Было ей от роду семнадцать лет, но выглядела она много моложе — худенькая, невысокая, с кудряшками этими детскими светло-пепельного оттенка… Робка и застенчива до удивления — старик никогда не замечал, чтобы она играла с кем-то в детстве, а повзрослев — входила в компании эти молодежные — с гитарами, с поцелуями, с громким хохотом и пивными бутылками. Да не то что с компанией — с девчонкой-подружкой ее не видел никто. Такая вот не от мира сего, смутная тревога своих родичей, включая, разумеется, и чадолюбивого дедушку Устинова.

Старик Рубцов, в бытность свою учителем, успел наглядеться на взрослеющих девиц — одна, например, вчера еще была ребенком, а сегодня уже — с вполне развитыми формами, искусственными кудрями, не девушка даже, а дама. Другая старшеклассница порхает мотыльком, словно нет для нее закона земного притяжения, и — по глазам видно — еще детские сны снятся. Так вот, внучка Устинова, как там ее — Вика? — побила все рекорды позднего созревания. Но тем и мила была, да, тем и мила. Дитя. Ее хотелось наставить и защитить. Кудри эти легкие и светлые над светлым, гладким лбом. Но в глазах — задор уже появился.

Увидев ее сегодня, на исходе майского вечера, старик вдруг заметил в Вике легкую перемену. Он воспринимал все сегодня слишком остро, и, глядя на милого, давно знакомого ребенка, он в первый раз понял, что уже расходятся слегка края бутона — в нескладном подростке стала заметна юная женщина. Да, именно он, старик, первым это заметил и обрадовался. Во взгляде, в движениях Вики угадывалось нежное, отчаянное, безрассудное желание — любить.

Какое-то время он любовался ею — очень чисто и целомудренно любовался — так на женщин не смотрят, не видя ни лица, ни тела, так смотрят на иконы, замечая лишь одно сияние, свет вокруг чела, и потом смутился страшно, точно подглядел что-то недозволенное.

А она ходила по двору, качалась на детских качелях, ладонями касалась деревьев, их коричневой морщинистой коры касалась розовыми ладошками своими. И не догадывалась ни о чем, и не замечала ничего, даже собственного сияния пока не замечала. (Если б можно было стать деревом!)

Старик так разволновался, что заставил себя отойти от окна. Постоял возле стола, покрутил ручку приемника. Приемник побулькал немного и стал выдавать последние новости.

Как странно — он, Михаил Рубцов, совершенно никакого отношения не имеет к этим новостям, и он никогда больше ничего в этом мире не изменит. Раньше — мог, да, тяжелыми сапогами ходил по Европе, давил нечисть всякую, а теперь — все. Он старик. Он даже не имеет права глядеть на девушку за окном. Его время кончилось.

После новостей радио разразилось рекламой, потом еще побулькало немного и вдруг сказало нечто, чего старик как будто уже давно ждал.

Не ослышался ли? Нет. Так и есть:

— …исполняет Давид Миркин. Запись из фондов радио.

Мгновение спустя — нежнейшая, чистейшая гармония разлилась по комнате, вместо солнца осветила темные углы. И вот уже за окном, обвитым кудрявым плющом, над зеленым лугом полетели пчелы, теребя махровые шарики клевера, торжественно и тихо поплыли облака, а навстречу юному, милому мальчику Мише Рубцову бежала она — среди зелени и сини, в гудении пчел — она, вечная весна, юная регулировщица. Со светлыми кудрями над светлым лбом, с лицом Вики, внучки Устинова. Виктории.

Сбылось. Он, Миша Рубцов, нашел ее. Вновь увидел въявь, живой и прекрасной.

Старик подошел к радио. Додик играл хорошо, в этот раз — на скрипке, на своем «главном» инструменте, и ему подпевали тысяча других голосов. А еще — в этот раз он не сбивался, не кричал проклятия. Простил «им» окончательно?

Бедный Додик умер лет десять назад — теперь уж не спросишь его. Старик с такой любовью представил его — кудрявого, нескладного, темпераментного, — что вдруг стал бережно протирать радиоприемник, не зная, как еще выразить свои чувства.

— Ну и что, — сказал он, глядя в темноту за окном, — я тоже простил.

Следующим утром Гуля заглянула в комнату к Михаилу Ивановичу и нашла старика мертвым.

Через сутки приехал из Питера сын Рубцова с внуком — парнишкой лет восемнадцати.

Старика похоронили с почестями. На панихиде присутствовали Гуля и Устинов. Гуля молчала, насупившись, а Устинов рыдал, точно ребенок, и все время кашлял.

Тем же вечером во дворе встретились внучка Устинова, Вика, и внук Рубцова, тоже названный Михаилом.

Молодые люди поболтали недолго, сидя на скамейке. Вроде ничего и не произошло.

Только в середине лета Михаил приехал в Москву, в институт поступать. Поступил. И в том дворе чуть не каждый день стал появляться.

* * *

Потом ушла из жизни Гуля. Устинов держался еще долго, очень долго. Но и он тоже ушел.

* * *

На майские махнули на дачу. Детей с собой вытащить не удалось — у них сессия. Да и не любили особо дети дачу, скучно им. Ну и ладно, вдвоем тоже хорошо.

