Забыв и про свои далеко не новые туфли, и про уставшие ноги, Лена помчалась через дорогу в гостиницу. Маленькая китаянка, покачивая круглой головой, подсчитывала чаевые. Когда Лена влетела в отель, Серж Валли стоял у стойки регистрации. Она увидела его со спины и подумала, что он приехал за ней, чтобы отвезти ее в их общую с Валерием компанию. Правда, ей показалось странным, что Валерий только что ей об этом не сказал.

– Вон мадмуазель, которую вы ищете, – легким кивком показал на нее администратор за стойкой. Валли повернулся. Лена смотрела на него распахнутыми глазами. Губы ее слегка приоткрылись.

Серж Валли был человеком на натуре добрым. Он достаточно разбирался в жизни, чтобы без объяснений понять, кто из двух дам в первую очередь интересует его русского коллегу. Мари была интересной женщиной, он мог бы спокойно разделить с Валерием его вкус. Но Лена, смешливая наивная Лена с ее почти детской задорностью, с которой она перечисляла французских знаменитостей, и удивила, и рассмешила, и в конечном счете покорила его. За те два часа, пока Лена рыдала на своей постели, мочила ноги в ванне и ужинала, он успел отвезти Валерия назад, к его товарищам, и, сославшись на неотложные дела, отказался принять участие в дружеском застолье, куда его настойчиво приглашали.

Он, как и Лена, вдруг почувствовал в происходящем некую двойственность. Он уважал Валерия как летчика, но ему вдруг стало жаль его невесту. Он представил, что делает Лена, оставшись одна. Он угадал и ее голод, и слезы. Он почувствовал ее одиночество и ее неуверенность в незнакомом городе, несмотря на всю ее любовь и восхищение Парижем, и решил снова ее увидеть. К тому же русское застолье его не прельщало. В прошлый раз он уже наблюдал и разговоры за столом в облаках табачного дыма, и русскую грусть, и русское веселье, и песни под гитару, все более печальные, в прямой пропорциональной зависимости от выпитого. Он помнил крепкие русские объятия и заверения в дружбе. Все это ему было симпатично, но происходило словно в театре. Сейчас ему было бы скучно снова смотреть этот спектакль. Он, собственно, собирался поехать домой, в свою небольшую квартирку, которая принадлежала только ему. Его жена Катрин, когда бывала в Париже, останавливалась у своего отца – на престижной авеню Фош. Дети любили бывать у него. Особенно его дочь Соланж. Но сейчас уже вовсю шли занятия в школе, и Соланж было некогда. Сын же, Даниэль, достигнув ужасно взрослого возраста, четырнадцати лет, вообще разлюбил куда-либо ездить с родителями и дома практически не покидал своей комнаты. Так или иначе, Серж Валли решил, что он должен заехать, узнать, как у Лены дела.

– Все в полном порядке. Я доставил Валерия на место в лучшем виде.

– Спасибо. – Лена стояла растерянная. Значит, Валли заехал просто сообщить ей об этом? Серж улыбнулся ей, и она уже в тысячный раз отметила, какая у него обаятельная улыбка.

– Я заметил, Париж вам понравился?

Она радостно закивала.

– Как может Париж не понравиться?

Он подошел поближе.

– Прокатимся? У меня сегодня свободный вечер.

У Лены из головы улетучилось все – и то, что она собралась быть хорошей женой, и Мари, и я, и московская кухонька заодно с ее мамой…

Какое это было замечательное предложение! Самое лучшее, какое она могла услышать за все три дня ее пребывания в Париже!

Валли распахнул перед ней дверцу автомобиля. На Больших бульварах ветер носил запахи осенней листвы, фонари загадочно просвечивали сквозь кроны деревьев. И Лена подумала, что, как бы ни повернулась дальше ее жизнь, эту прогулку с Сержем Валли она не забудет никогда.

Часть вторая

Возле Нотр-Дам

Человек не может постоянно пребывать в состоянии душевного подъема, это известно из физиологии. Через некоторое время кора надпочечников, вырабатывающая гормоны стресса (а сильное переживание тоже в каком-то смысле стресс для организма), истощается. Поэтому после своего сидения на ступеньках на острове Святого Людовика мое тело и душа находились в состоянии отупения. Я, как во сне, добрела до сквера возле Нотр-Дам и углубилась в знакомую аллею.

Когда я подошла к «моей» скамье, двое людей – мужчина и женщина, сидевшие раздельно по краям, как по команде, встали и разошлись в разные стороны. Теперь я была возле скамьи одна. Где-то в отдалении слышались звонкие голоса – это возле стены собора дети всех цветов кожи вместе играли на детской площадке. Их мамы из разных стран, видимо, не боялись, что дети подцепят друг от друга какую-нибудь заразу. По песочной аллее, кивая головками, пересеченными траекториями сходились и расходились голуби. Возле урны стояла пожилая дама и кидала им кусочки хлеба. Голуби не дрались, только парочка самых сильных подскакивала и взмахивала крыльями, чтобы ухватить кусок вперед других. Около меня же будто образовалось разряженное пространство. Никто не покушался сесть на «мою» скамью. Я поняла, почему вставшие со скамьи мужчина и женщина сидели по краям. В середине было мокро. Как раз в этом месте между деревьями оказался небольшой просвет, и очевидно, прошедший недавно небольшой дождик воспользовался этим, чтобы намочить скамью. А ведь я совсем его не заметила!

