Жаклин Кеннеди и ее дочь Каролина стояли на коленях перед гробом, маленькая девочка гладила американский флаг, которым он был задрапирован. На лицах читалось отчаяние. Потом Пакстон увидела, как Джек Руби застрелил Ли Освальда, когда того переводили в другую тюрьму, — на первый взгляд это была ошибка или недоразумение.

В понедельник весь день показывали похороны, и она непрерывно плакала от звуков траурного барабанного боя. Горе было бесконечным, боль не проходила, печаль казалась бездонной, даже мать выглядела потрясенной вечером в понедельник — за обедом они с Пакстон едва перемолвились словом. Квинни все время подносила платок к глазам, и Пакстон зашла к ней вечером поговорить. Она села в кресло и сначала совершенно бессмысленно наблюдала за Квинни. Потом спохватилась, помогла няне вытереть посуду и поставить ее на место. Мать пошла наверх звонить друзьям. И как всегда, ей нечего было сказать дочери, кроме как посоветовать успокоиться. Они были слишком далеки друг от друга.

— Я не знаю почему, но у меня такое чувство, как после смерти папы… будто я жду, что все станет по-прежнему. Что он может прийти домой в любую минуту и сказать, что все это не правда и он жив. Или Уолтер Кронкайт выйдет в эфир со своими новостями и скажет, что это была ошибка. На самом деле президент провел выходные на Пальмовом побережье с Жаклин и детьми, что они сожалеют, что расстроили нас… Но так не будет. Все продолжается, все по-настоящему. Это судьба…

Квинни покачала седой головой: ей было знакомо чувство, о котором рассказывала Пакстон.

— Я знаю, детка. Всегда так, когда кто-нибудь умрет. Ты сидишь и ждешь, чтобы кто-то сказал, что ничего не случилось.

У меня это было, когда я теряла своих малышей. Нужно много времени, чтобы справиться с горем.

Странным был День Благодарения в этом году. Трудно быть благодарным сумасшедшему, злому миру, который убивает людей задолго до отпущенного им срока. Нет, не до праздника… А каково сейчас семье Кеннеди? Для них, наверное, эти дни похуже, чем самые страшные ночные кошмары. Жаклин Кеннеди сама организовала и продумала похороны до мелочей, вплоть до листков, отпечатанных в канцелярии Белого дома. На них она собственноручно написала слова: «Господи, прими душу раба Твоего Джона Фицджералда Кеннеди», — и поместила отрывки из его инаугурационной речи. «Это был конец эры… конец времени, которое ушло и стало бесплотным прошлым… Факел перешел в руки нового поколения, которое подхватит его…» Но что теперь делать с этим факелом?

Квинни выключила свет на кухне и поцеловала Пакстон на ночь. Они остановились на минуту в темноте: старая и молодая, черная и белая; общая потеря объединяет людей, затем Квинни пошла в свою комнату, а Пакстон наверх в свою, чтобы в одиночестве подумать о том, что ждет их впереди. Девочка чувствовала себя в долгу перед убитым президентом, так же как она была в долгу перед отцом. Она должна что-то сделать ради них… что-то важное в своей жизни, достойное их памяти. Но что?

Она лежала и думала о принципах, которых они придерживались в жизни, во что верили. Одного она любила и очень хорошо знала, о мыслях другого могла только догадываться. Вдруг ее осенило. Она очень хотела начать самостоятельную жизнь и поступить в Гарвард, в котором они оба учились. Пакстон лежала с закрытыми глазами и обещала им сделать все, что в ее силах, чтобы они могли гордиться ею. Это будет оправданием перед ними, обещанием, которое она непременно выполнит. Она будет ждать весну и молиться о поступлении в Рэдклифф.

Глава 2

Последний конверт с ответом пришел в середине апреля.

Извещение о приеме Пакстон в «Сладкий шиповник» было получено еще в марте. Вассар, Веллесли и Смит сообщили о своем согласии в начале апреля, но эти школы не интересовали Пакстон. Она аккуратно складывала извещения в стол и продолжала ждать того ответа, ради которого все было затеяно, — ответа из журналистской школы Рэдклифф. Колледжи в Калифорнии были для нее запасными вариантами. Она молилась о положительном ответе и в глубине души не могла поверить, что ей могут отказать. В конце концов, у нее были хорошие оценки. Не отличные, но очень хорошие. Единственно ее беспокоили неважные успехи в спорте и то, что она не имела никакого хобби помимо учебы.

Она любила писать стихи и короткие рассказы, увлекалась фотографией, ходила в детстве на балет, поступила в драматический кружок в прошлом году, но затем решила, что это мешает учебе.

Она не раз слышала, что в Гарварде ценят многосторонне развитых молодых людей и уделяют много внимания внефакультетским интересам студентов.

Матери было очень приятно, что раньше других пришло приглашение в «Сладкий шиповник», но у нее и без того хватало забот, поэтому Пакстон могла спокойно дожидаться ответа остальных. Мать рассказывала подругам, что Пакстон получила приглашения из других школ: это очень льстило ее самолюбию, но практически не значило ничего. Школа могла быть как в Калифорнии, так и на другой планете — дочь должна обязательно остаться на Юге. Она уговаривала Пакстон сделать «разумный» поступок и ответить в «Сладкий шиповник» до того, как придут извещения из других школ.

— Я не могу сделать этого, — спокойно ответила Пакстон.

Ее огромные зеленые глаза изучающе смотрели на мать, будто она увидела ее впервые. — Я дала обещание. — Серьезнее обещания был долг перед отцом.

