— Назар!

Начальник стражников не шелохнулся; однако его взгляд перестал быть презрительным. Его явно раздирало любопытство: что это за человек со светлой кожей, который, похоже, знает его язык.

— Назар, — повторил Мадек. — Назар — твоему господину, твоему радже, ему в подарок эта глотка, которая изрыгает гром, подобно богу Индре.

Мадек машинально повторил слова, которыми сипаи называли пушки, не имея ни малейшего представления об этом боге, изрыгающем громы и молнии. Он опять вопросительно посмотрел на начальника стражников. Тот по-прежнему молчал. Мадека это стало раздражать. Сейчас его товарищи забеспокоятся, может быть, усомнятся в его способностях переводчика. По правде говоря, он и сам не был уверен в этих способностях; ведь от холма к холму, от долины к долине индийский язык изменялся до неузнаваемости. До сих пор Мадек приспосабливался с легкостью: с восьмилетнего возраста отец постоянно заставлял его говорить то на бретонском, то на французском, а в Бретани, как и здесь, от области к области язык меняется порой так, что люди не могут друг друга понять. Мадек в последний раз обратился к стражнику, тщательно выговаривая слова:

— Чаукидар, назар, назар твоему радже…

Лицо индийца наконец оживилось. Он что-то сказал на хинди, но так быстро, что Мадек не успел понять. Десять стражников вышли вперед, и через несколько минут Мадек увидел, как они покатили пушку по главной улице, ведущей в крепость.

— Теперь парвана, — сказал Мадек, — парвана, чтобы мы могли встать лагерем под стенами в ожидании твоего господина.

Он уже устал и просто нанизывал слова друг на друга: что до выражения вежливости, то, не зная, насколько важным является этот начальник, Мадек предпочитал не расточать слова, допускающие коварные интерпретации. Парвана — и хватит; наверняка обычай везде одинаков: чужаки должны испросить разрешения войти в город, даже если речь идет только о том, чтобы поставить палатки на пару дней.

Стражник указал на заросли баньянов неподалеку.

— Соблаговолите стать лагерем на расстоянии четырех косое отсюда, возле Водяных Ворот.

Мадек уставился на него в удивлении. Четыре коса — это не далеко, около полулье. Но больше обрадовало другое: такой вежливый ответ был признаком уважения. Стало быть, пушки произвели впечатление. Мадек перевел своим весь разговор. Те поклонились стражнику и двинулись прочь, чтобы разбить лагерь там, где им разрешили остановиться. Мадек не осмелился спросить, когда их представят радже. За время перехода через Декан он привык к тому, что в Индии все течет медленно; он догадывался, что на подобный вопрос ему ответили бы: каль — и при этом самым вялым тоном. Каль — это завтра, послезавтра, вчера, какая разница, подождите, чужестранцы, жизнь коротка, но каждому из нас предстоит еще столько перерождений!

И он промолчал. Надо подождать.

Спустя два часа солдаты поставили палатки на берегу. Это было весьма красивое место, напротив Водяных Ворот, выпускавших из города ту самую реку, которую они увидели еще с плато, когда спускались с горы; несмотря на засуху, река была полноводной. Подкрепившись рисом и купленными у проходивших мимо крестьян овощами, французы стали наблюдать за городскими воротами.

К концу дня всех начал одолевать сон. Из Годха никто так и не пришел. Промаршировав столько дней без отдыха и остановившись не перед естественным препятствием, а перед большой стеной, которая не выдержала бы пушечного выстрела, солдаты почувствовали себя совершенно обессиленными.

Вдруг вдали появились люди пустыни. Все они были покрыты пылью, впрочем, как и их верблюды. Видимо, ужасная жара временно изгнала их из привычных песчаных и соленых степей. Впереди шли женщины: танцующая армия плиссированных юбок цвета шафрана, окантованных внизу красными и серебристыми шнурами. Казалось, по дороге ползет длинный, колышущийся шарф. Они были бедны; гораздо беднее живущих в окрестностях города крестьян, но с ног до головы обвешаны украшениями: в носу — кольца, на руках и ногах — несколько десятков браслетов, на шее — монисты с бубенчиками. «Цыгане», — подумал Мадек. Это зрелище надменной бедности, высокомерие, с которым они несли на себе дорожную пыль, вызывающий вид женщин, вышагивающих перед отрядом, — напомнило ему тех, кого в Кемпере называли пришлыми, или людьми издалека; они приходили на площадь в праздничные дни и показывали разные фокусы. Оставив своих задремавших товарищей, Мадек подошел поближе. Пришельцы уже обживали новое место, раскладывали костры, набирали воду в реке. Один старик установил ширму и стал доставать из большого тюка занавески и кукол. Вокруг него столпились городские дети. Они были очень возбуждены: два развлечения в один день бывают не часто. Но человек с куклами утихомирил их одним движением руки. Приближался вечер. Голос старика взмыл вверх, к краснеющему небу. Его речь была жесткой, даже отрывистой; это был еще один диалект, с призвуком камней и ракушек; но Мадек притерпелся к нему с первой же фразы; голос старика завораживал:

— Вот я и пришел, я, сказочник. Сейчас я поведаю вам одну историю! Я ловил рыбку в океане, куда впадают сказочные реки. Быль это или небылица? И то и другое вместе. Вы уж сами распутывайте!

