– Они ждут эмоций, – с полуулыбкой отозвался Кейтон. – Эмоций, которые подарит или песня, или выступление, или игра – как тебе будет угодно. Ты можешь исполнить композицию идеально с технической точки зрения, но вот тут, – он легонько коснулся груди с левой стороны, – все останется по-прежнему. А можешь сыграть так, что адреналин зашкалит за все пределы. И внутри все рванет. Каждая жила, каждая вена. Я называю это пробуждение, – продолжал парень с легкой душой, чем-то вновь неуловимо напоминая мне Томаса. – Многие не могут самостоятельно пробудить в себе эмоции, чувства, память. И им нужны стимуляторы. Им нужны мы. Те, кто может катализировать процесс пробуждения.

Он говорил с таким убеждением, так захватывающе, волнительно, с едва заметным надрывом, что я буквально заслушалась его звучным голосом с интонациями человека, увлеченного своим делом почти до болезненной тонкой грани, неистового и идущего вперед, несмотря ни на что.

– Я хочу заставить этого итальянца, – он замолчал, подыскивая слово, – проснуться.

– Зачем?

– Это ведь интересно. Понять, как и чем можно зацепить человека. Да и я не делаю ничего наполовину. Он хочет, чтобы я выступил, и я покажу, на что способен.

В эти минуты Антон еще больше притягивал меня к себе, но не внешностью – внутренней энергетикой.

– Закрой глаза, – попросил он вдруг.

– Что? – не поняла я.

– Закрой-закрой, – сказал он и, как в награду – себе, не мне, поцеловал в щеку. Такое простое действо, почти неуловимое прикосновение – и меня прошила волна воздушной нежности.

– Сядь удобно. Расслабься. Отпусти мысли, – словно гипнотизер, говорил он. – И просто слушай.

Я откинулась на спинку дивана, а он взял ноутбук с моих колен и вновь включил песню, держа меня за руку. То ли виною стали его слова, полные убежденности, то ли сам факт его присутствия, то ли накопившаяся физическая и эмоциональная усталость, но в какой-то момент мне показалось, что я иду по бесконечному пляжу с белым песком и спокойным морем, ленивые волны которого накатывают на берег. Ветер развевает волосы. И так легко вдыхать соленый теплый воздух полной грудью. А рядом – Антон.

Музыка закончилась внезапно – Тропинин просто выключил ее на середине. И сел напротив – так, что мои вытянутые ноги оказались между его коленями, на которых он стоял, опираясь одной рукой о спинку дивана и склонившись ко мне.

– Ты чего? – провела я ладонью по его груди и сама смутилась от такой близости.

– Что ты почувствовала? – заглянул он мне в глаза. Кажется, блондин ждал от меня чего-то. – Какой для тебя была песня? Какие эмоции вызывала?

– Мне казалось, я стою на берегу моря, – смущенно призналась я. – И было солнечно и… тепло. Безмятежно. Зачем тебе все это, Антош?

– Ты доказала – в очередной раз – музыка рождает эмоции.

Он коснулся своими губами моих и замер – возможно, ждал, что я начну поцелуй или оттолкну, но нас опять прервали, причем очень неожиданно.

Дверь распахнулась, как от пинка. В проеме появилась Нелли с раскрасневшимися щеками.

– А вот и я! – заорала младшая сестра радостно. – Ты вернулась, Ка… – Тут она заметила нас на диване, неправильно что-то поняла, а потому ее фраза оборвалась на полуслове. Антон тяжело вздохнул и просто сел рядом.

– Вы могли бы закрыть дверь! – заверещала Нелли на высокой ноте, делая вид, что закрывает глаза ладонью. – Ксо! Ой, Эл, то есть Антон, то есть… – Она замолчала потрясенно, не видя моих знаков покинуть комнату.

– Что там опять? – как на зло, проходил мимо Алексей.

– Я зашла, а они тут… – нажаловалась сестра.

– Что – тут? – посмотрел на нас заинтересованно дядя. – Голубки все не унимаются? Гитару еще не расчехлили? – вспомнил он мои слова о том, что мы с Антоном ищем гитару.

– Любят друг друга они тут, – заявила Нелли нагло и с ухмылочкой уставилась на нас, явно проверяя реакцию.

– О, дитя, что ты несешь, – закатил глаза Леша. – Но на всякий случай – закрывайте двери. Она еще слишком мала, чтобы быть свидетелем некоторых сцен.

– Отстаньте от нас! – вскочила я на ноги. – Что вы несете! Мы тут просто общались! Антон готовится к выступлению!

Алексей с хохотом удалился, Нелька, бросив рюкзак в угол комнаты, заявила:

– А я знаю, что ты – музыкант из НК!!! С тебя теперь билеты на все концерты, мерч и автографы всей группы!

А после, радостно смеясь, убежала на кухню следом за дядей.

– Ты влип, Тропинин, – слабо улыбнулась я. – Нелька очень жадная.

– Я все слышу! – раздалось из коридора. – Бака!

– Ей повезло, что я щедр, – не расстроился Антон.

– Я прослежу, чтобы она никому ничего не сболтнула, – пообещала я, зная, как инкогнито важно для группы, и напомнила:

– Нам пора идти к гостю. Ты решил, что будешь делать? – спросила я.

– Все просто. Он хочет вольной песни – пусть сам исполняет ее. Я, так и быть, буду аккомпанировать.

