Ирэн Фрэн - Набоб

Апрель — декабрь 1758 года

Первые четыре года солдатской службы Мадек был почти счастлив. А между тем вокруг него стремительно развивались события, прямо-таки исторические. Совершая разведывательные вылазки, упражняясь в стрельбе, он постепенно знакомился с Индией и так же постепенно взрослел. Через несколько месяцев после начала службы Угрюм внезапно исчез.

Он увел с собой изрядную часть отряда, и Мадек остался под командованием шевалье дю Пуэ, ветерана индийских походов, который сумел быстро вытеснить из сердца юноши прежнего командира, хотя по натуре был совершенно другим человеком. Даже четыре года спустя Мадек ясно помнил то майское утро, когда обнаружилось бегство Угрюма: пустые конюшни, следы лошадиных копыт на песке, указывающие на то, что беглецы ушли на северо-запад, в сторону джунглей, бешенство дю Пуэ при виде свидетельств измены. Тогда Мадек почувствовал себя осиротевшим. Тайный союз, заключенный в ночь пытки, соединил двоих мужчин узами, подобными тем, что связывают отца и сына. Угрюм научил его всему тому, что сам знал о войне. Командуя драгунами — черными всадниками, как их называли, — Угрюм показал Мадеку, как заставить лошадь в нужный момент встать на дыбы и тем самым обеспечить себе преимущество первого сабельного удара, — он называл это «лезть на кручу». Объяснил, как вести себя в джунглях, наблюдая за передвижениями противника, как строить солдат для атаки. По правде говоря, все это были обычные занятия, позволявшие убить время: настоящая война все не начиналась. Лишь однажды им пришлось участвовать в бою. И тогда Угрюм нанес Мадеку жестокую обиду — отдал его в пехоту под командованием дю Пуэ. Прошло три года, но дю Пуэ по-прежнему держал юношу в рядовых, хотя тот уже много раз доказал, что превосходит в военном деле своих товарищей.

И вот теперь, в начале декабря 1758 года, уставившись на высыхающие после муссона лужи, Мадек признался себе, что регулярная армия не для него. Он часто ловил себя на том, что думает об Угрюме, и недоумевал, почему тот бросил его здесь, на побережье Индии, где он обречен прозябать в бездействии. Непонятно было, идет ли война или заключен мир. Разразившийся два года назад в Европе конфликт между Англией и Францией, казалось, не торопился перенестись в Индию. Так продолжалось до тех пор, пока англичане не нанесли французам сокрушительный удар. Английские войска под командованием Клайва взяли Шандернагор и за один день разрушили город.

Шандернагор… Последний оплот Франции в Бенгалии, которая в те времена представлялась европейцам сказочно богатым краем, эльдорадо, где текут молочные реки с кисельными берегами. Расположенный на одном из притоков Ганга, недалеко от Калькутты, Шандернагор был единственной крепостью, способной противостоять английскому могуществу. Однако французы легкомысленно пренебрегли возможностями, которые предоставляла им крепость, и город пал. И вот тогда Франция вдруг очнулась ото сна и решила воевать. Она послала в Пондишери человека решительного и жестокого, как Клайв, — маршала де Лалли-Толландаля, ирландского якобита[2], героя битвы при Фонтенуа[3]. Он командовал экспедиционным корпусом и обладал множеством редкостных качеств. Поскольку никто уже не понимал, в чьих руках находится власть, и армия бросалась то в одну, то в другую сторону, получая противоречивые приказы постоянно сменяющих друг друга командующих, Мадек вместе с другими солдатами радостно приветствовал приезд де Лалли. Наконец-то они будут по-настоящему завоевывать Индию! Лалли атаковал английскую факторию в Мадрасе и без труда ее захватил. Мадек ликовал. По такому случаю маршал решил устроить смотр батальону, в котором он служил. Кроме Угрюма, никто еще не производил на Мадека такого яркого впечатления: маршал оказался человеком импульсивным и жестким, зато изрекал божественно простые истины, которые так нравятся, когда тебе двадцать два года: выгнать англичан из Индии и приструнить служащих Компании, ведь все они жулики; что касается местных жителей, черных и остальных, то с ними не стоит считаться — среди них не бывает честных людей.

Первое время маршал пользовался исключительной популярностью и старательно поддерживал ее: когда кто-то из членов Совета Пондишери заявил, что готов пролить всю свою кровь на службе королю, Лалли спросил, хватит ли ее у него, чтобы изготовить кровяную колбасу для солдат. Такие прямолинейность и рвение импонировали солдатам, и Мадек не был исключением. Но однажды дю Пуэ заставил юношу спуститься с облаков.

— Маршал шагает быстро, слишком быстро… А Восток не торопится.

Вот увидишь, скоро он потребует с раджей налоги, не произнеся должного приветствия, забыв о розовой воде, поклонах и изысканной вежливости. И тогда Индия его возненавидит.

— Индия возненавидит?

— Вот увидишь, увидишь… Подожди немного.