Вика мыла окна, а Михаил подновлял забор. Возился долго, потом вернулся к дому — Вика протирала до зеркального блеска стекла. В шортиках до колен, белой майке, светлые волосы из-под косынки выбились. Сорок лет, а все как девчонка!

Солнце, пчелы гудели над травой… И музыка из дома — работал проигрыватель. Какая-то классическая, приятная музыка.

— Чему ты улыбаешься, Миша? — крикнула весело жена.

— Я вот думаю… У меня эта мелодия почему-то с тобой ассоциируется. Ты — такая же. Ты — как эта мелодия.

— Дай руку.

Она оперлась на протянутую руку, спрыгнула вниз. И звонко поцеловала мужа.

Точный расчет

Он родился еще в советские, скудные времена — когда все были равны и жизнь каждого человека подчинялась определенному порядку, нарушить который могло лишь чудо.

Его мать, Галина — не первой молодости женщина — работала кассиром в гастрономе, отец там же — мясником. В общем, жили чуть-чуть лучше, чем прочие граждане, измученные дефицитом.

Мать вырвала, выгрызла у жизни кусочек своего счастья: она, кроме эффектной внешности, ничем не обладающая, приехала из деревни в столицу по лимиту. Долго искала подходящего кандидата в женихи, вроде бы находила, а потом понимала с досадой — мимо! Потому пришлось пойти аж на восемь абортов. А как иначе? С «довеском» приличную партию не сделаешь! Наконец, с трудом устроилась в крупный московский гастроном и там уже нашла своего «принца».

Продавец мясного отдела, со связями по всей Москве (поди найди за просто так кусок хорошего мяса на прилавке в те времена!). И артисты со служебного входа к нему заглядывали, и профессора, и прочие нужные и интересные люди…

Но — женат и детей двое. Две девочки.

Это не остановило энергичную приезжую. Она билась за своего мясника, точно одержимая. Жизнь-то один раз дается… И получилось.

Мясник бросил жену с детьми, женился на Галине. Купили кооператив — двухкомнатную квартиру. Обставили ее красиво — хрусталь, ковры, сервизы, «стенка». Живи, да радуйся… Но была одна закавыка.

Мясник хотел сына. Собственно, он потому и бросил первую жену, что там одни девки шли. Так и заявил новой супруге — не родишь мне сына, и тебя брошу, хоть ты и точная копия Джины Лолобриджиды.

А у Галины — куча абортов, и годы уже не те, к тридцатнику близко. И чего-то не беременеет… Тогда начала она новую битву — за ребенка. Благодаря связям мужа нашла докторов, бегала по ним, какие только мучительные процедуры не делала… В конце концов — понесла.

Счастье безумное, и давящий по ночам ужас — а вдруг и у нее девка родится? Тогда уж точно все труды насмарку!

Но родился сын.

Когда старая сука медсестра, тоже лимитчица, впервые принесла его в палату и Галина приложила сына к груди, то она почувствовала себя настоящей царицей мира.

Сбылось. Свершилось. Теперь у нее есть ВСЕ.

И даже больше. Разглядывая сына, Галина заметила, что мальчик ее красив, очень красив. Остальные дети выглядели обычно — красные, сморщенные, щекастые, одинаковые.

А ее мальчик — не такой. Его хоть сейчас на журнальную обложку.

Потом и соседки по палате это признали. И муж-мясник восхитился, когда его по великому блату пустили на младенца посмотреть.

«Назовем сына по-царски, — решила Галина. — Александром. Сашей!»

Муж был не против. Саша так Саша. Он после рождения сына пил много, все хотел залить костер счастья, что пылал у него в груди. В самом деле, и он, супруг Галины, достиг своего пика. А счастье просто так, ничего не делая, перенести очень трудно. Иначе оно сердце может разорвать!

Галина ворчала, рычала на мужа, но особо не протестовала. Пусть пьет, пусть пообвыкнется мужик.

Но супруг обвыкался слишком уж долго, и года через три после рождения сына превратился в настоящего алкоголика. С работы его выгнали, и пошел он в грузчики. А когда стал из дома вещи пропивать, Галина сдала мужа в ЛТП. Там он озлобился, вернулся полный ненависти, вновь начал пить, но тут его в пьяной драке зарезали.

Они остались вдвоем — мать с сыном.

Нелегко, но, как ни странно, Галина ощущала некоторое спокойствие — она все сделала, что было положено женщине. У нее и квартира, и работа, и ребенок есть. Ну, а что мужа потеряла — так это нормально. Почти все вокруг женщины ее возраста одинокие…

Сын стал теперь смыслом жизни.

Он и вправду был необыкновенным. Необыкновенно красивым. Причем не той аляповатой, слащавой красотой, от которой у окружающих мысли всякие нехорошие, а настоящей, мужской — вызывающей в женской душе смятение и восторг…

С самого детства на Сашу обращал внимание женский пол. Девчонки заглядывались, писали в школе записочки, звонили домой и трубки потом бросали.

Началась перестройка, потом жизнь совсем скудной и голодной стала. Галина жилы из себя тянула, чтобы сына вырастить. Челноком подрядилась — возила товары из Польши, тут перепродавала. И старалась наставить сына на путь истинный. «У тебя дар есть — твоя красота. Не связывайся с кем попало, ты ж с твоей внешностью любую можешь выбрать! Выбери самую лучшую, достойную».