Глаза у меня расширились. Лицо же Антона, напротив, светилось самодовольством. О, Господи, что за характер! Он везде сам себе придумывает сложности!

– Кей, – по старой привычке назвала я его сценическим псевдонимом. – Он сказал, чтобы ты спел.

– Людям свойственно ошибаться. Пойдем, – схватил он меня за руку.

Наше появление итальянца весьма обрадовало, впрочем, как и Томаса, и лишь переводчик был недоволен, а, может быть, его лицо всегда казалось постным.

– Господин Бартолини, – произнес Тропинин официально. Холодные серые глаза столкнулись с обжигающе-карими. – Я познакомился с песней, о которой вы говорили. С удовольствием сыграю ее. А петь предлагаю вам.

– Вы знаете, господа, это не совсем то, что подходит господину Бартолини, – заявил тотчас переводчик.

– Переводите, – стоял на своем Тропинин.

– Сынок, ты уверен? – забеспокоился отчего-то и Томас. Антон кивнул.

Переводчик посмотрел на него, как на сумасшедшего, одернул руку, которая, видимо, тянулась к виску, чтобы покрутить около него, но послушно сказал что-то итальянцу. Тот удивленно вскинул угольные брови.

– Я? – ткнул он себе в грудь указательным пальцем, при этом смешно оттопырив мизинец. В лучах электрического света засияли бриллианты его перстней. – Я должен петь? – и он гомерически расхохотался. Уголок губ переводчика тоже дернулся в усмешечке. Мол, давай, дурень, зли господина Бартолини, посмотрим, что из этого выйдет.

– Не хочу портить великий итальянский язык своим произношением, – не смутился Тропинин. Он железный человек, что ли? Или титановый? Ничем не пробить.

– Но я хотел послушать вас, синьор музыкант, – с огромным любопытством посмотрел на Кея господин Бартолини. – Как пою я, мне известно. А как вы – совсем нет.

– Могу включить вам свою любую песню, – парировал тот. – Не сочтите за дерзость. Но мы можем поэкспериментировать. Я буду играть вам эту песню столько, сколько вы захотите, пока на пальцах не появится кровь, – несколько пафосно, что, впрочем, Кею было свойственно, заявил фронтмен знаменитой группы, усаживаясь на угол кресла, которое в обители Томаса больше напоминало алое бесформенное нечто со спинкой и подлокотниками.

Переводчик почти предвкушал, как господин Бартолини разразится гневными высказываниями, но этого, к счастью (или, к сожалению) не случилось.

– Спою! – махнул рукой миллионер, поразив и меня, и переводчика, и только Томас и Кей, казалось, ждали этих слов. – Давайте же, играйте мне на своей гитаре! Но, рагаццо, вам придется долго играть – пока не устану, – и тут он вновь разразился смехом. Происходящее его крайне забавляло. – А если будете играть плохо… – Тут он многозначительно замолчал, поцокав языком и качнув указательным пальцем, словно в предостережение.

– Господин Бартолини очень любит петь, – поделился своими наблюдениями злорадный переводчик. – Вам придется долго аккомпанировать ему.

Антон равнодушно пожал плечами. Ему было все равно.

– Я пою – ты играешь, – повторил гость. Ему было крайне любопытно. И, похоже, ничего особенного от «сынка» маститого художника он не ждал. Больше хотел развлечься.

– Я играю – вы поете, – согласился молодой человек.

На гитаре он аккомпанировал весьма неплохо, но делал это как-то аккуратно, отстранившись, словно стараясь заглушить самого себя, не дать своему внутреннему «я» влиять на звучание, и сохраняя лишь техничность. Итальянец же пел звучно, громко, крайне эмоционально, не всегда попадая в ноты и нещадно фальшивя. Томаса, впрочем, это не смущало, и он даже попытался что-то подпевать, вернее, мычать, улыбаясь и махая руками. На удивление кислый переводчик тоже включился в сие действо – возможно, считал это частью своей работы: он стал притоптывать то одной ногой, то другой и тоненьким голоском подвывать в припевах, вторя господину Бартолини. Выглядело все это дико потешно, и как Тропинину удавалось сохранить спокойное выражение лица, а не засмеяться в голос, я ума приложить не могла.

В импровизированном дуэте за технику отвечал Антон, а за передачу чувств – господин Бартолини. Я представила этих двоих стоящими спина к спине на какой-нибудь залитой солнцем площади в Риме или в Неаполе, с лежащей неподалеку от них шапкой, в которую прохожие кидали монетки, и мне стало смешно.

– Я всегда говорил, что искусство объединяет! – вскричал Томас. Локтем он задел стеллаж и оттуда посыпались, как горох, банки с красками и мастихины. Пришлось собирать их и ставить на место. При этом мне на голову едва не упал этюдник.

– Спасибо, Катенька, – как маленькую, пощипал меня Томас за щеку вымазанными маслянистой синей краской пальцами.

– Ты что делаешь! – возмутилась я, касаясь щеки – так и есть, испачкал. А масляная краска оттирается просто ужасно – это я отлично знала с детства. Именно поэтому вся наша семья и не любила, чтобы Томас писал дома – всюду тотчас появлялась краска, и ее приходилось оттирать ацетоном или керосином.

– О, я случайно, – радостно улыбнулся мне отец и попытался оттереть пятно какой-то подозрительно пахнущей тряпкой, но я вовремя отшатнулась. Лучше подсолнечным маслом ототру.