– Аминь, – хором протянули мы.

Не выпуская моей руки, Декка подняла голову и улыбнулась мне. Между двумя ее передними зубами была щель, совсем узкая, и я знала, что, скорее всего, она исчезнет, когда у Декки вырастут постоянные зубы вместо молочных. Вообще-то мне хотелось, чтобы она сохранилась. Декка дернула меня за руку и чему-то засмеялась, прежде чем выпустить мои пальцы. Она всегда играла в какие-то одной ей известные игры. Несомненно, дети беспечны и непредсказуемы, но в этом и заключается их прелесть.

– Какой соус делает твоя мама? – неожиданно спросила Сарабет, пока еду раскладывали по тарелкам.

Мне был ясен скрытый смысл этого вопроса: почему ты здесь, а не у себя дома? Сарабет, похоже, унаследовала и проницательность своей матери.

– Никакой, – ответила я.

– Наша мама делает кукурузный соус, – вставила Декка. – На наш собственный День благодарения.

– Декка, убери локти со стола, – потребовала миссис Холмс.

– Ваш собственный День благодарения?

– Это завтра, – пояснила миссис Холмс. – Девочкам необходимо учиться готовить и накрывать на стол. Им не будут прислуживать всю жизнь. Разумеется.

Говоря это, она поливала мясо на тарелках дочерей подливкой, переводя взгляд с тарелки на ту или иную девочку и обратно. «А где всему этому научатся остальные девочки?» – подумала я. Сама я умела замесить вполне пристойное тесто для пирога и ощипать курицу. В этом году Иделла должна была научить меня варить варенье и консервировать овощи. Но меня мало интересовало приготовление пищи и домоводство в целом.

– Во Флориде едят змей? – поинтересовалась Рэчел. – Или аллигаторов?

Я покраснела. Эва говорила мне, что мой румянец – это проклятие рыжеволосых людей. И хотя мои волосы были не вполне рыжими, Эва утверждала, что именно они причина того, что я по каждому поводу заливаюсь краской.

Миссис Холмс строго посмотрела на дочь.

– Рэчел, такие вопросы неприлично задавать за столом, – заметила она.

Рэчел кивнула. Она не хотела задать неприличный вопрос. Просто иногда очень трудно понять, что прилично, а что нет.

– Все в порядке, – улыбнулась я. – Змей мы не едим, но я ела много крабов. И лангустов.

– Среди нас южанка, – заметил мистер Холмс, подмигивая своим дочкам.

При этих словах Элис Хант встрепенулась, видимо, тоже претендуя на звание южанки.

Я засмеялась.

– Вряд ли.

Зато его дочери в платьях с оборками и буфами, с большими бантами в волосах были типичными маленькими южанками.

– Ты из самого южного штата. Кто ты, если не южанка? – настаивал мистер Холмс.

– Жители Флориды слеплены не из такого теста, как жители других южных штатов.

– Они не обременены условностями социума и цивилизации? Оторви и выбрось?

Мы были единственными, кто разговаривал. Остальные молчали, и внезапно мне показалось, что я нахожусь на сцене. Я привлекла к себе слишком много внимания. Элис Хант деликатно промокнула уголки рта белой льняной салфеткой.

– Я не могу говорить за всех, кто там живет, – произнесла я, стараясь говорить как можно небрежнее. Но это все равно прозвучало довольно холодно и серьезно. – Но Флорида – это особенное место. Кроме того, остальной Юг нас южанами не считает.

Элис Хант кивнула, и мне подумалось, что это первый и последний раз, когда она со мной согласилась. Мистер Холмс посмотрел на меня долгим взглядом. И тут Рэчел, которая до сих пор не прикоснулась к еде, начала плакать. Она скрестила на груди руки и свирепо уставилась на свою тарелку. Мы смотрели на нее, ничего не понимая, пока мистер Холмс не нарушил молчание.

– О, Рэчел! – прошептал он.

Миссис Холмс встала из-за стола.

– Пойдем, милая.

Когда они ушли, за столом воцарилась тишина.

– У Рэчел была трудная неделя, – произнес мистер Холмс, обращаясь ко всем сразу, но никто ничего на это не сказал. Я кивнула, и он с благодарностью посмотрел на меня. – Она очень ранимая.

Леона подошла ко мне в конце обеда, когда я неторопливо шла к выходу из столовой.

– Теа, – окликнула она меня и взяла под руку. Я удивленно посмотрела на нее. – Сегодня полнолуние.

Мы уже спускались по лестнице, и, подняв голову, я увидела, что луна действительно полная.

Я ожидала, что она добавит что-то еще… вроде «как красиво» или «она напоминает мне о доме»… хоть что-нибудь, что объяснило бы мне, почему она держит меня под руку. В ее словах прозвучало неподдельное и совершенно несвойственное Леоне волнение, от которого ее голос едва не срывался. Леона славилась железной выдержкой. Для Йонахлосси, где постоянно кто-нибудь плакал, хихикал, тряс головой в истерике, от восторга или других эмоций, подобное поведение было большой редкостью.

– Идеальный момент для ночной верховой прогулки, – наконец произнесла она и с надеждой посмотрела на меня.

И тут я поняла, что она рассчитывает на то, что я поеду с ней кататься.

