Мадам все-таки справилась с собой и сказала, ни на кого не глядя:

– Через десять минут на станцию машина поедет, советовала бы вам воспользоваться.

Итак, все было ясно. Это называлось: Хлебникова, с вещами на выход!

Меньше всего Паше хотелось слушать советы этой тетки, точнее, исполнять ее недвусмысленный приказ. Но и оставаться больше не было смысла – мадам Баттерфляй зевать не станет, да и прятаться по темным коридорам тоже. Вон, явно примчалась по срочному вызову.

– Я к тебе скоро опять приеду. – Паша очень надеялась, что ее голос звучит достаточно твердо. Она старалась вообще не замечать эту тучную бабочку-фри. Тетя что-то хотела сказать, но только кивнула. Рукав качнулся над тетиным лбом, и она, спохватившись, потянула с головы свой экстравагантный чепец.

Они коротко обнялись, Паша взяла сумку, но отстранила свитер, протянутый тетей.

– Оставь себе, чтобы меньше мерзнуть. – Тетя Геля только кивнула, а Паша под охраной зашагала прочь.

Вот так они попрощались.

Баттерфляй завела ее в ту самую маленькую комнатку-кладовку, где теперь на металлической вешалке висела Пашина одежда. Странно, она выглядела абсолютно чужой, вернее, так Паша одевалась в какой-то другой жизни. Она даже замешкалась, узнавая и не узнавая собственный скромный гардероб. Спасибо, хоть полицайка догадалась выйти и не стоять над душой, пока Паша лихорадочно переодевалась, дрожа от озноба. Ботинки стояли тут же под вешалкой и выглядели совсем не пижонисто, им тоже досталось, будь здоров.

Опять же в сопровождении мадам, которая, видимо, решила никому не передоверять это ответственное дело, Паша вышла на крыльцо. Там уже стоял рафик с распахнутыми дверцами, и какой-то дядька укладывал в него коробки. Дверь за Пашиной спиной громко захлопнулась.

В первое мгновенье у нее даже закружилась голова – таким острым и вкусным показался холодный воздух. Видимо, здесь был «черный ход», потому что перед Пашей темнел тот самый сад-лес, который она видела из окна. И, честное слово, сейчас он не казался таким уж диким и непривлекательным. Она оглянулась на здание – средних размеров буква «Г» и выглядит менее угнетающе, чем изнутри – на некоторых окнах висят занавески… Паша вспомнила один из «номеров люкс» и поежилась.

Невыносимо хотелось пить, во рту было сухо, и она вспомнила, что осталась без завтрака. Нет, о еде даже думать было противно, но вот стакан чего-нибудь, хоть безвкусного какао, она бы выпила.

Водитель наконец повернулся к Паше и жестом показал: садись давай. Она кое-как пристроилась среди тюков и коробок, и они поехали. Мимо проплыли железные ворота, помятая физиономия мужика – «родственника» мадам… Все, кошмар закончился.

В полупустом вагоне Паша села возле окна и прижалась виском к холодному стеклу. Какое-то странное состояние – тело била мелкая противная дрожь, а в голове вновь разгорался пожар. Она полезла в сумку за платком и, конечно же, наткнулась на конверт, теперь абсолютно никому не нужный. Паша достала его и вскрыла. На плотном двойном листе бумаги было написано всего несколько слов:

«Антон Юрьевич! Предъявите этой девушке ее родственницу».

Ну что же, все верно – маман не стала изощряться, а зачем? Паша рвалась в бой, хотела увидеть пресловутую нарушительницу семейного покоя? Предъявите ей, и пусть угомонится. Предъявили… Только «эта девушка» и ее родственница все равно встретились, и что дальше? Что Паша теперь будет делать, как поведет себя с матерью? Маман не какая-то мадам Баттерфляй, ей только стоит дернуть бровью, и Паша не сможет ничего скрывать, она выдаст себя с первого же слова. И тогда маман скажет этим своим особенным голосом: «Пошла вон!» Она скажет, а съежившаяся маленькая тетя Геля так и будет сидеть на своей узкой кровати, закутанная в серое жалкое одеяльце. И еще вот что…

Она, Паша, уже не сможет жить так, как жила раньше. Все изменилось раз и навсегда, только дома об этом еще ничего не знают, а она знает. И только от нее теперь зависит эта трогательная задиристая старушка, потому что, кроме Паши, у нее никого нет. А у Паши? Кошка приблудная…


Ваза была невиданной красоты, хрустальные лепестки изгибались и сияли сказочным блеском, и они с Машкой сначала просто стояли и смотрели, а потом Маня приподняла чудо и решила разглядеть его получше, и даже взглянуть через дно. Как в телескоп. И Паша возмутилась и стала отнимать сокровище у сестры, оно было слишком прекрасным, чтобы вот так… Ваза выскользнула у них из рук. Звон был странным, непохожим на звон бьющегося стекла – словно кто-то провел молоточком по клавишам старенького ксилофона, звуки веселой стайкой вспорхнули и зависли в воздухе, как стрекозы над прудом.

Вошла маман, ее лицо было плоским, будто вырезанным из бумаги, и она сказала низким-низким голосом…

Паша очень плохо ее слышала, потому что звон не умолкал, заполнив всю спальню и, может быть, даже квартиру, но одну фразу все-таки разобрала. Да, маман сказала: «Кошка приблудная» и что-то еще, но Паша, как оказалось, запомнила только кошку.

