Вот тот сдавливающий грудь, сотрясающий душу и удушающий горло спазм, что я испытывал, когда наблюдал за их поцелуем, моя маленькая девочка ощущала каждый раз, когда видела Марка с другими?

Как ей это удавалось? Как можно было годами выдерживать подобное и не тронуться умом от ревности и душевных страданий? Как?!

А как я мог не замечать это в ней раньше? Как не мог понять, что Николина день за днём скрывает в себе такие мощные чувства? Что я за слепец такой? Без своей сверхъестественной эмпатии, что ли, совсем в человеческих эмоциях разобраться не способен? По всей видимости, так оно и есть — я вопиющая бездарность в этом плане, раз не мог разглядеть в ней этот полный безответной любви взгляд, который сейчас по одной простой причине заживо препарирует меня — он предназначен не мне, а другому. И вдобавок ко всему, моему лучшему другу.

Круто! Потрясающе! Великолепно!

Я определённо смачно налажал в прошлой жизни, раз в этой приходится расплачиваться за свои грехи потерей всех женщин, что дороги мне.

Лара ушла.

Бабушка умерла.

А Николина любит другого.

Тройное комбо, реальность которого принимать нестерпимо больно. Адски. Жутко. Зверски. Как мучаться от самого дичайшего похмелья, помноженного на сотни травм, что я получал в течении всей жизни, отчего второй раз за сегодняшний день, откровенно говоря, мне хочется сдохнуть.

Но подыхать я позволю себе чуть позже, а сейчас я должен сделать всё возможное, лишь бы стереть с её лица эту душераздирающую боль.

— Почему ты не рассказала мне об этом раньше? — накрываю её ладонь, плотно прижатую к моей груди, своей рукой, в уме заведомо предугадывая её ответ: «Как всегда, не хотела грузить своими переживаниями и решила справляться со всем в одиночку».

В этом вся Николина Джеймс, чёрт её дери!

— Да и ты же его лучший друг. Как я могла тебе что-то говорить о своих неразделенных чувствах? — она смущенно опускает ресницы, но я тут же прикасаюсь к её щеке, возвращая синий взгляд себе обратно.

— Я и твой лучший друг тоже, и лишь поэтому ты должна была мне рассказать.

— Да… наверное… но…

— Нет, никаких «но» и «наверное», Ники. Просто послушай меня сейчас и запомни раз и навсегда, — нежно вожу пальцем по тыльной стороне её ладони, второй рукой — также по щеке. — Ты можешь говорить мне всё, что угодно. Всё! Я хочу знать о каждом важном чувстве и любой незначительной мелочи, что творится в твоей дурной голове, понимаешь? Для меня всё это важно. Очень. И даже в мыслях не смей допускать вероятности, что я буду осуждать тебя или осмеивать. Никогда такого не будет. Я всегда тебя пойму и поддержу. Если бы я знал о твоих чувствах к Марку, я бы…

— И чтобы ты сделал? — Ники перебивает меня горькой усмешкой. — Заставить любить невозможно, Остин, поэтому даже такой супергерой, как ты в этом деле мне помочь не смог бы.

— Да, это так, но я не позволил бы тебе справляться с этим одной. И ты можешь сколько угодно фыркать и закатывать глаза из-за моей чрезмерной опеки, мне совершенно параллельно. Ты — моя семья, и я буду о тебе заботиться, хочешь ты того или нет — сейчас, завтра, через год, через десять и даже, когда ты будешь ворчливой, немощной старушкой — я все равно буду помогать тебе добираться до ближайшей скамейки или вставлять зубные протезы в рот, — с её прекрасных губ срывается смешок, что пролетает счастьем по моим венам. — Вот так… Ты всегда должна улыбаться, Ники. Тебе это очень идет. И когда ты счастлива, я хочу присоединиться к твоему счастью. Но если тебе больно, ты не должна молчать и всё держать в себе. Всегда говори мне, и я обязательно разделю твою боль вместе с тобой, уничтожу все причины твоих тревог и разберусь с каждым, кто хоть немного посмеет тебя обидеть. Неважно как и неважно, что для этого потребуется. Я просто это сделаю. Единственное, что нужно от тебя — это сказать мне об этом, — её улыбка заметно тускнеет, что лишь сильнее подогревает мои подозрения, что Марк — далеко не главная причина её странного поведения.

— Ответь мне, Ники, просто ответь сейчас честно и ничего не боясь, — двумя руками охватываю её лицо, соединяя наши взгляды незримой нитью, которую Николина в молчаливом ожидании ни на секунду не разрывает. — Есть ещё что-то, о чём я должен знать?


— Есть ещё что-то, о чём я должен знать? — вкладываю в интонацию голоса всё переполняющее меня желание помочь ей и показать, что она может мне всецело довериться. И смотрю на неё внимательно, замерев, приостановив дыхание, боясь упустить хоть одну мини-эмоцию, что могла бы помочь мне прочесть её без всяких слов. Но, чёрт побери, это безумно сложно. А точнее невозможно. Ведь Николина снова будто бы прячется в своём спасительном коконе, покрывая еще более прочной сталью не только грустное лицо, но и свою внутреннюю стену, сквозь которую мне никогда не удавалось пробиться.

