Это был «жест доброй воли» или шаг к примирению, если Паша хоть что-то понимала в тонкостях дипломатии. Оказывается, она ужасно хотела пить, поэтому осторожно взяла горячий стакан и поднесла к губам. И в самом деле, пахло хорошим чаем. А она думала, что Яга приготовила ей зелье. Вот бы еще она исчезла.

Между тем Шура и не думала уходить. Пока Паша маленькими глоточками с удовольствием пила, она суетливо поправила платок, ни на йоту не улучшив этим свою внешность, затем что-то невидимое смела с пустой тумбочки и, наконец, достала из кармана очередной гостинец. То есть это Паше показалось, что вдруг подобревшая Шура извлекла из своих запасов еще и кусок сахара, и она отрицательно помотала головой – это было уже слишком.

– Читай давай, нечего тута… – свирепым шепотом скомандовала Шура, отобрала у Паши полупустой стакан и сунула ей в ладонь сложенную в несколько раз записку. Теперь Паша даже не дрогнула. Она подошла к окну и развернула листок.

На каком-то жалком клочке бумаги карандашом были выведены крупные корявые буквы: «Прошка ты миня ниправильна паняла жду и все обисню. Захвати сигареты». И подпись: «твая тетя».

Паша перечитала послание один раз, затем другой. Писал почти неграмотный человек, и эти крупные детские каракули вдруг вызвали в Паше очередной приступ острой жалости. Да еще это обращение: «Прошка». И как быть с сигаретами? У Паши их не было, курить она так и не научилась. Она повернулась и посмотрела на Шуру в сомнении, но та по-своему истолковала ее замешательство.

– Ну че, щас и пойдем? Лучше щас. Молодежь! Совсем совести нету, тетка с ней говорит, а она фыркает! Геля к тебе сама идти хотела, во как! С ее-то ногами. Еле отговорила, сказала, приведу. Вот теперя и таскайся туда-сюда. Ладно, Клавдия, нянечка дежурная, уже легла, у нее давление. Сережки тоже нету, завсегда на выходные в деревне у своей ночует. А Римку, слава те господи, черти унесли, а то она бы уж ущучила, при Римке только чихни, она тута как тута… А теперя таскайся в потемках, раз ума нету.

Итак, старушка собиралась к Паше прийти сама. Это было уж слишком. Но теперь у Паши, собственно, не оставалось выбора. Уж если Шура обещала доставить ее пред светлые очи своей подопечной, то можно было не сомневаться – она это сделает. Ладно, тетя так тетя. От Паши не убудет, а человека уважит. Пожалуй, она даже испытывала облегчение, уж очень противно было на душе после позорного бегства. Паша в очередной раз повесила себе на грудь сумочку. Мало ли кто забредет в комнату в ее отсутствие.

Обратный путь они вдвоем проделали, пожалуй, успешней, чем в первый раз. Еще одна такая ночь, подумала Паша, и я превращусь в местного призрака, хозяйски шастающего по коридорам и закоулкам.

Окно старушкиной комнаты выходило на ту же «лунную» сторону, и в комнате было почти светло.

– Сигареты не забыла? – первым делом спросила бабулька. Теперь она была завернута в одеяло и напоминала маленькое щуплое привидение. И оно, это привидение, очень разочаровалось, когда Паша виновато развела руками.

– Ах ты, беда какая. А я-то думала покурить, пока Римки нет. Шура привозит иногда сигареты, но такое дерьмо. Нет, но как же так? Впрочем, правильно, тебе вредно. Но я бы покурила, одна радость в жизни осталась. Ладно, по крайней мере, Николаша клянчить не будет…

Старушка вела себя так, будто такие встречи были для них с Пашей обычным делом, и та не исчезала из ее комнаты, бормоча какие-то глупости. Она снова села на кровать и велела сделать то же самое Паше:

– Садись, хотя нам с Лилей твоя прабабушка, Прасковья Николаевна, категорически запрещала сидеть на кроватях. Конечно, эта женщина даже слыхом не слыхивала о правилах хорошего тона, я имею в виду твою мачеху…

Терпение, велела себе Паша, нужно просто молча выслушать и простить больного человека.

– Полы ледяные, залезай с ногами. Шура мне контрабандой еще одно одеяло добыла, так что не замерзнем. Ты ноги, ноги укутывай. – Хозяйка комнаты возилась в темноте, неловко подтыкая под Пашины ноги угол одеяла, и той вдруг захотелось зарыдать в голос, не скрываясь, размазывая по щекам слезы и чтобы эта старушка уговаривала ее: деточка, деточка, ну что ты, успокойся. Наконец они устроились и уселись рядышком, голова к голове.

– Но, Паша, неужели ты ни разу не услышала голос крови, ее зова? Воронцовы! Прасковья, я не поверю, что Воронцовы себя никак не проявили! Ты рисуешь? Музицируешь?

Она? Нет, Паша ничего такого в себе не замечала и не слышала, даже шепота. Нельзя же называть рисованием ее каракульки, разве что с «музицированием» дела обстояли лучше, да и то с натяжкой. Естественно Воронцовы никак себя не проявили именно в ней, в Паше. А с какой стати? Она всегда была старательной, но не более того. Только вряд ли старушка обратит на Пашины доводы внимание. Но нужно же было о чем-то говорить с этой больной старой дамой, и Паша вспомнила про Маню, а почему бы и нет? У нее голос, у нее талант, и если Пашу записали в племянницы, то чем хуже Машка?

