Во-вторых, к моему удивлению, мои весьма скучные производственные обязанности теперь стали казаться мне более интересными. Знакомясь с новой продукцией нашей фирмы, распаковывая новые коробки с различными мазями, кремами, лосьонами для лица, я стала представлять себе людей, которые их упаковывали. Мне было бы интересно увидеть их, узнать, кто они такие, давно ли живут в тех местах, откуда приходила продукция (а она не всегда приходила из самой Франции), европейцы они или африканцы, арабы или выходцы из Чехии, Словакии, а может даже, и из наших мест? Я переводила содержание этикеток и представляла себе женщин, которые будут покупать эту продукцию. Для чего она им? Чтобы лучше выглядеть? Скрыть некоторые недостатки, чтобы кому-то понравиться или просто чувствовать себя более уверенно? Мне почему-то даже захотелось, чтобы эта, пока еще мало известная французская фирма вдруг стала у нас популярной, приносила пользу. И теперь я уже не просто принимала и отпускала какой-то безличный товар – я получала удовольствие от того, что мне удавалось убедить какую-нибудь женщину им воспользоваться. И что удивительно, наши девчонки, те, которые раньше относились ко мне ничуть не лучше, чем к обыкновенному предмету офисной мебели, теперь стали разговаривать со мной и иногда даже не только по работе. А еще более удивительным стало то, что это меня нисколько не раздражало, а, наоборот, радовало.

С Ленкой у меня установились прочные, хорошие производственные отношения. Настоящими подругами по возращении из Парижа мы с ней не стали, в гости друг к другу не ходили, подарки не дарили, но иногда вдруг ни с того ни с сего на своих рабочих местах перемигивались и старались друг дружке помогать. Но о своих отношениях с Валерием Ленка мне больше не рассказывала, а я не делилась с ней своими проблемами.

Так прокатился месяц, потом другой. Первый триместр моей беременности подходил к концу. Чувствовала я себя, в общем, неплохо – даже немного поправилась, и это мне шло. Некий азербайжанец в овощной палатке, ранее никогда не обращавший на меня никакого внимания, теперь вдруг стал выбирать мне яблоки покрасивее и, объявляя их стоимость, заглядывал мне в глаза и делал скидку. Эти мелкие эпизоды меня не волновали, однако я до сих пор не знала, что мне делать с главным – с тем существом, что зрело внутри меня.

За эти три месяца я уже практически не вспоминала своего прежнего друга. Не вспоминала я и Михаэля – случайного отца того существа, судьбу которого я должна была решать. Самое главное, что было неясно, кто в случае рождения ребенка будет меня содержать. С работы уйти было смерти подобно. Родителей я по-прежнему своим существованием старалась не обременять, здрасьте, до свидания, и запиралась в своей комнате. Их вопросы в случае открытия моей беременности были бы для меня невыносимы. Но и убить маленькое существо, которое нуждалось во мне, я не могла. И я не знала, на что мне решиться.

Решение пришло без меня, в лице той самой крашеной медсестры, которая обходила патронажем грудных младенцев нашего участка. Разбирая амбулаторные карты по ячейкам ящика – кого на учет, кого в регистратуру, она натолкнулась на мои заведенные при единственном посещении два листка.

– Кто такая? – спросила про меня докторша, когда сестра показала ей мою карточку с вопросом, куда эти два листка положить. Медсестра меня вспомнила.

– То ли на аборт, то ли на сохранение.

– Да она небось уже давно сходила в частную клинику и сделала там все, что надо! – предположила врач. Но медсестра, еще тридцать лет назад привыкшая честно исполнять свои обязанности и до сих пор никак не расставшаяся с этой привычкой, пробегая мимо нашего дома, сунула в почтовый ящик записку: «Срочно зайдите в женскую консультацию!» Записку нашла моя мать.

– Танечка, зачем тебя туда вызывают? – Мать испуганно смотрела на меня. – С тобой что-нибудь случилось? Ты заболела?

Я молчала.

Мать решительно поджала губы и сказала:

– Таня, я ведь схожу туда и все узнаю. Но ты ведь не ребенок, чтобы скрывать от матери такие дела.

Я подумала: «Ну, вот она и настала, эта минута. Сейчас начнутся вопли, причитания, стоны, увещевания, укоры…»

Я села в коридоре на скамейку, сняла сапоги и погладила еще в Париже натертую пятку. Она теперь почему-то постоянно чесалась, хотя никаких следов прежней мозоли не было и в помине.

– Доченька! – Мать стояла в дверях, загораживая проход. Я поняла, что она от меня не отстанет. Внезапно я вспомнила свое видение у собора Нотр-Дам: площадь старого морга для бедноты, себя, лежащую у стены в мокром платье, и мать, рыдающую надо мной. У нее тогда было лицо точь-в-точь как сейчас. Мне стало ее жалко.

– Ничего страшного! – я постаралась как можно спокойнее улыбнуться. – У нас на участке работает хороший гинеколог. Она вызывает меня на профилактический осмотр.

– Ой! Ну, ведь выросла ты уже, а все равно мне врешь! – Материно лицо драматически сморщилось, и я вдруг заметила, что за те последние годы, когда я, поглощенная своей жизнью и измученная ее постоянным недовольством, не обращала на мать практически никакого внимания, она очень сильно переменилась. И изменилась не к лучшему: постарела. В фигуре, в руках и в посадке головы появилось что-то хронически печальное, как будто она пережила большое горе. Я почувствовала жалость и раздражение. Неужели так уж надо убиваться из-за несбывшихся надежд? Из-за того, что твой ребенок не сумел воплотить в жизнь твои, а не его собственные замыслы?

