– Благодарю вас, мистер Холмс, – произнесла миссис Холмс. С задних рядов послышалось хихиканье, и миссис Холмс запнулась. – Девочки! – воскликнула она. Хихиканье стихло. – На той же ноте, но, возможно, немного конкретнее, – тут она едва заметно улыбнулась, – я привлеку ваше внимание к способам сделать нечто большее для тех, кому в жизни повезло меньше, чем вам. Разумеется, вы должны постоянно о них молиться. – Ее выговор был безупречен. Мисс Ли ее похвалила бы. – Но кроме этого, в духе христианского милосердия, подумайте о возможности сделать подписку на вклад в Фонд фабричных девушек, которые живут в нескольких часах езды от нас, но не имеют ничего из того, чем располагаете вы.

Джетти и Хенни встали и вышли вперед. Они держали в руках обклеенную белой бумагой коробку с аккуратной надписью красными чернилами «ФОНД ФАБРИЧНЫХ ДЕВУШЕК». Рядом с коробкой Джетти положила стопку листочков бумаги и поставила стакан с карандашами. Девочки начали подниматься со своих мест. Они писали на бумажке цифру и, сложив листочек, бросали его в коробку. Эта коробка напоминала коробку из Красного Креста, которую мама привозила домой. Она жертвовала деньги в Красный Крест, когда мы с Сэмом были совсем маленькими.

– Заранее благодарю вас за щедрость, – произнесла миссис Холмс.

У меня денег не было. Ни единого цента. У меня никогда не было денег. Во всяком случае, таких, которые я могла бы тратить самостоятельно.

– Ну хорошо, девушки, – снова заговорила миссис Холмс.

Она всегда так говорила, заканчивая свое обращение. В лагере всегда строго придерживались заведенного порядка. Миссис Холмс казалась мне доброй женщиной. Но не чересчур доброй. Она не могла быть чересчур доброй. Ее тогда никто не слушал бы. Именно такой становилась я, когда садилась в седло.

Хенни снова встала. Нас ожидали занятия. Первым уроком у меня была культура речи, потом этикет. Два урока подряд. Это было так скучно, что сводило меня с ума. Моих родителей, похоже, никогда не интересовало, идеальный ли почерк у их дочери. Им также не было дела до того, способна я отличить вилку для оливок от вилки для лимонов (у вилки для оливок два зубца, а у вилки для лимонов – три). Впрочем, я сомневалась, что теперь маму вообще интересует, получу ли я какое бы то ни было образование. Кто-то ущипнул меня за руку.

– Ой! – вскрикнула я.

Это была Эва.

– Прости. – Но она улыбалась. – Просто ты всегда так погружена в свой собственный мир. Я очень много съела. Обожаю хаш браун[7].

Она провела ладонями по талии.

Я тоже улыбнулась и сказала:

– Я каждый раз набиваю себе живот, как фаршированный поросенок.

И это было правдой. У меня не было аппетита только первые несколько дней, после чего он с триумфом вернулся.

– Эва, – обратилась я к подруге, вслед за ней поднимаясь по лестнице, ведущей в классную комнату. – Я не привезла с собой денег.

Это слово, деньги, показалось мне грязным. Но Эву оно, похоже, не беспокоило. Я впервые видела такого беспечного человека.

– Ах это! – отмахнулась она. – Попроси у папы.

Я кивнула, понимая, что никогда не попрошу денег у отца. Это означало бы, что я начала жить проблемами Йонахлосси.

– Мой папа, – продолжала Эва, – говорит, что он и так немало платит за мое обучение. И к тому же миссис Холмс каждую зиму лично обращается к родителям всех учениц с просьбой о пожертвовании на школу. Папа говорит, что она очень навязчивая. – Она улыбнулась, и я заметила, что она слегка припудрила лицо и тронула щеки румянами. – Я думаю, она и к твоим родителям явится. Хотя, может, и нет. Ты ведь из Флориды. – Она запнулась и прикусила губу. – Я не хотела…

– Ничего, – кивнула я, – все нормально. – Мы уже подошли к двери класса. Я видела широкую спину мисс Ли, которая что-то писала прописными буквами на доске. – Я знаю, что Флорида… – я замолчала, и Эва обернулась, выжидательно глядя на меня, – …странное место, – нашлась я. – Не для всех.

Глава четвертая

В день танцев из дому пришло еще одно письмо, на этот раз от мамы. Оно было длинным и заняло больше двух страниц благоухающей маминой розовой водой плотной писчей бумаги кремового цвета, с оттиском маминых инициалов вверху страницы. Буквы «Э» и «К» окаймляли изящное «А. Элизабет Коллинс Атвелл».

У моей матери неожиданный для нее почерк – неровный и весь в завитушках.

Дорогая Теа, – начиналось письмо, после чего мать подробно описывала свой огород и тучи пчел и бабочек, которых он привлекает, прежде чем закончить следующим:

У Сэма все хорошо. Насколько это возможно. Впрочем, никто не знает, что будет дальше. Ситуация подвешена в воздухе и, насколько я понимаю, еще какое-то время не изменится. Иногда я злюсь на тебя. А потом меня охватывает непереносимая жалость к тебе. Это все так ужасно! Молю Господа, чтобы он даровал им и нам хоть немного покоя.

Все по тебе скучают. Скажи, Теа, ты сама себе не кажешься маленькой в окружении гор?


Я обвела взглядом комнату и увидела, что Мэри Эбботт на меня смотрит. И я уставилась на нее. Меня нервировали ее глаза – светлые, почти бесцветные. Мэри Эбботт смутилась, пожала узкими плечами и одними губами произнесла: «Прости».