Дю Пуэ не стал больше распространяться на эту тему; однако, как он и предвидел, ветер переменился. Взяв Мадрас, Лалли был вынужден его оставить: какой-то местный царь отказался платить дань. Раджа уперся, несмотря на пушки маршала. Лалли тоже заупрямился: громил храмы, разбивал идолов, заставлял брахманов таскать пушки. Тогда Мадек понял. Он как бы очнулся от сна: простые истины Лалли означали карательные методы. То, что Клайву удалось благодаря численному превосходству английских войск, французским отрядам было не под силу. Теперь Мадек понял, почему до приезда Лалли солдат предостерегали от жестокого обращения с местным населением и пресекали любые попытки мародерства, обычного в европейских армиях. Сокрушая идолов, французы восстанавливали против себя всех индийцев, и те переходили на сторону англичан, считая их меньшим злом. Англичане же воспользовались тем, что Лалли позволил себе передышку, и опять овладели Мадрасом. Получив новые стены и укрепления, город стал неприступным. Французы оказались втянуты в бесперспективную осаду. Пришлось повернуть назад. Обезумев от ярости, Лалли сжег первый попавшийся на пути индийский город, и этот подвиг тоже не остался незамеченным. Охваченный бешенством, он отдавал самые нелепые приказы, вызвал из Декана легендарного генерала де Бюсси, который все еще держал в подчинении богатейших набобов от Голконды до северных болот. Каждый промах Лалли возбуждал к нему ненависть; поползли слухи о том, что он-де раздавал солдатам кокосовое молоко вместо арака, что велел привязать к жерлам пушек батальон сипаев, показавшихся ему нерадивыми. Его обзывали Нероном, Домицианом. В дни праздников ему приходилось платить жителям Пондишери, чтобы услышать от них «Виват!». Он же, в свою очередь, считал их шутами гороховыми, обзывал добропорядочных дам колонии шлюхами, а их мужей содомитами, что, впрочем, было не далеко от правды.

В это время какие-то брахманы-фанатики стали распространять в Черном городе странные слухи, и среди населения поднялся ропот.

Таково было положение дел, когда новый приказ Лалли положил конец колебаниям. Армия находилась тогда в пустынной местности под названием Махабалипурам. Малек запомнил его на всю жизнь, ибо именно там начался его долгий путь вглубь Индии. Вот уже пятнадцать дней французские войска стояли лагерем среди дюн на берегу Бенгальского залива. Это был необычный берег. Много веков назад неведомые правители, память о которых уже стерлась, пожелали построить здесь порт. Отсюда они посылали корабли к пределам Азии. Но однажды их династия угасла, а вскоре умер и их город. От него остались только старый маяк да десяток храмов, вырезанных из древнего гранита, полузасыпанных наступающими песками. Это место казалось символом бегущего времени, лагуной, отягощенной полузабытым прошлым, но еще не созревшей для грядущего. На рассвете ее вид действовал на Мадека завораживающе.

Он проснулся от голода. Небо начало светлеть, и Мадек наблюдал, как с первыми лучами солнца просыпается Индия. Она вновь позвала его туда, в неведомый мир, который он, босоногий солдат нищей армии, искал уже четыре года. Белый свет отражался в воде, один за другим выступали из тьмы храмы, обнажая детали своих фасадов: процессии апсар и божественных музыкантов, вереницы священных слонов, буйволов, высеченных из гранита. Индия древних богов восставала из мертвых дюн, вновь гордо гляделась в море, хотя века и морская соль подточили стены ее храмов. Местные жители совершали в них жертвоприношения. Останавливаясь перед изваяниями богинь, изображенных с обнаженной грудью, тонкой талией и широкими бедрами, они с нежностью и почтением обводили их детородные органы каким-то красным порошком.

Язычники, идолопоклонники… Мадек вспомнил, что говорил ему дю Пуэ обо всех этих богах. Вишну, Брахма, Шива, Парвати, Лакшми, Ганеша, Кришна, Кали… Магические, пугающие, звучащие подобно заклинаниям слова заполняли собой его ночи. Чувственные образы обнаженных богинь мучили его, приводили в растерянность, заставляли мечтать о женском теле, которого, увы, не было рядом. «Идолопоклонники! — говорил дю Пуэ. — Берегись, все они колдуны. На их алтарях, помимо цветов и фимиамов, иногда бывает и кровь. Человеческая кровь. Тут не обходится без дьявола». Мадек мало что знал о религии: страсти, грехи, крестные ходы, придорожные распятия, псалмы. В Бретани он видел в часовнях изображения полураздетых девственниц, иные из них являли миру три, а то и шесть грудей; со свода какой-нибудь церкви извивающиеся сирены бросали на него похотливые взгляды. Однако ему никогда не приходилось наблюдать в священном месте столь откровенной разнузданности; и все-таки это бесстыдство не отталкивало, а со временем стало казаться очень значительным.

Над Бенгальским заливом взошло солнце. Лагерь проснулся, и возобновилась монотонная жизнь, завязшая в песках, как древние храмы. Мадек ходил от святилища к святилищу, пытаясь разглядеть, что там происходит. Иностранцам запрещалось входить в храмы. В глубине ниши ему удалось рассмотреть изваяние бога с короной на голове. Разведя руки в стороны, бог танцевал перед черным каменным фаллосом. Потом внимание Мадека привлекли тамильские девушки, пришедшие поклониться божеству. Судя по всему, они совершали обряд, связанный с деторождением. Подняв сари и раздвинув ноги, девушки садились на каменный фаллос так, как будто могли совокупляться с ним, как со своим возлюбленным. Это зрелище так взволновало Мадека, что он ринулся обратно, в лагерь. И снова нищета, убожество, усталость; линялые палатки, драные униформы, сушившиеся на ветру, десять пушек, перевернутые котлы…