За почти тринадцать лет нашей дружбы у меня ни разу не получалось «почувствовать» её и сейчас тоже не получается: я совершаю удар за ударом, неоднократно, мощно, метко, по одному и тому же месту, вкладывая в атаку все свои ментальные силы, — и ничего не происходит. Абсолютный зеро эффект. На её стене ни одной трещинки не появляется, а в мимике нет даже слабого намёка на то, что Николь вообще замечает мою попытку нанести её защите урон. Только любимые губы вновь расцветают в самой прекрасной на свете улыбке, а синева её глаз чуть светлеет, растворяя в океанской глади всю печаль и переживания.

— Я вижу, Остин, что ты после двухдневной комы прямо-таки горишь желанием что-то порешать, но спешу тебя разочаровать: кроме моей безответной любви к Марку и конфликта с Барретом никаких других проблем у меня нет. Да и эти две, по сути, тоже уже разрешились. Деньги я заработала, а Марку сказала всё, что терзало меня все эти годы. И пусть он не ответил мне взаимностью, должна признать, мне всё равно заметно полегчало. Теперь я могу попытаться двигаться дальше, и его скорый отъезд, уверена, лишь поможет мне в этом непростом деле. Ведь как там говорится: «С глаз долой — из сердца вон», да? Думаю, и на мне это так же сработает, так что всё будет хорошо, Остин, можешь за меня не переживать, — её теплый голосок согревает меня похлеще духоты в квартире, однако некое зябкое предчувствие по-прежнему не отпускает.

— Ты уверена, Ники? — с подозрением спрашиваю я, получая в ответ добродушную усмешку.

— Уверена, Рид. Никаких других злодеев в моей жизни нет, так что защищать меня ни от кого не надо, — она убирает мои руки со своего лица, сжимая их в своих ладошках. — А вот кого тут и надо защищать, так это тебя от самого себя. Ты когда в последний раз ел нормально? Посмотри, как исхудал, — её пальчики юрко пробегают по моему прессу, перепрыгивая к заметно растаявшим бицепсам, приятно щекоча и покрывая всю поверхность кожи трепетным полотном мурашек.

— Эм… Насколько мне известно, последние два дня моё меню было исключительно жидким и крепким, — усмехаюсь я, тайком наслаждаясь её невинными прикосновениями.

— А до этого?

— До этого… — на миг задумываюсь. — Было как-то совсем не до еды.

— Оно и видно, — малышка недовольно морщит носик. — Как мне мозг мусолить, так ты первый, а как о себе подумать, так зачем это надо. Так ведь? Тебе нужно начать нормально питаться, иначе еще немного — и тебя ветром будет сдувать.

— Да как ты смеешь?! Ты попробуй такую груду мышц с места сдвинуть! — с напускным возмущением цитирую фразу из нашего с ней первого диалога у чердака.

— Ты помнишь? — и это её почему-то очень сильно удивляет.

— Конечно, помню. Я ничего никогда не забываю, — произношу и тут же зарабатываю взгляд «Да неужели?». — Ладно-ладно. Вчера — это был исключительный случай. Такого больше не повторится.

— Так все говорят на утро после отменного пьянства.

— Но у меня настолько жуткое утро — первое. И оно же последнее. Зуб даю.

— Смотри, без зубов не останься. Тебе еще Нью-Йорк покорять, а с ослепительной улыбкой это будет делать куда проще, — хихикает Ники, сама того не осознав, перейдя к немаловажной теме, о которой мне нужно с ней поговорить.

— Ники, нам ну…

— Нет, Остин. Не нужно, — а нет… всё-таки осознаёт. — Давай, не будем начинать вести бессмысленные разговоры и вновь ссориться.

— Но нам необходимо это сделать.

— Если и нужно, то давай не сейчас. Мы же только что прекратили предыдущую ругань. Пожалуйста, — её взгляд горит настойчивой мольбой, но я не могу ей поддаться, как бы мне того ни хотелось.

— Прости, малышка, но мы должны сделать это именно сейчас, потому что времени уже не осталось. Я уезжаю в воскресение, — сообщаю я, мгновенно наблюдая, как в зазеркалье её глаз происходит резкое похолодание.

— Что?! В воскресенье?! Но… Остин… сегодня же пятница. Ты хочешь сказать, что уезжаешь уже послезавтра?

Сердце рвётся на ошмётки, но я всё же отвечаю:

— Да.

— Ты издеваешься? Почему ты мне сразу не сказал?! — вспыхивает малышка, хватаясь за голову.

— Я говорю сейчас.

— За два дня до отъезда? Ты совсем охренел?! О таком нужно заранее предупреждать! Я думала, ты пробудешь в Рокфорде, как минимум, до окончания учебы. Разве ты можешь уезжать раньше выпускного?

— Все экзамены сданы, диплом мне вышлют на адрес в Нью-Йорке, где я буду проживать, так что дожидаться выпускного лишь для того, чтобы метнуть шапочкой в небо, не вижу смысла. Да и на работе меня ждут как можно скорее, поэтому я должен ехать, Ники, — порываюсь вновь прикоснуться к её лицу, но она отбивает мою руку. Снова злится дикая моя. Расстраивается. Да только на то нет причин. — Я буду ждать тебя там со всем готовым ко дню твоих вступительных проб.

— Остин… — тяжело вздыхает. — Я не знаю, смогу ли хоть когда-нибудь отблагодарить тебя за потраченные труды в разговоре с директором академии, но ты разве не понял, что я не оставлю маму? — с отчаяньем бросает она, но я намеренно игнорирую.