– Не те у нас сейчас времена, чтобы кого-то вызывать на профилактические осмотры! – грустно сказала мать.

– Это они внедряют новую программу нашего министра соцразвития. – Я собралась отправиться в туалет.

– Таня, не уходи! – вдруг сказала мать таким голосом, будто я шла не в ванную, а улетала на другую планету.

– Я только руки вымою! – Я открыла воду и нарочно долго намыливала ладони, потом бесконечно их ополаскивала и вытирала полотенцем. Когда я наконец повернулась к выходу, мать стояла на коленях в дверном проеме на неудобном узком пороге.

Я испугалась:

– Мам, ты чего?

Она подняла ко мне голову, по ее щекам текли слезы:

– Я тебя очень прошу! – сказала она. – Роди этого ребенка! Не делай аборт!

Я как стояла, так и присела на край ванны.

– Кто тебе рассказал?! Кроме врачихи, никто этого не знает. Они никакого права не имели так делать! Это сугубо мое личное дело – рожать или не рожать!

Мать переползла с порога на кафель, поближе к моим ногам и замахала руками:

– Никто мне не рассказал, доченька! Ни одна душа! Да ведь и я сама не слепая.

Я машинально положила руки на свой живот. У меня еще ничего не заметно!

– Глупая ты моя! – Мать погладила меня по ногам, прижалась к коленям. – Разве беременность, да еще желанная, определяется по животу?

Я подавленно молчала.

– Солнышко мое! Все по глазам твоим видно. По походке, по манерам, по коже, по лицу! Уж кого-кого, а мать не обманешь…

– Мама, вставай. – Я стала поднимать ее с пола. Она оказалась совсем не тяжелой, моя теперь старенькая мама.

– Так ты что, давно догадалась?

– Как ты приехала.

– А зачем же сейчас стала спрашивать, с какой целью меня вызывают в консультацию?

– Подумала, все ли в порядке? Когда кого-то любишь, всегда на первый план вылезают плохие мысли…

Я помолчала.

– И… что? Что ты скажешь на это? – Мне пришло в голову, что первый раз в жизни мне нужно было узнать ее мнение.

Теперь мы обе сидели на краю ванны.

– Ясно, что я скажу, – теперь лицо ее уже не было ни умоляющим, ни просящим. Оно было спокойным. Она повторила: – Естественно, тебе обязательно нужно родить!

Не знаю, почему, но мне приятно было это услышать. Я только спросила:

– А папа знает?

– Когда узнает, то очень обрадуется.

И я не выдержала:

– Чему? Чему он обрадуется? Тому, что у меня появится неизвестно кто, неизвестно от кого и неизвестно как я буду этого «кого» кормить?!

Мать обняла меня, и я тоже впервые за много лет обрадовалась этому объятию.

– Мы с папой мечтали, чтобы у нас были еще и другие дети, кроме тебя. Много детей! Но не получилось. Так неужели сейчас мы не выкормим твоего ребенка? Папа все-таки еще работает, ты тоже будешь работать…

Я не сдержалась:

– А ребенок? Ты хочешь сказать, что ребенок будет с тобой?

И мать поняла скрытый смысл моего вопроса.

– А ты хочешь сказать, – она печально улыбнулась, – что я и его сделаю несчастным.

И у меня чуть не вырвалось: «Да! Да! Да!»

Но вдруг в моей памяти всплыла эта моя французская школа, и частный преподаватель, и бассейн, один из лучших в Москве, и мои огромные пышные банты, и концерты, и детские спектакли, и веселый пионерский лагерь от папиного завода, и поездки к морю вместо маминого нового пальто… И мне стало стыдно. Я будто прозрела. Я увидела себя: девчонку с огромными бантами, в летнем платье с голубой оборкой, я вспомнила мамины пирожки, которыми в лагере угощался целый отряд, и блюдечко ранней клубники, которое мама мне ставила на стол во время экзаменов в институте. Я вспомнила это все и вспомнила, из-за кого я стала это все ненавидеть.

– Ну почему? Почему ты ЕГО не приняла в нашу жизнь? Если бы ты его приняла, мне было бы легче понять, что я ошиблась.

Мать опустила голову.

– Прости.

Я встала и подняла ее:

– Пойдем, на ванне сидеть холодно.

И мать вдруг заторопилась, потянула из ванной меня за рукав:

– Пойдем! У меня есть суп и жареная картошка. – Она посмотрела на меня с надеждой: – Будешь, доченька?

И я, которая в течение многих лет старалась ничего не есть дома, чтобы не показываться лишний раз в кухне, а кофе пила поздно ночью, чтобы не видел никто, вдруг ощутила внезапный зверский приступ голода и только кивнула в ответ.

А после еды, когда я была уже сытая и довольная, как обожравшаяся Лулу, я прошла в свою комнату, села на свою тахту, на которой, кстати, прекрасно спала все последнее время, и поискала глазами место, куда можно было бы втиснуть детскую кроватку. И вот в таком блаженном, сытом и здоровом состоянии прокатились для меня остаток осени, зима и весна. Я и не заметила за всеми своими делами, как в Москву пришло жаркое лето.