Я до сих пор не избавилась от уныния тех первых дней: наше неожиданное появление и долгое выздоровление матери. Всегда существовала вероятность смерти во время родов. Этот риск был неизбежен, так что еще до того, как у мамы начались схватки, отец опасался, что роды будут тяжелыми. Метель, снег, впервые за последние десять лет легший на землю, схватки у мамы… То, что их малыши родились именно в этот, а не в любой другой, бесснежный день, должно было что-то означать.

Сначала родилась я.

– Девочка! – воскликнул отец так, чтобы это услышала мама.

Все хотели, чтобы первым ребенком стал мальчик, наследник всего семейного имущества. Это было чем-то само собой разумеющимся. Но когда отец обтер меня полотенцем и еще короче обрезал пуповину, чтобы одежда ее не раздражала, появилась еще одна головка. Этот ребенок родился очень быстро, быстрее, чем я, и оказался мальчиком. На это отец отреагировал молчанием. Он растерялся и смутился. Он хотел мальчика, а получил девочку, и вдруг мальчик? Что-то тут было не так. Боги не исполняют желания смертных просто так, не ожидая чего-то взамен в качестве благодарности.

Маме было так больно, что она не смогла даже взять нас на руки, и поэтому та самая женщина из города нас обмыла, пригладила наши жиденькие волосенки, скрутила жгутики из ваты и извлекла слизь из наших носов и ртов, остатки плаценты из наших ушей. Мы были крошечными. Отец по очереди приложил нас к маминой груди. Мы сосали, безразличные к тому, что мама корчилась от боли. Еще во время беременности мама решила, что будет сама кормить своего ребенка. В то время было модно нанимать кормилицу, но кому из Иматлы она могла доверить свое дитя? Кто смог бы выкормить его лучше нее?

Мертвые птицы усеяли лужайку перед домом. Позже в свете луны и фонаря отец собрал их в тачку и сжег, наблюдая за тем, как перья парят в клубах дыма: синие, алые, коричневые и белые перья. Он смотрел и думал. Он ощущал смутную надежду, а его дыхание облачками пара клубилось в серебристых лунных лучах. Его дети были маленькими и бледными, но, насколько можно было судить, здоровыми.

Мама рассказывала нам, что нас любили еще до рождения. Но это было не совсем так. Любили одного из нас, потому что о втором ничего не знали.

Мы никогда не покидали дом. Я слышала о школе мисс Пети, в которую ходила мама, но меня туда так и не отдали. В этом не было необходимости. Мне вскоре предстояло отправиться в пансион в Орландо, но лишь на несколько недель и только для того, чтобы пообщаться со своими сверстницами, посмотреть на то, как они держатся. Мама уверяла меня, что я легко освоюсь. Это было необходимо, чтобы подготовить меня к выходу в свет, что должно было произойти еще до окончания колледжа. Меня, как и маму, ожидал Агнес-Скотт, а Сэм должен был учиться в Эмори. Мы должны были получить образование. Отец учредил доверительный фонд именно с этой целью.

Сэму предстояло стать либо врачом, либо юристом. Все равно кем. Лишь бы он мог заниматься чем-то на стороне, одновременно управляя нашей фермой. Мы получали доход от торговли цитрусовыми, растущими южнее. В настоящий момент землей и урожаями распоряжался от нашего имени мамин брат. Когда-нибудь мы с Сэмом унаследуем эти рощи, но пока вся ответственность за них лежала на дяде.

Я должна была жить у своего мужа, но где-то поблизости. Возможно, в Гейнсвилле. Не всем повезло жить в таком уединенном месте. Не всем повезло зарабатывать на жизнь так, как наш отец, на своих условиях. Но он мог себе это позволить благодаря маминым деньгам. Мама говорила, что он филантроп. Он помогал людям, хотя многие из этих людей не могли ему заплатить.

Вот так мы представляли себе наше будущее. И оно всегда было совместным, как предприятие.

Но когда мама обо всем этом говорила – о том, что у нас с Сэмом будут свои семьи и мы будем жить отдельно, – она могла с таким же успехом говорить по-гречески. Мы никогда не ездили дальше Орландо на юге и дальше Гейнсвилла на севере. Я даже в глаза не видела ни одного колледжа. Пытаясь представить себе свое будущее, я видела свой собственный дом, населенный другими людьми. Точно таким же я рисовала себе Йонахлосси: мой собственный дом, по которому бродят толпы девочек. Разумеется, я понимала, что это совсем не так. Конечно же нет. Но я знала это умом, а не сердцем.

А Джорджи? Само собой разумелось, что он должен был жить где-нибудь рядом. Но его будущее не было таким четко распланированным, как наше. Он не был ребенком нашей мамы. Я могла бы сказать, что Джорджи был нам совсем как брат, вот только это тоже было не так. Я видела его гораздо отчетливее, потому что он не был со мной единым целым.

Люди могут лгать о своем детстве, придумать любую историю, и вы могли бы им поверить, если бы не находились рядом и не видели все своими глазами. Это очень тяжело – знать кого-то настолько хорошо. Иногда это дар, но это всегда тяжело.

* * *

К счастью, мое лавандовое платье, то самое, которое я надевала, обедая с отцом в отеле, оказалось достаточно модным.