Она тряхнула тяжелой головой, прогоняя наваждение. Надо же, совершенно забытая сцена вдруг всплыла в памяти, будто случилась только вчера. Конверт… Паша все еще сжимала его в руке, и теперь старательно разорвала вместе с запиской пополам, потом еще раз и еще. К тому моменту, когда в сумку ссыпалась груда мелких клочков, она совершенно выдохлась. Слава богу, Паша сидела в вагоне, она ехала домой. И почти не запомнила, как добралась и почти обрушилась на руки Татьяне, открывшей ей дверь.


Она просыпалась очень медленно, хотела открыть глаза, но они не слушались. Веки были тяжелыми, и Паша совершенно позабыла, где находится пружинка, которая ими управляет. Можно было бы помочь себе руками, но и руки находились неизвестно где, не подавая признаков жизни. Она что, превратилась в каменную бабу? Есть такой остров Пасхи… На нем стоят страшные бабы, и она одна из них. У нее все каменное: руки, ноги, голова, даже язык.

Паша все-таки разлепила веки и сразу увидела небо, высокое, нежно-сиреневого цвета – она никогда раньше такого не видела. Это потому что нет решеток. Как замечательно, что на окнах нет решеток. Рядом кто-то то ли всхлипнул, то ли застонал, и Паша с трудом повернула голову. Если бы у нее были силы, то она бы, пожалуй, закричала.

Что случилось с Машкой? Что они с ней сделали, с ее чудесной гривой?! Паша, позабыв про диковинное небо, приподнялась на трясущемся локте, чтобы кого-нибудь позвать на помощь, но снова рухнула на подушку. Нет, главное, она все-таки поняла. На соседней кровати спала не Машка, а Татьяна, и она не стонала, а протяжно тоненько похрапывала. Вообще-то получался замечательный звук, немного похожий на пение закипающего самовара, только жаль, у них никогда его не было. С какой стати Татьяна спит на Маниной постели? Машка рассердится, когда узнает, и маман…

Паша с усилием подняла к глазам тяжелую руку и потерла их. Ага, рука все-таки нашлась, хотя не очень послушная, но своя. Татьяна как будто услышала ее возню и затихла, потом тяжело села на постели и первым делом взглянула на Пашу.

– Ну слава тебе господи, очнулась. Щас, Пашенька, щас я встану… – Она поднялась и что-то стала делать, звякая невидимыми склянками. Вот чего Паше хотелось больше всего на свете – пить! И Татьяна все правильно поняла и поднесла к ее губам стакан с чем-то безвкусным и теплым, но Паша все равно жадно выпила и в изнеможении откинулась на подушку. Как же она устала!

Татьяна никуда не ушла, а осталась рядом. Паша ее слышала.

– Отправили дите неизвестно куда. И зачем, спрашивается? Если надо, пусть Марыя бы и ехала, вон кобыла какая, а то нашли, кого посылать…

Паша хотела сказать, что никто ее не посылал, она сама поехала, и Машка совершенно ни при чем, но Татьяна почти не говорила, а мурлыкала. Комната поплыла куда-то, и Паша не заметила, как провалилась в сон. Второй раз она проснулась уже не на острове Пасхи, а в своей постели. Звонил телефон, и Татьяна прошлепала за дверь и сказала кому-то:

– Она спит, смотрел уже, и еще придет. Да… – И, словно в подтверждение ее слов, в прихожей коротко звякнул звонок и раздался знакомый голос.

Доктор Семен Семеныч! Паша вдруг подобралась. Неужели она испугалась, как когда-то в детстве, когда видела его с вечным потертым чемоданчиком, в котором наверняка лежал страшный шприц? Она напряженно уставилась на дверь, доктор вошел, Татьяна шлепала следом за ним, и Паша немного расслабилась. И вообще, неужели она и в самом деле его боялась, этого усталого и далеко не молодого человека, чем-то похожего на свой саквояж? Паша с готовностью выполнила все указания – открыла рот, показала язык, дышала и не дышала, и ей даже захотелось, чтобы доктор, как когда-то, сделал ей козу. Но Семен Семеныч от этого воздержался, тем более что Татьяна внимательно наблюдала за всей процедурой и громко сопела.

– Танюша, – сказал доктор доверительным тоном, – принесите мне, пожалуйста, стаканчик чаю. Я сегодня без завтрака остался. – Татьяна ринулась выполнять просьбу, а Семен Семеныч, проводив ее взглядом, повернулся к Паше.

– Ну-с, барышня, и что же такое с нами стряслось? Мне-то расскажете?

Паша уставилась на доктора, чувствуя себя загнанной в угол. Что она должна рассказать? Он что, что-то знает? Семен Семеныч смотрел ласково и спокойно, нет, он ни о чем таком даже не догадывается, а она не в состоянии ничего объяснить. И Паша отчаянно замотала головой так, что комната снова поплыла перед глазами, и доктор успокаивающе похлопал ее по руке. Нет так нет.

Семен Семеныч сделал укол, затем, не обратив никакого внимания на принесенные Татьяной бутерброды, едва пригубил чай и ушел. Он ушел, а тревога осталась. Паша все к чему-то прислушивалась, пока не поняла, что пытается уловить звук шагов матери. А чего их улавливать, оказывается, она так громко топает… Паша боялась, что мать войдет в комнату. Вот что.