— Ври, да не завирайся! Что я, не вижу, что мы не по средствам живем!

— Я же работаю… зарабатываю, — она отвечала ему машинально, стараясь заглушить страх затравленного животного, чувствующего нарастающую, но пока скрытую ярость более сильного зверя.

— Ты за кого меня принимаешь? Что я, совсем дурак! — возмутился Роман. Его глаза сузились и синяя толстая вена набухла на лбу, делая его лицо жестоким и неприятным, — Я сколько месяцев уже денег не приношу, а ты и пылесос купила, и вон, кожаную куртку, и туфли. Я специально смотрел — такие туфли две штуки стоят! Откуда у тебя деньги? Твой богач тебе подкидывает?

— Какой богач? — не поняла Катерина.

— Мне твоя дочь все выболтала, как ты там с богачами в деревне развлекалась и на «мерседесах» каталась. Так что святую из себя не корчи, пожалуйста. Явно передком подрабатываешь!

Кровь отлила от ее лица, страх исчез, сменившись жаркой яростью от несправедливости. Не помня себя, она ударила его. И в этом жесте было все: и накопившаяся за долгое время усталость, и обида, и отказ от иллюзий.

Роман на секунду застыл от неожиданности. Но тут же гнев захлестнул его. Он издал какой-то звук, похожий на сдавленный смех, и наотмашь ударил женщину так, что она повалилась с ног. Не помня себя от ярости, он стал пинать ее. Катя сжалась в комок, защищая лицо руками.

— Папа-а-а! — тоненько закричала Ксюшка. Она стояла на пороге кухни, и от ужаса увиденного у нее задрожали колени.

Не обращая внимания на дочь, Роман продолжал избивать жену.

Тогда девочка бросилась на отца и изо всех сил укусила его за руку.

От неожиданности Роман остановился, выпрямился и перевел дыхание. Перед ним лежала распростертая женщина. Девочка выпустила руку отца и присела рядом с матерью, стараясь приподнять ее голову.

— Мама, мама, мамочка, — тихим шепотом причитала она, неотрывно глядя, как тонкая струйка крови сочится из разбитого носа матери.

Роман мгновенно протрезвел и ужаснулся самому себе. Откуда взялась эта звериная жестокость? Он расстегнул рубашку и вцепился в волосы на своей груди, стараясь ощутить чувство боли.

Женщина на полу пошевелилась и, держась за бок, со стоном села, прислонившись спиной к стене.

— Уходи, — с трудом произнесла она разбитыми губами.

Роман хотел было что-то сказать в свое оправдание, но ее горящие презрением и ненавистью глаза остановили его.

Он резко повернулся и выскочил за дверь. Ему было стыдно. Он чувствовал свою неправоту, всю омерзительность своей жестокости, но знал, что это было естественным взрывом его чувств. Он пытался стать хорошим мужем. Он покупал ей цветы, он ласкал ее тело, и после столь усиленного внимания, которое он ей оказывал, она ничего не могла дать ему взамен. Не захотела. Она чужая ему, чужая. Таким образом успокаивая себя, он приводил свои мысли в порядок, как все мужчины, желающие оправдать себя даже за самые неблаговидные поступки.


Время, говорят, лечит. Действительно, синяки и кровоподтеки сошли, ребро срослось, но боль и разочарование поселились в душе Катерины. Ее жизнь стала тусклой, как будто перегорела лампочка, освещающая ее жизнь.

Роман пытался опять восстановить их отношения, даже приходил в больницу, но Катя отвернулась к стене и не захотела с ним разговаривать. Женщина, которая лежала на соседней койке и поправлялась после удаления аппендицита, посоветовала ему пока не показываться ей на глаза.

— Тяжело ей простить, сердце ненавистью горит, — говорила она, а сама с любопытством оглядывала красивого мужчину. «Видимо, налево жена сходила, вот и проучил», — решила она, вспоминая, как поколачивал ее муж, когда она увлеклась механиком из автопарка.

— Ничего, поправится, поживет одна, помается, сама тебе на шею кинется, — успокаивала она Романа, бережно укладывая оранжевые мячики апельсинов в тумбочку, которая стояла между ее кроватью и Катиной.


Роман и не торопился. Он вернулся спустя месяц. Катерина встретила его одна. Она молча открыла ему дверь и, не глядя на него, словно стыдясь своей неприязни, прошла на кухню. Роман хотел сделать вид, что ничего особенного не произошло, что, мол, милые бранятся — только тешатся, но, взглянув в лицо жены, понял, что разговор предстоит тяжелый. Он неторопливо разулся, помыл руки и прошел на кухню. Стол был пуст.

— Катюш, — начал он, — я вообще-то устал и проголодался.

Она медленно подняла на него глаза, пытаясь увидеть на его лице хотя бы легкую тень раскаяния. Но Роман смотрел снисходительно-испытующе.

— Катя, я все же твой муж…

Свет электрической лампочки, висевшей под потолком, отражался в его зрачках двумя блестящими, неподвижными пятнышками, и от этого взгляд его казался еще более холодным.

— Нет уже. — Ее ответ прозвучал резко, как выдох.

