Но девочка схватила ее за полу полушубка и не отпускала.

— Нет!!! — Она опять готова была разрыдаться.

— А ты же просила хрумчики?! — Катя решила применить свою излюбленную тактику — отвлекающий маневр. Это помогло.

Все еще не отпуская ее, девочка нахмурила лобик. Ош помнила, что мама обещала купить ей огурчики в баночке.

— И пыхтет, — мрачно сказала она.

— Хорошо, и паштет, — согласилась Катя.

Девочка повеселела.

— И шоколадку! — Зареванные, опухшие глазки лукаво блеснули.

Катя невольно улыбнулась. Она присела на корточки, разжала ладошку дочери, поцеловала все еще красный носик:

— Нет, дорогунчик, шоколадку тебе нельзя, опять красные чесучки появятся. Ты же помнишь?

Ксюша знала, что шоколадку можно всем детям, но только не ей. Шоколадка, конечно, была вкусной, но чесучки ее тогда очень измучили. Она в кровь разодрала себе ручки и шейку.

— Ну ладно, тогда включи телик, я хочу мультики.

Девочка посмотрела на стол, где обычно стоял их маленький телевизор, и ее глаза расширились от ужаса — телевизора не было. Еще одна брешь в ее мире.

Не позволив ей опять заплакать, Шура взяла ее за руку и повернула к себе:

— Ксюш, а «Далматинцев» не хочешь посмотреть?

Как она любила «Далматинцев»! Правда, видела этот мультик всего один раз, когда мама взяла в прокате кассету. У тети Шуры был видеомагнитофон, и они все вчетвером с удовольствием смотрели приключения пятнистых щенят.

В другой раз она от радости бросилась бы за тетей Шурой вприпрыжку, а сейчас только робко улыбнулась, подала ей руку и тихо вышла из своей квартиры вслед за соседкой.

Катя, чувствуя, как сжимается сердце, смотрела на дочку. Но может, все еще образуется? Она, конечно, видела, что муж в последнее время отдалился от нее, но у нее не было ни сил, ни времени выяснить, в чем тут дело. Она всю себя отдавала дочке и возможности заработать на их более-менее сносную жизнь. Конечно, она виновата, что так мало уделяла внимания мужу.


Он вернулся через два месяца. Сразу после ссоры Катя пыталась звонить Роману в часть, но там неизменно отвечали, что он в командировке. Как-то раз трубку телефона взяла женщина и, узнав, что говорит с женой Романа Пырьева, посоветовала больше не звонить.

— Дорогуша, я думаю, тебе надо о нем забыть раз и навсегда. Загулял твой муженек. А раз начал от молодой жены гулять — пропащее это дело. — Низкий, бархатистый голос звучал очень спокойно.

— Господи, откуда вам-то знать?

Катя попыталась возмутиться, стараясь вызвать чувство ненависти к этому незнакомому голосу, но ощутила в себе только усталость: слезы были выплаканы, а боль притупилась и была уже не такой острой, как в первые дни, когда она вздрагивала от каждого звука шагов, затихающих на их лестничной площадке.

— Я, дорогая, долгую жизнь прожила, пятерых деток вырастила, двух мужей схоронила…

— А кто вы?

— Да я тут случайно, в лазарет к сыну приехала — да и осталась вот. Нынче санитаркой прижилась. — Женщина вздохнула. — Так вот что я скажу тебе, деваха: пока молода — ищи другого мужика. Этот тебе в защитники не годится.

И трубка безжалостно загудела.


…Но Катя продолжала ждать. Она представляла себе, как Роман придет с повинной, войдет в их дом с цветами, как с нежностью обнимет ее и ласково поцелует. Но проходили дни, недели, месяцы… Пришла весна со своими радостями и переменами… И Катя успокоилась. Вместе со слезами ушла и боль. Впрочем, как только она осознала, что надеяться на Романа не стоит, жизнь вошла в свое привычное русло. Иногда она ловила себя на мысли, что она если не счастлива, то вполне довольна своей жизнью. Теперь она уже ничего не ждала от нее: ни яркого взлета чувственного счастья, ни крутых перемен в судьбе, но и могла не опасаться столкнуться с холодностью и раздражением мужа. Работы было много, денег пусть не на роскошное, но сносное существование она зарабатывала достаточно, а общение с дочерью доставляло ей все большее удовольствие. К тому же и Шура ее в беде не оставляла — наоборот, их дружба стала только крепче — две одинокие женщины, воспитывающие своих детей, всегда могли понять друг друга.


Роман вернулся в последнюю неделю апреля. Ксюшка гуляла во дворе с Санькой и тетей Шурой, а Катя, пока дочки не было дома, решила сделать генеральную уборку. Почувствовав сквозняк (после долгой зимы она мыла окна), Катя оглянулась:

— Ксюшка, это ты?

— Нет, это я, — отозвался Роман.

Высокая фигура показалась в дверном проеме. Он вошел в комнату. На подошвы ботинок налипла грязь, и Катя невольно поймала себя на мысли: хорошо, что пока не успела помыть полы, а то пришлось бы перемывать. Она спрыгнула с подоконника, в руках у нее была мокрая тряпка.

— Ты зачем пришел? — вырвалось у нее.

При виде ее маленькой, хрупкой фигурки в черных рейтузах и его старой, с закатанными рукавами рубахе, щемящее чувство нежности шевельнулось у него в груди.

— А ты как считаешь?

Катя не готова была к этому вопросу. Она уже свыклась с мыслью, что будет дальше жить вдвоем с дочерью, и внезапное возвращение Романа застало ее врасплох.

— Я не знаю… — неуверенно начала она.

— Ах не знаешь! — Ее ответ возмутил его.