— Ты не найдешь счастья в Бостоне. Там ужасный климат и плохой колледж. Тебе будет гораздо лучше рядом с домом, в кругу семьи, к тому же ты всегда сможешь поступить в Гарвард на последних курсах.

— Почему мы не можем подождать и узнать, принята я или нет, — это более разумно!

Но то, что имело смысл для нее, было абсолютно бессмысленно для матери. Ее раздражало упрямое стремление Пакстон уехать на Север, когда она могла спокойно поступить в «Сладкий шиповник» и остаться рядом с домом. Джордж посвятил однажды целый субботний день, чтобы изложить сестре свою точку зрения в этом вопросе, и Пакстон улыбалась про себя, слушая его. Разговор с Джорджем — все равно что разговор с матерью. Они оба уверены, что ее жизнь неразрывно связана с ними и что глупо с ее стороны пытаться расправить крылья и улететь к новым горизонтам.

— А как насчет папы, Джордж? У него все было не так уж плохо, хотя он в свое время уехал на Север и ходил в колледж с этими янки? — Она поддразнивала брата, но он не понимал этого. К многочисленным добродетелям брата Бог забыл прибавить чувство юмора.

— Это разные вещи, Пакс. Ты же знаешь, я не патриот Юга.

Я просто считаю, что для девушки «Сладкий шиповник» — оптимальный вариант. Мать права. И у тебя нет никаких причин ехать в Бостон.

— Ну знаешь, с такими доводами Америку бы до сих пор не открыли, Джордж. Представляешь, если бы королева Изабелла уговорила Колумба не плыть в Новый Свет без особых причин. — Она смеялась над братом, но он не замечал этого.

— Мама права. Ты еще ребенок и делаешь все нам наперекор только для того, чтобы доказать, что уже большая. Ты не мужчина, и нет никакого смысла в твоем желании попасть в Гарвард. Не мечтаешь же ты о карьере врача или юриста. Ты должна быть рядом с нами. Вдруг мама заболеет? Она не так молода, как хочет казаться, мы нужны ей здесь. — Он исчерпал все доводы, в запасе остался только долг перед матерью. Пакстон никак не могла понять, зачем они так стремятся оставить ее при себе, подрезать ей крылья в самом начале ее взрослой жизни. Видимо, они считали, что она принадлежит им без остатка.

— Ей всего пятьдесят восемь, а не девяносто три, Джордж!

Я не собираюсь просидеть у нее под боком остаток жизни, дожидаясь, пока понадобится моя помощь. И откуда ты знаешь, какую карьеру я выбрала для себя? Может быть, я хочу стать хирургом. Это дает мне право ехать учиться на Север? Или я должна оставаться тут и печь булочки только потому, что я женщина?

— Этого мы тебе не предлагаем. — Джорджа все-таки задел ее тон.

— Я знаю, это. — Она стала говорить спокойнее. — И «Сладкий шиповник» — чудесная школа, но я всю жизнь мечтала поступить в Рэдклифф.

— А если ты провалишься?

— Я поступлю, я должна. — Она пообещала быть такой, чтобы отец мог гордиться ею.

— И все-таки если ты не поступишь? — хладнокровно настаивал он. — Тогда ты согласишься остаться на Юге?

— Может быть, — я не знаю. — Три школы Лиги Иви совсем не привлекали ее, а о Станфорде и Беркли она всерьез не задумывалась. Они слишком далеко, и у нее нет там никаких знакомых. — Посмотрим.

— Я полагаю, ты ответственно отнесешься к выбору, Пакстон. Дважды подумай, прежде чем расстраивать маму.

Почему же они, совершенно не задумываясь, расстраивают ее? Чего они хотят от нее? Зачем им нужно оставлять ее при себе в Саванне? Всю жизнь тогда придется ходить на званые обеды и ленчи с матерью, посещать заседания Общества дочерей Гражданской войны и когда-нибудь вступить-таки в Бридж-клуб — тогда Беатрис Эндрюз будет довольна, а Пакстон покроется плесенью. Перспектива скиснуть здесь от тоски не привлекала ее. Она хочет чего-то большего и для начала — поступить в школу журналистов Рэдклифф.

Только Квинни выслушивала ее. Няня была единственным человеком, любившим ее настолько, чтобы не мешать искать свой путь. Квинни одобряла ее поступки, считая, что девочке лучше жить независимо от людей, которые так много требуют от нее и так мало дают взамен. Квинни знала, что у Пакси светлая голова, полная идей, которые стоит воплощать в жизнь, а не сидеть под крылышком у матери и ждать замужества. Но если Пакстон после окончания колледжа захочет вернуться домой, Квинни будет ждать ее и встретит с распростертыми объятиями. Словом, она не собирается упрашивать ее остаться или изводить своими нотациями, как некоторые.

Письмо пришло во вторник, оно лежало в почтовом ящике вместе с другим, из Станфорда. У Пакстон перехватило дыхание, едва она заметила их. Был теплый весенний полдень, и она медленно брела из школы домой, думая о мальчике, который пригласил ее на весенний студенческий бал. Она впервые обратила на него внимание год назад, он был высокий, стройный, темноволосый, с красивой стрижкой. Но встречался с другой девушкой, а сейчас внезапно пригласил ее на вечер. В голове у нее был какой-то романтический сумбур, который стоило обсудить по приходе с Квинни. Но письмо затмило всех и вся. Ее будущее — в этом белоснежном листочке, который сложен и запечатан в фирменный конверт Гарвардского университета. Что там? «Дорогая мисс Эндрюз, нам приятно сообщить Вам, что Вы приняты…» или «Дорогая мисс Эндрюз, мы сожалеем, но…».