В конюшне было пусто, но на всякий случай мы хранили молчание. Мистер Холмс очень огорчился бы, узнав, что я нарушила предписание врача. Но я сомневалась, что сегодня вечером ему вздумается прийти в конюшню. Кроме того, нам нравилось делать вид, что нас могут застать, делать вид, что мы чем-то рискуем. Наша жизнь в Йонахлосси была напрочь лишена риска. Мы могли не учить уроки, курить в лесу, грубить учителям, но за все это нам полагалось лишь предупреждение. Настоящей угрозой нашей репутации и пребыванию в Йонахлосси были только мальчики. Несмотря на все разглагольствования миссис Холмс о необходимости образования, о месте женщины в этом мире, самым серьезным прегрешением считалась доступность.

Мы с Леоной шли на цыпочках, стараясь не стучать по полу твердыми подошвами сапог, хотя нас могли услышать только лошади, которые налегали шеями на дверцы стойл и, насторожив уши и широко раскрыв глаза, с любопытством наблюдали за нами. Я сунула удила в рот Наари и повела ее к выходу из конюшни. Она встревоженно запыхтела мне в плечо, и я шепотом ее успокоила. Я вскочила в седло и ощутила всем телом клубок энергии, неуклюже плясавший подо мной подобно какому-то эльфу-переростку, так, что копыта стучали друг о друга. Лошадь тоже давно не тренировалась.

Леона поскакала по тропе, позволявшей пройти только одной лошади. И хотя Наари это не нравилось и она все время пыталась обойти Кинга, я сдерживала ее, натягивая удила, и привлекала к себе внимание, перенося свой вес то на одну сторону, то на другую.

Тропа вскоре закончилась, и мы выехали на просторную поляну, где, не договариваясь, привстали в стременах и дали нашим лошадям полную свободу. Они летели голова к голове, так близко друг к другу, что наши с Леоной сапоги время от времени соприкасались. Над нами, освещая нам путь, висел лунный диск. Перед нами расстилалось поле, казавшееся бесконечным. Я отпустила поводья. В ушах я ощущала жгучий холод, а голенями – теплые бока Наари. Волосы, которые у меня не было времени заплести в косу, хлестали меня по щекам. Мне хотелось, чтобы это никогда не заканчивалось. А что еще можно сказать о галопе? Об ощущении, очень близком к страху? Один неверный шаг – и Наари могла сломать ногу, а я, слетев с нее на сумасшедшей скорости, упала бы на землю.

Но любой наездник готов целую вечность скакать галопом. Я знала, что Леона чувствует то же самое. Наари неслась с такой скоростью, что я почти не ощущала ее движений. Отец объяснял мне и Сэму, что история учит никогда не забывать о том, что происходило до нас. И я из своего собственного опыта узнала, что прошлое навсегда остается с тобой. Но несясь галопом в этот вечер Дня благодарения, первого Дня благодарения, который я отмечала не со своими близкими, я знала, что оставляю прошлое позади. И каким бы иллюзорным ни было это чувство, чем быстрее мы скакали, тем больше прошлого оставалось за моей спиной.

Мы с Наари вырвались вперед – она была маленькой и плотной, так что вполне могла бежать быстрее Кинга. Но затем я почувствовала, что Леона нас настигает, и, даже не оглядываясь, поняла, что теперь мы скачем наперегонки. Прежде я просто позволяла Наари свободно бежать, но сейчас прижала голени к ее пульсирующим бокам и осторожно коснулась их шпорами. Этого оказалось достаточно. Она вырвалась вперед, и тяжелое дыхание Кинга начало отдаляться.

После мы с Леоной пешком возвращались через поле, ведя в поводу измученных лошадей. Я еще никогда и ни с кем не скакала наперегонки. Пуская своего пони галопом, я всегда была одна.

– Она очень быстрая, – наконец сказала Леона.

Я поняла, что это наполовину комплимент, наполовину напоминание о том, что моей заслуги в этом нет. Но лошади никогда не скачут наперегонки без жокеев.

– Другие девчонки меня не любят. – Она помолчала. – Они считают меня холодной. – Я поняла, что она говорит о Сисси, которая сказала как-то то же самое, слово в слово. – Мне нет дела до того, что они думают. Мне есть дело только до лошадей.

Пока она говорила, я изучала ее профиль: волевой подбородок, смягченный красивой линией носа. Я опустила взгляд на свои руки – красные и обветренные оттого, что так долго и так крепко сжимала поводья на холоде.

– Я знаю…

Я хотела продолжить, но не могла подобрать слова, и мой голос просто затих, растворился в ночи. Я знала, что это такое – любовь к лошадям. Но я также знала, что такое любовь к людям. Я знала, как это – хотеть и желать чего-то так остро, что все остальное теряет смысл и ты готов пожертвовать всем, всем без исключения. Тому, что этот День благодарения я провела не дома, была причина. А как насчет Леоны? Можно ли верить слухам? Я считала, что нет. Леона была, как обычно, невозмутима и непроницаема. Одним словом, она была сильной.


В эту ночь, лежа в постели, я думала о маме. Я впервые села на лошадь, будучи еще малышкой. Меня запихнули перед мамой, сидевшей на своей старой лошади, Чики. Чики умер, когда мне было семь лет. Больше мама уже никогда не ездила верхом. Раньше я ее из-за этого жалела. Я была уверена, что ей этого очень не хватает. Потеря лошади казалась мне большим горем.