– Я не рисую, музицирую так себе, а вот Маша очень хорошо поет.

– Какая Маша, при чем здесь Маша? Ты говоришь о дочери Николая и этой женщины ? Но какое отношение она имеет к нам, Воронцовым? Речь идет о тебе. – Ого, с каким высокомерием старая дама произнесла эти слова!

У Паши появилось странное ощущение, что она раскачивается на качелях: вверх – перед ней милая трогательная старушка, вниз – надменная умалишенная старушенция, возомнившая себя Наполеоном. И Паша меньше всего ожидала, что речь пойдет об этой фамилии.

– А разве не имеет? – осторожно спросила она, чтобы хоть как-то поддержать ускользающую нить их странной беседы.

– Ты бредишь, деточка. Воронцовой была твоя мать, но не отец. Конечно, Николай, царствие ему небесное, был выдающимся музыкантом, но при этом еще и обыкновенным подкаблучником. Ему нужна была железная рука, сам он решения принимать не умел. А Лиля, гордая до глупости, впрочем, как мы все, не смогла простить измены, и вот результат! Его прогнали, он поплакал, повалялся у Лили в ногах и… ушел. Он не должен был ее слушать, не должен был уходить! То есть нужно было дать Лиле время, возможно, она бы смогла изменить решение.Так нет же, он подчинился, и Маринка тут как тут, еще бы, дождалась своего часа – накинула на шею аркан и увела. А твоя мать осталась ни при чем.

Ладно, Паша не стала принимать близко к сердцу эти бредни насчет ползающего на коленях отца, она пропустила их мимо ушей.

– А где… И что с ней случилось?

– То, чего и следовало ожидать. Ей не нужно было рожать, так считали врачи, и я тоже так считала. У них с Николаем долго не было детей, и вот именно в такой момент Лилия узнала, что ждет ребенка. Немыслимо. Почти сорок, это, знаешь ли, и для здоровой женщины поздно, а уж Лиля всегда была хрупкой до прозрачности. Она умница, талантливая пианистка, между прочим. А повела себя как обычная баба. Рожу, и все тут. – Старушка помолчала. – Я думаю, что Николай, если бы узнал, что она ждет ребенка, с ума бы сошел. Две бабы, и обе беременные.

Ну вот, она его прогнала и ничего говорить не стала. Беременности обрадовалась, не знаю как. Сказала, что это ей дар великий, что о большем она и мечтать не может. Мне тоже велела молчать, мол, рожу для себя, это мой, и только мой ребенок будет. Вот и родила. Она умерла через три месяца – сердце остановилось, и все. Я то время не очень хорошо помню. Наш отец, твой дед, за год до этого умер, потом Лилия. Николай тебя взял в новую семью. Я бы не справилась, Прошка. Я никогда с детьми не имела дела, я испугалась и сама в больницу попала, просто не выдержала этой абсолютной пустоты вокруг.

Паша судорожно перевела дыхание, и тетя истолковала это по-своему:

– Нет, ты не думай, я тоже с сердцем слегла. Это потом уже стерва придумала меня чокнутой объявить, когда Николая не стало. И ведь нашла, чем меня сюда заманить. Наталья – а мы с ней всю жизнь, с первого класса друг друга знали – мол, в этом пансионате и при смерти лежит и меня зовет. И я приехала, Прошка, сама приехала! Я никогда ни в ком не нуждалась, не привязывалась ни к кому, кроме отца и сестры, а с возрастом сентиментальной стала, что ли, и поехала… все-таки Наташа была единственной подругой, с детства, после смерти Лили только она…

– А она тут… была? – очень тихо спросила Паша.

– Не знаю, мне сказали, что я опоздала, она уже умерла. Если она меня и в самом деле сюда звала, то уж точно не навсегда, знаешь ли. – Голос тети стал как будто жестяным.

– И вас никто не искал?

– А некому было, я всегда держала всех на расстоянии. Да и кому нужна одинокая вздорная старуха? И я даже представить себе не могла, что мне тоже дар будет в виде Шуры…

«Меня тоже, наверное, никто искать не станет, если что», – подумала Паша и испугалась этой мысли. Старая дама бредила, говорила чушь, ей нельзя было верить.

– Но зачем?! Для чего все это? – Теперь Паше хотелось, чтобы эта странная старуха выкинула какой-нибудь нелепый номер или произнесла откровенную глупость, чтобы не было так невыносимо тяжело дышать, чтобы стало ясно, что все это лишь игра ее больного воображения.

– Зачем? Хотя бы затем, что теперь эта дрянь – моя опекунша, как я понимаю. У полоумной, но очень небедной старухи нет никого из близких, про племянницу знаем только мы с Шурой да она. Маринка – десятая вода на киселе, но какая-никакая родня. По крайней мере, она наверняка расстаралась это доказать. Лилия ее сама в наш дом пустила, занималась с ней, бездарью. Как же, девочка из провинции, рано осиротела, ничего хорошего в жизни не видела, но так мечтает о сцене! Вот она сестрицу и отблагодарила, тем более что мечтала в основном о «положении». Николай оказался очень кстати. А главное, Прошка, это коллекция картин самого Воронцова! Вот человек и заботится. Уж не знаю, что она придумала, но, полагаю, с ее изворотливостью ей было не особенно трудно.