Энтон Дисклофани - Наездницы

Я поняла, что Хенни просто завидует Сисси. Да и кто на ее месте не стал бы завидовать?

– Теа? – произнес юноша и протянул мне руку.

Он вывел меня в центр зала, и от моей решимости не танцевать не осталось и следа. Юноша очень уверенно вел меня в танце. Я подумала, что мне повезло – ведь он меня выбрал, но меня удивляло, что он нарушил негласное «правило стульев». Неужели я из тех девочек, которые нравятся мальчикам?

– Я Дэвид.

– Кажется, ты уже знаешь, кто я.

Он улыбнулся. У него были такие широкие плечи, что они с трудом вмещались в пиджак. Его густые черные волосы были напомажены и по современной моде уложены назад, открывая высокий лоб. Его зубы были белыми, крупными и ровными. Мне подумалось, что он уж слишком хорош собой.

– Сколько тебе лет? – спросила я.

Он ответил не сразу, и я залилась краской. Я снова сморозила глупость. Но он уже заговорил.

– Семнадцать.

– Ты спортсмен?

– Футбол, легкая атлетика. Я сильный, но не очень быстрый. Пощупай, – шутливо предложил он, и я коснулась указанного мускула.

Заиграла медленная музыка, и Дэвид чуть сильнее привлек меня к себе. От него слегка пахло одеколоном. В другой жизни я почувствовала бы себя счастливой, думая о том, что из всех девочек Дэвид выбрал меня. Я ловила восхищенные и завистливые взгляды подруг по лагерю. Но почему он выбрал меня? Потому что весь мой вид говорил о том, что я не хочу, чтобы меня выбирали? Этих мальчиков не поймешь. Кроме того, я не хотела Дэвида. Я со всем этим покончила. И я не хотела, чтобы меня когда-нибудь кто-нибудь обнимал.

Кто-то похлопал меня по плечу. Я открыла глаза и увидела миссис Холмс. Позади нее стояло несколько пар, которые перестали танцевать и смотрели на нас.

– Теа, слишком близко.

Я была уверена, что мы были не ближе друг к другу, чем другие девочки к своим партнерам. Меня привело в ужас то, что я не осознавала, как именно мы танцевали.

– Простите, – тихо произнесла я.

Я не знала, что мне делать, что в таких случаях предписывает этикет. Должна ли я уйти или мне следует остаться и вытерпеть всеобщее неодобрение? Музыка продолжала играть, но почти никто не танцевал. Дэвид опустил голову, а я внезапно подумала об отце и о том, что он за меня не вступился. Он хотел, чтобы я осталась, я это знала точно. Но он позволил маме настоять на своем. В этом сражении она одержала победу. Но конец света не наступил, хотя тогда это казалось мне вполне возможным.

Миссис Холмс смотрела на меня. Мало что изменилось с того времени, когда белым атласным туфелькам не позволялось касаться земли. Она не предложила мне уйти или остаться, поэтому я кивнула Дэвиду и ушла сама, прокладывая себе дорогу между разогретыми сверкающими телами. Когда я дошла до конца танцпола, я заметила, что не все смотрят на меня. Пары снова начали танцевать. Хенни болтала с несколькими девочками. Может, обо мне, а может, и нет. «Я могу с этим справиться, – сказала я себе. – Я должна. Мне больше некуда ехать, во всяком случае пока».

По натуре я была не такой, какой должна бы быть. Никто мне этого не говорил, но я это знала. И, возможно, я танцевала неприлично. Возможно, я уже не могла судить, что прилично, а что нет. «Что с тобой такое?» – спросила мама. Действительно, что? Подняв руку, я коснулась разгоряченного лба. А потом обернулась, чтобы понять, кто за мной наблюдает. Я ощущала на себе взгляд, как прикосновение.

Мистер Холмс. Он улыбнулся, и я поняла, что он пытается меня утешить, как недавно утешал Мэри Эбботт. Сначала мне стало противно до тошноты, потому что я не хотела, чтобы меня жалели, но потом во мне проснулась надежда: мистер Холмс не считал меня испорченной. Он еще пару секунд смотрел на меня, прежде чем из вежливости отвел взгляд. Он не смотрел на меня глазами всех остальных взрослых в моей жизни, в том числе родителей и миссис Холмс. Но он не был и мальчиком вроде Дэвида. Я привлекала его не только потому, что была довольно хорошенькой и со мной можно было потанцевать. Я поняла, что я ему нравлюсь. А он нравился мне.

Я все еще была скорее ребенком, чем взрослой девушкой. И я была не чудовищем, а растерянной девочкой, с которой поступили очень несправедливо. Но пройдут годы, прежде чем я это пойму. В последние две недели моей жизни дома мама была разгневана, отец по большей части молчал, как будто говорить было не о чем. Они винили меня. И поэтому я приехала в Йонахлосси, считая себя человеком, наказанным по заслугам.

Чаще всего в нашем доме стояла тишина, и мое детство было весьма однообразным, каким и должно быть счастливое детство. Один раз зимой и один раз летом мама возила нас с Сэмом в Орландо, где мы ходили по магазинам, обедали в ресторане, иногда смотрели кино и ночевали в отеле. Я очень любила эти поездки, хотя из-за них пропускала катание на Саси; они были частью наших семейных традиций.