Меня пробирала дрожь. Было почти восемь вечера, но еще светило солнце. Это был уже не дневной палящий свет, а какое-то голубоватое сияние. Недавно прошел дождь, и воздух был влажным. Утоптанная грунтовая дорожка пружинила под нашими ногами. Между группками девочек роились светлячки. Они не переставали вызывать у меня восторг. Во Флориде для них было слишком жарко, там встречались только комары и огромные шумные стрекозы.

Я не решилась накинуть на плечи мамин норковый палантин, опасаясь, что он слишком хорош для такого случая, но оказалось, что мехов тут изобилие. Мимо проскользнула Элис Хант с обернутой вокруг шеи мертвой лисой.

Я подняла руку, чтобы помахать ей, но она не пожелала встречаться со мной взглядом. Она была из тех, кто предпочитает не тратить свое время на других людей. Щеки у меня вспыхнули. Я никак не могла запомнить, с кем можно быть на короткой ноге, а кого игнорировать.

– Элис Хант! – окликнула ее Сисси.

Элис Хант остановилась и медленно обернулась. Никто не игнорировал Сисси.

– Сисси, – произнесла она, покосившись на меня, – Теа.

В следующее мгновение она уже пошла дальше, намереваясь присоединиться к остальным девочкам из Мемфиса. Во всех них была какая-то мягкость. Они едва слышно говорили и почти никогда и никому не смотрели в глаза. Они умели смотреть как бы сквозь собеседника. В лагере они считались выскочками.

– В Мемфисе никогда не заходит солнце, – пробормотала Сисси, и я усмехнулась, хотя, когда она произнесла это впервые, я долго пыталась понять, что она имеет в виду.

Она знала множество подобных поговорок: миссис Холмс была «словно заведена – как закрученная пружина», семья Леоны «снимала сливки». «Скорее уж нефть», – заметила я, насмешив Сисси.

Мы с Сисси прокладывали себе дорогу сквозь толпу девчонок, одетых в яркие шелковые платья и с меховыми палантинами на плечах. У других мерцали прозрачные шали, а в волосах сверкали бриллиантовые заколки. Я увидела Кэтрин Хейз из Атланты, самую заядлую сплетницу в лагере. Окружившие ее девочки из того же штата картинно смеялись. Мне казалось, что всех их зовут Кэтрин, но только Кэтрин Хейз позволялось пользоваться полным именем. Всех остальных звали Кэйт. У Кэтрин были кудрявые каштановые волосы. Она была одета в темно-синее, почти черное, платье без рукавов. Из журналов я знала, что у кинозвезд черные платья в моде. Но то было в Голливуде. На Юге черную одежду надевали только если кто-нибудь умирал.

Ногти Кэтрин были накрашены красным лаком. Девочки из Атланты, щеголяя своим положением искушенных горожанок, разгуливали по лагерю с коротко стрижеными волосами и накрашенными ногтями (стоило миссис Холмс это заметить, как она заставляла их содрать лак), жестикулировали и смеялись, как будто всегда были в центре внимания. И, как правило, все на них действительно смотрели, как, например, сейчас. Они послушно сдирали лак с ногтей и давали миссис Холмс несколько дней на то, чтобы она могла забыть об инциденте, прежде чем появиться со свеженакрашенными ногтями. При этом красили они ногти в один и тот же цвет, что делало их похожими на стаю экзотических птиц с одинаковыми лапами.

Мы все были в чулках, и поэтому наши ноги сияли. Большинство платьев, включая и мое, были довольно длинными, однако если Эва садилась определенным образом, подол приоткрывал ее колени.

Целый неизведанный мир лежал за пределами Йонахлосси, но почти никто из нас никогда даже не держал мальчика за руку. Но нам бы этого было мало. Мы хотели, чтобы мальчики не только держали нас за руки. Нам хотелось, чтобы они обнимали нас своими крепкими руками и наматывали наши шелковистые локоны на свои толстые, но нежные пальцы.

Но все это просто не могло произойти, во всяком случае с послушными и правильными дочерьми богатых и влиятельных мужчин, представителей известных семейств со связями, имеющих обязанности перед членами этих семейств. Вначале нам предстояло стать дебютантками, а потом женами. Мы все должны были выйти замуж, желательно после того, как нам исполнится восемнадцать, но прежде, чем исполнится двадцать один год. Впрочем, я сомневаюсь, чтобы для кого-то из нас страсть ассоциировалась с замужеством. Перед нами был пример родителей, тетушек и дядюшек, старших сестер и их мужей. Мы не были глупы. Мы понимали, что страсть – это опасная вещь, с которой необходимо обращаться крайне осторожно, как с маминым старинным флаконом для духов, передаваемым старшей дочери, когда ей исполнялось шестнадцать.

Все же я рисковала меньше, чем другие девочки из Йонахлосси. Теперь я это отчетливо понимала. Моя семья никогда не появлялась в светских хрониках, моя ошибка не могла разрушить деловые связи и сделки отца. Я могла подвергнуть риску только связи членов своей семьи друг с другом.

– Я вижу мальчиков, – прошептала Сисси.

– Они не кусаются, – так же шепотом отозвалась я.

Мы уже почти подошли к Замку. Мальчики стояли в зале, выстроившись в шеренгу, спиной к окнам. Они были одеты в светлые летние костюмы и галстуки-бабочки. Казалось, они приехали на маскарад, облачившись в отцовские одежды. Я не могла припомнить, когда в последний раз видела Сэма или Джорджи в костюме, хотя на прошлый день рождения Джорджи мои родители подарили ему костюм – потому что ему скоро поступать в колледж. Тогда это все еще казалось возможным.