Он не узнавал ее. В последнее время она очень изменилась. Это была уже не та маленькая, восторженная и податливая студентка, что он когда-то встретил, и не усталая, немного испуганная женщина, которая жила рядом с ним, Перед ним стояла зрелая, сильная, гордая женщина. Ее лицо выражало решимость человека, испытавшего боль и страдание и закрывшего себя от вторжения любых чувств.

— Я подала на развод, — тихо, но твердо сказала она. — И будет лучше, если ты вообще не появишься в суде. Как твоя карьера? Тебе вроде предлагали повышение с переводом в другой город. Я думаю, что тебе стоит согласиться.

— А что ты за меня решаешь?! — вспылил, поднимаясь, Роман.

— Так будет лучше для тебя, или ты хочешь, чтоб все узнали о твоей зверской выходке? Я с трудом уговорила врача не заявлять на тебя… — Катя вздохнула. — Так что у тебя нет выбора.

— «Врача»… «нет выбора»? — Эхом отозвался он. Впервые Роман испытал страх. Ему внезапно стало душно, он опустился на стул и нервно расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.

— Я не буду говорить об этом. Не хочу. Но поверь — это лучший выход из сложившейся ситуации.

— А как же дочь? — Роман попытался выложить последний козырь.

— Дочь?! — От нахлынувшего гнева у нее перехватило дыхание. — Ты бил и топтал не меня, ты рвал и уничтожал ее. Ты разбил ее маленькую жизнь.

В ее взгляде было столько ненависти, что он тут же опустил глаза.

— Ты преувеличиваешь, как всегда. Она же несмышленыш… Ну поссорились… С кем не бывает. — Роман еще бормотал какие-то беспомощные слова, но уже начинал понимать, что это конец их семейной жизни. И все же он продолжал, нелепо комкая фразы: — К тому же… я все же мужчина… как ты будешь одна.

Он вдруг резко встал, подошел к ней вплотную и хотел было обнять, но Катя отстранилась:

— Ты мне омерзителен, Рома. Ты даже не понял, какое преступление совершил, не можешь понять…

— «Преступление»!.. — Он даже задохнулся от возмущения. — Это ты раскидывала ноги направо и налево. Я, как благородный человек, хотел тебя простить ради нашей семьи, нашей дочери, а ты…

Она посмотрела на него. Эти поджатые губы, это серое от злости лицо, вмиг ставшее жестоким, эти сжатые кулаки… Ей стало страшно. На секунду. Но, призвав на помощь все свое мужество, она произнесла как можно тверже:

— Уходи!

Ее полный презрения взгляд обжег его. Хорошо! Но она еще приползет к нему на коленях, она еще пожалеет, билось у него в висках. Роман старался себя успокоить, но клокочущая волна ненависти опять поднималась в его душе, и он, опасаясь, что не совладает с собой, бросился вон.

Как только за Романом захлопнулась дверь, Катя вдруг почувствовала, как на нее навалилась усталость. Усталость, не требующая иного лекарства, кроме забытья. Она прилегла на кровать и закрыла глаза. Ей не хотелось ничего чувствовать: ни нежности, ни жестокости, ни любви, ни ненависти. Она натянула на ноги плед. Напряженные мышцы постепенно расслабились, по телу разлилось тепло, и она нырнула в сон как в омут, не думая о пробуждении, не надеясь и не желая его.


Она проснулась, когда сгустились сумерки, почувствовав чье-то присутствие. Открыв глаза, она заметила силуэт понуро сидящей дочки.

— Мамулечка, ты заболела?

Девочка нагнулась к ней и поцеловала.

— Нет, просто прилегла, устала немного, — ответила Катерина и зажгла стоящий рядом торшер. Катя внимательно посмотрела на дочку. Ксюша в последнее время очень изменилась. В ее светло-карих глазах словно застыл страх. Темно-красная полоска крови на лице матери перечеркнула все ее детские представления о безопасности. Мир взрослых теперь представлялся ей кошмаром, где ее добрый волшебник и защитник отец мог в одно мгновение превратиться в злодея. Она силилась и никак не могла понять, как это возможно. Пока что она не нашла отгадку и жила в вечном напряжении. И вот этого отблеска неуверенности и страха в глазах дочери, скованности ее маленького тела, словно готовящегося отразить удар, Катерина никогда не сможет простить Роману.

Она села на кровати.

— Ты откуда, малыш? — спросила она.

— Меня тетя Шура забрала из садика. Смотри, что мне Санька подарил.

Девочка протянула ей рисунок. Неровный круг, обозначавший овал лица, угольки глаз, черточки бровей, две дырки носа и загибающаяся кверху линия рта. Рисунок был до примитивности прост, и в то же время неопытный художник смог передать какие-то неуловимые черты, что отличали его подружку от множества других детей.

— Похоже… — Катя внимательно рассматривала рисунок, — действительно похоже.

— И тетя Шура так сказала, — обрадовалась Ксюшка. — А давай его повесим вот здесь. — И девочка, забравшись на кровать, прикрепила листок на едва заметный, торчащий из стены гвоздик. Безликая, унылая стена озарилась сиянием улыбки с наивного портрета. — Мам, а день рождения у меня скоро? — неожиданно спросила дочка. Она села рядом с Катей и прислонилась к ее руке, чтобы чувствовать тепло ее тела.