За это время Роману опостылела казарменная жизнь, да и фельдшерица оказалась очень страстной и требовательной любовницей, так что эта связь стала его обременять. Он думал, что Катя с радостью кинется ему на шею и они помирятся, а тут…

— Мама-а-а! — с громким криком Ксюшка ворвалась в комнату. — Санька меня пауком пугает.

Увидев отца, она застыла на месте и робко посмотрела на него. На лице Романа было написано недовольство и брезгливость. Ксюшка невольно опустила глаза на свои стоптанные ботиночки, колготки с пузырящимися коленками и большой дыркой на лодыжке. Она машинально засунула свои грязные ладошки в карманы джинсовой курточки.

— Господи! Когда же ты будешь следить за своей дочерью?! — в сердцах бросил Роман.

Лицо Катерины побелело.

— Убирайся, — от едва сдерживаемого гнева голос у нее задрожал, — убирайся, чтобы я тебя больше не видела, И моя дочь тоже. Она достойна лучшего отца!

Роман хотел что-то возразить, но, глядя в ее полные ненависти глаза, опешил, и слова застряли у него в горле. Он ожидал совсем другой встречи, радостных объятий, поцелуев, накрытого стола. Он соскучился по теплу и уюту дома. А вместо объятий жена его встречает настороженным взглядом, с мокрой тряпкой в руке, а вместо тепла — сквозняк по всей квартире и бардак в доме.

Он посмотрел на дочь, но та кинулась к матери и, прижавшись к ней, тихо заплакала.

Резко повернувшись, Роман вышел, хлопнув дверью так, что распахнутое окно с шумом метнулось — и раздался звук лопнувшего стекла. «Это они недостойны меня. Я им каждый месяц деньги высылал, и ни капли благодарности. Такими, как я, не разбрасываются. Она еще трижды пожалеет. — Эти короткие мысли барабанной дробью бились у него в голове. — Она даже не понимает, от чего отказывается! Да такие, как я, на дороге не валяются! Она еще помучается одна в холодной постели, поплачет в подушку!» Он представил, как Катерина тихонько плачет, уткнувшись в белую наволочку, которая становится влажной от ее слез, как вздрагивают ее хрупкие плечи. Что-то защемило у него в груди, он остановился в раздумье, но, вспомнив ее взгляд, только махнул рукой и поспешил к автобусу.

Сегодня его коллега отмечал повышение по службе. Он хотел пойти с Катериной, чтобы заодно отпраздновать и их примирение. «Ничего страшного, пойду один, — он сел на мягкое кожаное сиденье и прикрыл глаза. — Вечеринка будет в кафе, так что, если повезет, с кем-нибудь познакомлюсь. Молодых незамужних баб предостаточно». Успокоив себя этим, Роман задремал. Ехать ему предстояло долго еще, около часа — до конечной.

Катерина посмотрела на длинную трещину, разделившую чисто вымытое оконное стекло по диагонали, и только вздохнула. Она присела, взяла в ладони личико дочери, заглянула в ее светло-карие глаза и серьезно, как взрослой, сказала:

— Ничего, Ксения, прорвемся. Будет и на нашей улице праздник.

Девочка не поняла, куда им нужно рваться, но переспрашивать не стала, серьезность маминого голоса ее остановила. Но себе она уяснила, что с мамой тоже еще как надежно и скоро у них будет какое-то веселье, ведь мама никогда ее не обманывала. Праздник — значит, и подарки, и гости, и всякие вкусности. И она доверчиво улыбнулась.


Праздник действительно вскоре состоялся. Май в этом году был прохладным, с частыми дождями и сырым ветром, зато первые июньские дни радовали. Девятого июня у Саньки был день рождения, ему исполнялось шесть лет. Он был всего на несколько месяцев старше своей подружки, но всегда чувствовал свое старшинство. Ксюшка же легко мирилась с таким положением и даже не раз использовала свое положение «маленькой и слабенькой» в корыстных целях, добиваясь, чтобы ей досталось самое вкусное мороженое, последнее яблочко или место в автобусе, когда на двоих не хватало.

На празднике было много конфет, фруктов, мороженого в ярких обертках. Был и торт с шестью зажженными свечками. Санька так яростно на них дунул, что несколько капелек воздушного крема попало прямо в лицо его отцу, большому, добродушному дяде со смешными волосами на голове, торчавшими ежиком. Да и вообще, он мало был похож на взрослого: медные, на солнце казавшиеся рыжими волосы, курносый, веснушчатый нос, пухлые губы. Он салфеткой отер со своего мальчишеского лица крем и широко улыбнулся.

На этот раз Вячеслав приехал к сыну на машине, похожей на танк. Санька прямо раздулся от важности, когда отец сел за руль и посадил его рядом с собой. Ксюха обиженно опустила глаза — у ее отца машины не было, да и вообще, он, похоже, совсем забыл, что у него есть дочка. От таких мыслей слезы подступили к глазам, и она готова была зареветь, но тут Санькин отец выглянул из машины и окликнул ее, приглашая садиться. И ее рот тотчас растянулся в благодарной улыбке. Она с видимым удовольствием плюхнулась на мягкое черное сиденье рядом с Санькой, а их мамы сели сзади. Вот такой компанией они и поехали на пикник. Теперь Ксюша знала, что пикник — это замечательная прогулка до реки, это костер и поджаренные на костре сосиски, нанизанные на скользкие палочки. Эти палочки они сделали с Санькой сами. Дядя Слава острым ножиком срезал небольшие веточки с дерева, которое своими тонкими ветвями касалось земли, а они с Санькой сдирали с них с помощью зубов и того же ножика темную кожицу так, что показывалась другая — светло-зеленая.