Раз в месяц мы с Сэмом сопровождали маму в город и волочились за ней из магазина в магазин, пока она совершала покупки. Люди нас знали. Мама была женой доктора, а мы – детьми доктора. В магазинах мама бывала обворожительна. Щупая ткани, которые она и не думала покупать (мы приобретали всю одежду в Орландо или по каталогам), и делая заказы, она рассказывала разные истории и шутила.

Мама считала сплетни злом, поэтому никогда не говорила, что наш статус выше, чем у остальных жителей Иматлы. Но мы все равно это знали. Теперь мне известно, как нелегко приходилось маме. Отец был сельским врачом, и в округе не было женщин, занимающих то же положение, что и она. В Гейнсвилле, где были другие врачи, а также юристы, как мой дядя, возможно, маме удалось бы обзавестись друзьями. Но чего на самом деле хочет мама, всегда оставалось для меня загадкой. Трудно себе представить, что такую обаятельную и красивую женщину удовлетворяла жизнь в обществе трех человек: меня, Сэма и отца. Изредка, раз в несколько недель, нас навещали тетя, дядя и кузен.

Но в то время я не задавалась вопросом, счастлива ли моя мама. Я была ребенком. Все, чего я хотела, – это чтобы поездка поскорее закончилась и я смогла вернуться к Саси.

Я ездила на нем каждый день, обычно один раз, но иногда дважды. Я никогда не пропускала катание. Если я болела, я каталась, если шел дождь, я каталась. Каждый день я несколько часов проводила в конюшне, хотя сидела в седле лишь малую часть этого времени. Остальное время было посвящено уходу за Саси и его сбруей и уборке конюшни и стойла. Но для меня это было в радость, и я не могла отнести это к категории домашней работы наряду с пропалыванием сада или помощью Иделле в натирании нашей многочисленной коллекции столового серебра. Уздечку я чистила каждый день, седло – раз в неделю, ежедневно скребла шкуру Саси, пока она не начинала блестеть. Я вычищала из его копыт набившуюся в них грязь и смазывала нежные стрелки йодом, чтобы предотвратить воспаление. Я убирала навоз и стелила в стойле свежее сено, меняла воду и кормила своего пони. В восемь утра я давала ему смесь зеленого корма и овса. В четыре часа дня его меню было более легким и состояло только из зерна. Все это я делала каждый день и с большим удовольствием. Никому не приходилось напоминать мне об этих обязанностях.

В юности мама ездила верхом. В дамском седле, которое, по ее словам, казалось ей удобным. Я раз или два попробовала так покататься и пришла в ужас. Без понуканий Саси не двигался с места. Но, сидя в седле боком, я была абсолютно беспомощна.

Сэм любил вместе со мной возиться в конюшне. Особенно часто его можно было там обнаружить днем. Он не ездил верхом, но любил Саси и часто устанавливал для нас замысловатые комбинации препятствий, высчитывая точные расстояния от одного препятствия до другого. Самым главным было направить Сэма в желательное русло, после чего он увлекался и начинал напоминать собаку с костью. Он засекал время и записывал все данные в свой блокнот, включая и то, сколько препятствий мы опрокинули. Помимо этого он выставлял нам оценку по десятибалльной шкале, вынося свое собственное суждение о том, насколько хорошо мы справились.

Иногда, хотя мама считала, что это небезопасно, и запрещала мне это делать, я отводила Саси подальше от дома, снимала седло и убеждала Сэма сесть на спину пони позади меня. Я обожала ездить без седла, как это делали индейцы. Было немножко больно, но и прекрасно. Ничто не разделяло нас с Саси. Я чувствовала каждое движение его мускулов, его настроение – колебание или прилив воодушевления. Саси не думал – он просто действовал. Чтобы хорошо ездить верхом, необходимо было тоже не думать, а действовать, повинуясь инстинктам, и это всегда удавалось мне особенно хорошо.

Чтобы не упасть, Сэму приходилось держаться за меня изо всех сил. Саси, возбужденный непривычным весом, перебирал ногами, выгибал шею и пускался замысловатой рысью. Он знал, чего ожидать, – я ослабляла поводья и позволяла ему скакать галопом, пока он не выбивался из сил. Слышал ли он, как Сэм испуганно, шепча мне в волосы, умолял остановиться? Чувствовал ли он, как я трясла головой, отметая мольбы брата? И наконец, чувствовал ли он, как Сэм расслаблялся, но, когда мы резко сворачивали в сторону, чтобы избежать столкновения с веткой, вскрикивал от испуга, смешанного с наслаждением?

Страх заставляет лошадь бежать быстрее, поэтому мне нравилось использовать страх Сэма, чтобы подзадорить Саси. И я считала, что это идет на пользу Сэму. Я была уверена, что ему необходимо изредка пугаться, чтобы ощутить радость, которую способен доставить риск.

Отец обычно уезжал из дому утром и возвращался с наступлением темноты. Мама большую часть дня проводила в заботах о саде и доме.

Мы с Сэмом любили, когда к нам в гости приезжал кузен с родителями – нашими дядей и тетей. Мама и папа начинали вести себя легкомысленно, а я и Сэм проводили долгие часы в обществе Джорджи. Но мне также нравилось, когда выходные заканчивались и гости уезжали, потому что моя семья снова принадлежала только мне и я снова получала возможность проводить в конюшне столько времени, сколько мне хотелось. При гостях я бывала там меньше – из-за Джорджи, который боялся лошадей.