Она встала, достала из чехла Кармэн и осторожно погладила крутой бок, тронула струны. «Извини, – прошептала она, низко склонившись над гитарой, – я не в форме, но ужасно по тебе соскучилась, ты же понимаешь…» И Кармэн тихо мелодично вздохнула в ответ – понимаю… Ну что же, Паша была не в голосе, зато гитара была, как всегда, на высоте.

Этот плач у нас песней зовется… А еще больше все это походило на скулеж маленького побитого щенка. Такая вот песня без слов. Татьяна поцарапалась в дверь и что-то сказала, это было некстати, но она тоже соскучилась, и Паша ответила негромко: «Заходи, открыто…» Она тут же забыла обо всем, тем более что Татьяна, спасибо ей, вошла на удивление бесшумно.

Трудно сказать, сколько прошло времени, может, десять минут, а может быть, час, только Паша вдруг почувствовала, что в комнате она не одна. Это было ужасно, будто тебя застукали на месте преступления над чьим-то бездыханным телом. И самым гнусным было то, что соглядатаем оказался не кто-нибудь, а… Ленский! Ну да, он не просто приперся, а ухитрился присесть на стуле у двери и теперь сидел с дурацким видом, держа на коленях огромный букет.

Паша глазам своим не поверила и решила было, что началось обострение болезни, причем в самой тяжелой форме, но тут галлюцинация шевельнулась и очень натурально зашуршала целлофаном. Паша подпрыгнула, как ужаленная.

Это была супернаглость! Нет, даже не супернаглость, а суперподлость – подкрасться к ней вот так, когда она одна, нет, когда они с Кармэн… И выражение лица у него было абсолютно идиотское, Паша видела!

– Я позвонил, я постучал, ты ответила… – вдруг забормотал Ленский. Он оправдывался! Глянец с его физиономии куда-то испарился. Но Паша не собиралась попадаться на эту удочку. Он влез туда, куда его не звали! Он подслушал, как они с Кармэн… Короче, Ленский влез Паше в душу, и ему не было прощения, что Паша тут же и озвучила.

– Это свинство! Это наглость! – Она торопливо отложила гитару, потому что задрожали руки, и Кармэн согласно звякнула. – Вот так вот врываться к людям…

– Но я стучал, Татьяна меня проводила, и ты сама сказала… – Ага, с предательницей Татьяной еще предстояло разобраться. Ленский поспешно встал и стоял теперь с дурацким видом, сжимая в руках не менее дурацкий букет.

– Это зачем? – тоном инквизитора спросила Паша, указав на цветы. – Ненавижу розы! Если их обожают маман и Машка, это вовсе не значит, что я их тоже люблю. Вот Мане и дарите, а мне совать под нос свой веник не советую.

– Я не знал, что ты не любишь розы, – якобы серьезно ответил Ленский, – в следующий раз учту.

– А никакого следующего раза не будет. Если Машка вас только-только раскусила, то лично я давно все поняла, и я не собираюсь…

– Если поняла, тогда при чем здесь Маша? – Ленский явно был не в своей тарелке, но на глазах возвращался к прежней форме. – Я пришел к тебе, навестить, что же в этом подлого?

Подлость заключалась в том, что он нагло врал, да еще и снова скалился при этом.

– А фрукты принесли? – противным голосом спросила Паша, и Ленский послушно полез за пакетом, который, оказывается, ждал своего часа прямо под дверью детской. Эта предупредительность взбесила Пашу еще больше. – Дорогие, я надеюсь? – уточнила она.

Ленский вроде бы растерялся, совсем чуть-чуть, но послушно кивнул.

– Хотя, что это я спрашиваю, вы же у нас штатный навещатель или навеститель? У вас, наверное, все отработано…

Ленский снова сверкнул улыбкой, поставил пакет на стул, сверху пристроил букет и вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь. Как будто его и не было, навещателя. Из-под цветов вдруг выкатился огромный апельсин, спрыгнул на пол и резво бросился к Пашиным ногам. Она плюхнулась на кровать, чуть было не раздавив Кармэн, и не придумала ничего лучше, кроме как разреветься.

Потом она позвонила Лене, но та оказалась недоступной. Ладно, Паша нашла номер ее студии и позвонила снова.

– Елена в отъезде, скоро вернется, – сказал в трубке вежливый женский голос, но не Катин. Поэтому Паша не уточнила – когда скоро? И не факт, что Лена сможет чем-то помочь, а ведь шла третья неделя, третья (!), как Паша вернулась оттуда . За такой срок там могло произойти что-нибудь ужасное, если уже не произошло.

Они с маман как будто поменялись ролями. Паша хоть и пришла в себя, но почти никуда не выходила. Ей не хотелось ничего . Как она может просто жить, разговаривать, смеяться, если есть место, где время отсчитывает день за днем, совершенно неотличимые друг от друга, и каждый из них может оказаться последним?

Зато маман теперь дома практически не бывала – она вдруг превратилась в завзятую театралку и тусовщицу. Вечерами Паша сидела, забившись в свою комнату, и смотрела в одну точку. Даже когда отец был на гастролях, их дом все равно был домом. Отца не стало, и дома не стало тоже, сюда приходили только переночевать. Звуки Татьяниной возни на кухне ничего не могли исправить. Паша догадывалась, что скорее всего Татьяна не столько стряпает, сколько «пасет дите», но в конце концов она все равно уходила, и в квартире воцарялась гробовая тишина.