Я провела рукой по волосам. Действительно, они были влажные. В каком же состоянии я шла, если не заметила, что на меня капает водичка с неба! Я подняла вверх лицо. Недаром же ОН тогда говорил, что в Париже нужно одеваться капустой – дождь и солнце сменяют друг друга по несколько раз на дню. Какая мука в этих неотвязных воспоминаниях… Нет, неправильно говорят, что если Бог хочет наказать, то он отнимает разум. Память – вот главное мучение.

А ведь я стремилась испытыть эту муку, я страстно хотела этого в Москве, я для того сюда и приехала, чтобы в воспоминаниях снова пережить те прекрасные дни, чтобы снова заполнить душу любовью.

Я наклонилась и провела по сиденью пальцем. Края скамейки были как прежде – сухие, прохладные, гладкие. Но мне не хотелось садиться с краю. Кто-нибудь придет и сядет на свободное место, нарушив мое уединение. И с ним, я отчетливо это помнила, мы сидели в центре. Вот здесь, где сейчас царствовало темное пятно, я тогда, будто кролик, прижалась к груди своего друга.

В сумке у меня лежала свернутая газета. Не знаю зачем, я захватила ее с собой в самолете. Я вытерла носовым платком скамью и аккуратно постелила газету. Уселась. Закрыла глаза и попыталась вызвать к жизни воспоминания. Мы ели мороженое. На дне его белой сумки лежала бутылочка кока-колы. Я захотела пить. Он ключом поддел пробку, она отскочила и ребром покатилась по этому песку, описывая полукруг. Моя память сама бежала по одному и тому же полукругу. Скамейка, пробка, профиль Нотр-Дам, и он сидит, небрежно склонившись ко мне, положив на мое плечо свою легкую руку. Я и сейчас, словно собака, готова была лизать эту руку.

Я поймала себя на том, что сижу с закрытыми глазами. У меня не было желания видеть мир. Я вдыхала влажный, такой чудесный воздух, который не смогла бы описать, когда жила в Москве, но который прекрасно вспомнила теперь – он и тогда был таким же, – и мне казалось, будто я сижу закутанная в этот воздух, как в ткань.

Вдруг я услышала шорох, возникло ощущение движения рядом. Глаза открылись сами собой. Я повернула голову. На «моей» скамье с краю сидел старик. Он был страшно худ, вельветовая куртка болталась на нем, но на ногах были прекрасные начищенные ботинки, а морщинистую шею украшал пестрый шейный платок. Рост старика было трудно определить. Между колен у него стояла черная палка, а загорелую лысую голову с одного бока прикрывал фетровый берет. Такие старики до сих обожают существовать на Монмартре.

Ему, наверное, лет сто, не меньше, – я инстинктивно отодвинулась подальше.

– Простите, мадемуазель, если помешал, – сказал старик и внимательно посмотрел сначала на меня, а потом на мою газету.

– Нет, ничего. – Как-то уже было неприлично снова закрывать глаза.

– Простите, мадемуазель. Вы, наверное, русская?

– Откуда вы знаете?

Он засмеялся и сухим сморщенным пальцем указал вниз и вбок:

– Газета.

Я посмотрела: действительно, из-под края моего пальто явственно было видно название без первых нескольких букв: «…овский комсомолец».

Я согласилась:

– Да, русская.

– Откуда вы?

– Из Москвы.

Старик посмотрел на меня нежно, будто я владела сокровищем. Его лицо, все в темных пятнышках и морщинах, сморщилось, как у маленькой обезьянки. Палец, указывающий на газету, дрожал:

– И эта газета из Москвы?

– Наверное. Из самолета.

Он повернулся ко мне с улыбкой. Сквозь прорезь его рта виднелись очень белые вставные зубы.

– Вы не подарите мне ее?

Я немного опешила. Газеты мне было совершенно не жалко, но неудобно было вытаскивать из-под себя. И, кроме того, влажная скамейка… Я развела руками:

– Но я на ней сижу.

Он замахал на меня смуглыми лапками.

– О, я вас не тороплю! Нисколько! Просто когда будете уходить, оставьте газету на скамейке.

Черт бы побрал этого старика! Теперь мне уж никак было не сосредоточиться на своих воспоминаниях. Он заметил мое недовольство.

– Простите еще раз, – сказал он огорченно. – Я вас отвлек от ваших мыслей.

Я внутренне скривилась, но в то же время посмотрела на старика внимательней. У него был мутный от времени взгляд, но в целом глаза его были ласковыми. Он был совсем не похож на тех противных, занудливых стариканов, пара-тройка которых жила в моем подъезде. Те могли бы меня запросто придушить в лифте просто за то, что я была их гораздо моложе.

Машинально я поправила полу своего пальто, и шелковистая ткань под пальцами напомнила мне о даме, это пальто подарившей. Незнакомая женщина сделала мне дорогой подарок, а я не хочу поговорить с этим человеком несколько минут. Мне стало стыдно.

– Вы любите Россию, месье? – повернулась я к старику и увидела, что от моего вопроса у него слегка зашевелились белые волоски на висках.