Тут он исчез за ширмой, и появились куклы. Зрители замерли в ожидании. Мадек старался не упустить ни малейшей детали спектакля. Сцена за сценой — перед ним разворачивалась индийская жизнь: женщины в разноцветных сари с длинными косами, с тилаком на лбу, с традиционными украшениями замужних — в виде распустившегося цветка на конце косы; бродячие баядерки — кукла великолепно изображала их покачивающуюся походку и изящные движения; потом появился заклинатель змей с ужасной коброй, которая качалась в воздухе, разворачивалась, извивалась, а затем кольцами свивалась в корзине, как это делают кобры на рыночных площадях. Восхищенные и в то же время напуганные дети вопили во все горло. Наконец появилась старая торговка, жадная и глупая, которая ссорилась с покупателем и вызывала всеобщий смех. И напоследок рядом с птицей мечты на сцене появилась прекрасная царица, томная и меланхоличная.

— Она прекрасна, как бутон лотоса, — говорил старик-кукольник. — У нее лебединый стан, а тело ее источает аромат сандала. Но как бы красива она ни была, она не столь прекрасна, как владычица Годха, что живет вместе с раджей там, наверху.

Мадек навострил уши. Он не был уверен, что правильно понял. Он впервые слышал, чтобы в Индии восхваляли красоту царицы.

Может быть, она действительно очень красива, раз сказочник утверждает, будто она прекраснее, чем героиня легенды. Задумавшись, Мадек немного отвлекся от сюжета. Это была история влюбленной богини. Появилась кукла, выкрашенная в синий цвет, — непременный Кришна, который усадил грустную царицу на качели и нашептывал ей слова любви. Спектакль закончился, когда уже садилось солнце. Кукольник быстро свернул свой театр, однако дети не расходились.

— …А теперь я ухожу, я, сказочник, рассказавший вам историю, которую я выловил в океане, куда впадают сказочные реки! Быль это или небылица? И то и другое вместе. Вы уж сами распутывайте.

Мадек вернулся в свою палатку. Последние лучи еще скользили по скале, на которой стояла крепость. Ему показалось, что он видит там движущиеся огоньки светильников. Может быть, там, наверху, за мраморными стенами, лотосоликая красавица тоже созерцала наступающую ночь. Но как можно сравнивать темнокожую индийскую женщину с розовым лотосом? Как сказал сказочник? Аромат сандала, лебединый стан… Быль это или небыль? Это уж тебе распутывать, Мадек! Он долго, почти до головокружения всматривался в исчезающий во тьме дворец. На небе зажглись звезды…

Следующие дни прошли на редкость спокойно. Измотанные походом французы спали день и ночь напролет. Любопытство горожан понемногу улеглось, цыгане ушли в сторону джунглей, и вокруг лагеря стало пустынно. Лишь один человек в Годхе все никак не мог успокоиться, — это был раджа. Получив назар, поднесенный людьми, пришедшими из-за Черных Вод, он призвал к себе Мохана, своего астролога, брахмана из брахманов, который умел вопрошать звезды. Но момент оказался неблагоприятным; прежде чем астролог сможет удалиться в обсерваторию, чтобы прочитать по звездам приказ богов, следовало ждать целых три ночи.

Сегодняшнее утро было решающим. Первые лучи солнца еще не проникли в щель между занавесями, когда Бхавани встал, раздраженно отшвырнув полдюжины подушечек и думочек, разбросанных на его чарпаи и не сумевших усладить его отдых. Ни мягкая перина, ни даже расшитое жемчугом изголовье, предназначенное для того, чтобы отогнать от него лихую судьбу, не смогли его успокоить. Он несколько раз вставал и вглядывался в плоские геометрические формы обсерватории. Ему ничего не удавалось увидеть, и он снова засыпал беспокойным сном, из которого его вырвал теперь первый же намек на дневной свет.

Какое-то время он стоял, прижавшись лбом к занавесу, еще с закрытыми глазами, отдаляя то мгновение, когда ему опять придется стать господином, раджей благословенного Годха. У дверей неподвижно стояли стражники; они не привыкли видеть своего господина в таком настроении, свидетельствующем о слабости духа. Несмотря на заботы, которые уже несколько месяцев омрачали его жизнь, каждое утро он уделял некоторое время своему туалету, чтобы явиться людям во всей красоте и силе. Он, раджа Годха, Сурьяванси, Сын Солнца.

Но в это утро он чувствовал себя слабым. Он даже не мог заставить себя отодвинуть занавес от окна. Голубка, севшая на балюстраду, белая кошка, бегущая по галерее, длинноносый слуга — все это было бы знаком несчастья. Первое, на чем ты остановишь взгляд в час рассвета, — это знак из знаков, знамение из знамений, потому что солнце, даруя свет глазам, в то же мгновение освещает и душу, указывает ей на опасности, на препятствия, которых следует избегать, а иногда предупреждает о смерти. Бхавани собрался с духом. Сын Солнца не должен бояться откровений своего отца. Он выглянул в окно, надеясь увидеть внизу, в долине, слона или, еще лучше, попугая на дереве, ящерицу, бегущую по камням.