Я откинулась на свою тощую подушку (дома мои подушки были пухлыми и очень удобными, так что я сожалела, что не прихватила с собой одну из них) и провела пальцами по гладким деревянным доскам пола, покрытым бесчисленными царапинами. Девочки входили сюда в сапогах для верховой езды, Доуси выдвигала кровати в проход, когда застилала их, обитательницы дома то и дело что-то роняли на пол. Дома заходить в комнаты в туфлях разрешалось только гостям, а если что-нибудь падало и это слышала мама, виновному тут же влетало по первое число.

Сисси кружилась по комнате, напевая мелодию вальса. Когда она оказалась рядом с нашей кроватью, Эва спрыгнула вниз и, поклонившись, протянула Сисси руку. Сисси приняла ее приглашение, и они начали танцевать. Эва исполняла роль мальчика. На обеих были белые юбки. Эва была выше и плотнее. Они выглядели как мама с дочкой. Даже я знала, что вальс уже устарел, но в Йонахлосси не было места джазу. Как объяснила Мэри Эбботт, потому что джаз очаровывает людей.

Как Сисси, так и Эва выросли в семьях, где регулярно устраивались вечеринки. Эва была родом из хлопковой империи Северной Каролины, а Сисси из Монровилла, о котором она отзывалась как о пупе земли; ее папа каким-то образом участвовал в бизнесе семьи ее матери, одновременно занимая пост мэра. Все ее драгоценности достались ей от матери и ее родни. Видимо, оттуда же были и деньги.

Предстоящий вечер с мальчиками из школы в Эшвилле не вызывал энтузиазма только у меня и у Мэри Эбботт. Они должны были приехать в восемь часов, после чего нам предстояло танцевать весь вечер напролет. Я, по крайней мере, хотя бы старалась делать вид, что взволнована. Мэри Эбботт притворяться не умела.

– Еще, – произнесла Мэри Эбботт, когда Эва поклонилась, а Сисси присела в реверансе, что означало окончание вальса.

Мы изумленно обернулись на голос Мэри Эбботт. В Йонахлосси было принято соблюдать правила, и хотя воспитатели редко заглядывали к нам во время тихого часа, мы все знали, что это вполне возможно.

Мэри Эбботт поднялась и захлопала в ладоши, как ребенок, пытающийся добиться своего. Эва говорила мне, что ее отец – методистский проповедник, а ее мать умерла, когда Мэри Эбботт была совсем маленькой.

– Тс-с! – Виктория прижала палец к губам.

Эва, уперев руку в бедро, удивленно смотрела на Мэри Эбботт.

– Не переживай, сегодня вечером ты увидишь много танцев, – прошептала Сисси.

Мэри Эбботт снова легла на кровать и скрестила руки на груди. «Интересно, чего она, по ее мнению, лишилась, когда Эва и Сисси перестали танцевать?» – думала я. Глядя на своих подруг, кружащихся по комнате, я видела два невинных создания.


Историю нашего с Сэмом рождения мама любила рассказывать еще больше, чем историю ее знакомства с отцом. В ее исполнении это звучало как волшебная сказка о матери, которая, вынашивая близнецов, об этом даже не подозревала. Мы с братом родились во время ранней зимней метели: шел снег, птицы замертво падали с неба, настигнутые неожиданным морозом. Все растения в мамином саду скукожились и сменили цвет с зеленого на темно-рыжий. У мамы живот был расположен очень низко, и родители ожидали появления крупного мальчика. Так что сюрпризом оказалась я, а не Сэм. Я стала ребенком, которого никто не ожидал. В нашем роду никогда не было близнецов. Когда мы с Сэмом родились, к нам все относились настороженно. Особенно ко мне. Либо я забрала силы у Сэма, став более крепким из близнецов, либо Сэм ослабил меня. Я была либо эгоистичной, либо бесполезной девочкой. Отец пытался рассеять эти представления, заявляя, что он не видит ни малейших признаков как первого, так и второго. Но даже его тревожило одновременное появление на свет мальчика и девочки, поскольку это противоречило установленному порядку вещей.

Мы были капризными малышами и оба страдали от колик. После родов мама несколько недель не вставала с постели. Отец ухаживал за ней, а потом ехал к другим пациентам, будучи единственным врачом на всю Иматлу. Он никогда не забывал о своей ответственности перед всеми этими людьми. Чтобы ухаживать за новорожденными младенцами, Теодорой и Сэмюэлом, то есть за мной и Сэмом, в городе наняли какую-то женщину. Перед нашим рождением мама начала расписывать стены детской сценками из сказок братьев Гримм. На одной из стен извивался локон волос Рапунцель, лишь отчасти окрашенный в золотистый цвет. Эту фреску закрасили много лет назад, но я до сих пор отчетливо ее помню. Я ее обожала.

Я заговорила первой, в девять месяцев. Сэм выжидал еще пять месяцев, хотя задолго до первых слов, обращенных к взрослым, он говорил со мной в темноте детской или в мягком утреннем свете, когда весь дом еще спал. Моим первым словом было «апельсин», и я его исковеркала до неузнаваемости. Но родители все равно меня поняли. Мама любила приписывать это моей врожденной любви к цитрусовым. Зубы у нас с Сэмом прорезались поздно, и мы оба оставались лысыми, пока нам не исполнилось по два года. Мы ненавидели спать днем и обожали хлеб с апельсиновым джемом.