоминался в нем довольно часто. Я любила решать подобные задачки. Положив письма на место, я открыла маленькую пудреницу. Внутри к зеркальцу была приклеена фотография младенца, в котором я узнала черты Мэри Эбботт – ее тонкие губы и широко распахнутые глаза. Я осторожно коснулась пальцем снимка и улыбнулась. Младенец на фотографии был очень хорошеньким.

Я испугалась прежде, чем поняла, что стало тому причиной. Должно быть, боковым зрением я заметила промелькнувшую тень. Обернувшись, я увидела в окно мистера Холмса. Он тоже повернулся и смотрел прямо на меня. Он был красивее любой кинозвезды. Его квадратный подбородок и карие глаза в обрамлении темных ресниц под еще более темными бровями казались мне необычайно привлекательными. Я смотрела на него еще десять или пятнадцать секунд, пока он проходил мимо, и он был так хорош собой, что у меня промелькнула мысль: пусть он застанет меня здесь. Я не сомневалась в том, что он меня поймет. Но он не остановился, и я вздохнула с облегчением оттого, что солнце светило слишком ярко и не позволило ему меня разглядеть. Разумеется, он бы меня не понял и счел воровкой. Или, и того хуже, любительницей чужих секретов.

Обрадованная, я закрыла ящик стола Мэри Эбботт и тут же услышала стук твердых подошв по деревянному полу.

– Привет!

Вошла Доуси с охапкой полотенец. Она ничего не сказала, а из-за ее «ленивого глаза» я не знала, куда смотреть.

– Я искала тальк, – произнесла я, подходя к своей кровати и поднимая с пола сапоги, – чтобы насыпать его внутрь.

Мое лицо горело. Я прижала к груди все еще теплые кожаные голенища. Она смотрела на меня, как мне показалось, очень долго, и я поняла, что меня ждет: она обо всем расскажет и от меня все отвернутся.

– Понятно, – кивнула Доуси, и из-за ее акцента мне потребовалась пара секунд, чтобы понять, что она сказала.

Она повернулась ко мне спиной и начала подходить к шкафам моих соседок по комнате, извлекая оттуда грязные полотенца и кладя взамен чистые. У нее в руках все увеличивалась охапка грязного белья. Когда она закончила, я думала, что она выйдет, так ничего больше и не сказав. С виду она была моей ровесницей, впрочем, у нее было бледное лицо без возраста. Под ее форменным платьем не угадывалось даже намека на какие-то формы. Она была худенькой и маленькой. «Какая же я дура!» – кляла я себя. Я позволила ей застать меня возле чужого стола. Возле моего шкафа она помедлила, как будто спрашивая разрешения. Я кивнула, и, забирая мое полотенце, она произнесла:

– Ты быстро освоишься.

У двери она на мгновение обернулась и едва уловимым жестом коснулась мочки своего уха. Я подняла руку и нащупала сережку, о которой совсем забыла. Я поняла, что Доуси никому ничего не скажет.


Мы с Эвой, в халатах, стояли возле домика и ожидали Сисси.

– Она всегда опаздывает, – пробормотала Эва. – Это ее единственный недостаток.

Ее реплика показалась мне странной, потому что Эва не была похожа на ворчунью. Но она тут же улыбнулась. Когда Сисси вышла, мы зашагали по дорожке. Солнце зашло час назад, и резко похолодало, но мой халат был теплым и пушистым.

– Привыкаешь? – спросила Сисси.

Я засмеялась.

– Вчера меня о том же спросил мистер Холмс.

– И что ты ему сказала?

– Сказала, что привыкаю. Что еще мне оставалось?

– Ну, мистер Холмс может заставить сказать что угодно, – заметила Сисси и шепнула мне на ухо: – Генри. – Она вздохнула. – Ах, эти глаза! Но на всякий случай должна предупредить: он ни с кем не флиртует. Он считает себя нашим папочкой.

– Если бы это услышала миссис Холмс, она бы ударила тебя по пальцам линейкой, – сказала Эва. – Она уже произнесла перед тобой речь об основателях? О том, как все мы должны быть им благодарны за то, что они предоставили женщинам возможность получить образование?

– Она сказала, что Йонахлосси назвали в честь лошади.

Мне нравилось общество Эвы и Сисси. Другие девчонки с любопытством косились на нас.

– Она все равно не любит лошадей, – отмахнулась Сисси. – Она вообще ничего не любит.

Судя по всему, миссис Холмс нравилась моя мать, но я ни за что на свете не произнесла бы этого вслух.

– Сначала в Йонахлосси тяжело, – сказала Эва. – Я даже с постели утром встать не могла. Я пропускала не только завтрак, но и первый урок. Дома я каждый день спала до обеда.

Я не могла себе представить, как можно спать до обеда. Сэм каждое утро будил меня до восхода солнца. Для этого ему было достаточно похлопать меня по плечу. И я вскакивала, потому что мне не терпелось начать новый день. Мое рвение забавляло Сэма. Дома я должна была ездить верхом очень рано, до наступления жары. К восходу солнца Саси уже был взнуздан и оседлан.