– А что, Марина Андревна еще хоть куда, ее дело молодое, только поспевай. – Паша так и не смогла понять, Татьяна говорит это серьезно или нет.

Теперь она, пожалуй, была бы только рада, если бы Татьяна оказалась права. Ее собственные фантазии насчет времяпровождения маман были куда более мрачными – может, она ищет тетины бумаги?

Все-таки маман и «та женщина», о которой рассказала тетя, не хотели сливаться в образ одного человека. По крайней мере, Паша им этого не позволяла. Она не смогла бы ненавидеть маман, но жить рядом с ней, делая вид, что ничего не произошло, знать, что никому нет дела до маленькой старушонки в сером халате… Нет. Нужно бежать отсюда и вытаскивать тетю, нужно найти себе жилье и, конечно, постоянную работу. Может быть, именно с этим Лена и поможет.

Паше теперь было безразлично, знает ли кто-либо из домашних, не считая Татьяны, что Ленский с методичностью автомата каждый вечер привозит ей цветы. Разные. Это он ее так, видимо, хочет проучить. Выходит из машины и смотрит на окно детской. Если там горит свет, он быстро поднимается в их квартиру. Чик-чирик-чирик! Это щебечет в прихожей Татьяна, принимая очередной веник. Паше она букет не несет, знает, что ничего хорошего из этого не выйдет, и пристраивает «цветочки» в гостиной. Что она по поводу оранжереи сказала маман, неизвестно. Скорее всего, мать считает, что цветы для Мани, и великодушно их терпит – пусть и не розы, но очень красиво.

Правда, с одним букетом, кажется, шестым по счету, вышла маленькая неприятность. Маман обнаружила его только на следующий день и устроила Татьяне разнос.

– Пашенька, – шмыгая носом, зашептала та, появившись на пороге детской. – Что же такое, а? Почему же это гадость?! Ну пусть у тебя постоят, мыслимо ли такую красоту выкидывать? – Татьяна держала перед собой высокую вазу с цветами.

Паша в недоумении уставилась на букет. Выкидывать?! Белые, кажется, от одного только взгляда трепещущие лилии с нежно-зеленой сердцевиной… На самом деле очень красиво и изысканно… Чем же они провинились перед маман? Паша минуту удивленно разглядывала это чудо, силясь что-то вспомнить. Ну да! Такой цветок изображен на портрете. Отчего мать вдруг рассердилась?

– Но только в этот раз, – грозно предупредила Паша, уступая, – больше не неси, иначе точно выкину.

Паша могла лишь догадываться, как развивалось действо в ее отсутствие. Она была почти уверена, что Ленский вручает цветы Татьяне, а она, глядя на него преданными глазами, предлагает: кофэ, чай, пироги с капустой, с повидлом… оставайтесь… Он наверняка садится на Пашин любимый стул в уголке и, может быть, даже пьет чай и «кофэ» из Пашиного любимого бокала! Нет, это было бы слишком даже для сверхгостеприимной Татьяны, но все равно возмущало Пашу, потому что проделывалось ей назло, в этом не было никаких сомнений. И почему-то Пашу ужасно заедало то, что этот самоуверенный наглец не запирал машину! Она надеялась, что однажды кто-нибудь проучит Ленского, угонит его роскошное авто, пока он бегает туда-сюда со своими букетами.


Что же делать?! Тетя ждала ее, а она ехала с Маней на свое первое после болезни выступление. Паше казалось, что в постели она провалялась по меньшей мере месяц. Вот и теперь они сели в незнакомую машину и за рулем был не Артем. Она хотела спросить Машу, но у той был такой отсутствующе-отстраненный вид, что Паша промолчала.

Седовласый мужчина с очень красным лицом – золотой муж, взял руки певицы в свои и по очереди их поцеловал, не обращая внимания на замороженный Манин вид. А полная высокая дама – золотая жена, подошла к Паше и сказала: «Спасибо, деточка» – и оттащила от Машки увлекшегося спутника жизни. Паше было неловко – им предстояло еще одно выступление – и Машка откровенно «берегла силы», как будто когда-либо их не берегла. Паша чувствовала раздражение и постаралась думать о чем-нибудь другом, менее опасном.

Сначала она все ждала того момента, когда Маня что-нибудь спросит про ее поездку, и даже заготовила специальную фразу и волновалась, что не сумеет произнести ее небрежным тоном. Зря беспокоилась. Сестра вела себя отстраненно, так, будто Паша переболела какой-то стыдной болезнью, а она, Машка, хоть и знала об этом, но из великодушия делала вид, что ей ничего не известно. Может быть, она и в самом деле решила, что у Паши проклюнулось наследственное заболевание, раз уж тетю лечили от «головы»? Причем именно ее, Пашину тетю. То есть Машка все знала? Естественно, да, если она время от времени жила в тетиной квартире и, возможно, тоже занималась поисками бумаг.

Вечером, снова оказавшись рядом в машине, они всю дорогу молчали. Паша покосилась на сестру, которая равнодушно смотрела в окно. В этот момент на ее скульптурном лице как раз отразились блики разноцветной рекламы. Да, игра света… Пожалуй, это было единственным, что менялось на алебастровом Манином лике. Сестра будет вечно прекрасной, как древнегреческие статуи, и такой же холодной. Паша отвернулась.