Тара ходила от одной картины к другой, разглядывая их под разными углами.

— Перспектива у тебя совершенно уникальная. Плоскость в некоторых картинах такая неглубокая, что я не понимаю, как тебе удалось сохранить перспективу. А наложение красок! Я никогда не видела раньше таких решительных мазков. Ты не накладываешь краску слой за слоем, а делаешь один страстный мазок. А что ты делаешь, если мазок не удался?

— Соскабливаю и делаю снова, пока не получается так, как надо.

Тара с уважением склонила голову.

— Как ты назвал эту серию?

— «Морские чары».

Все три картины были большими. На каждой из них существовала точка обзора — какой-то предмет, сделанный человеческими руками. Таре казалось, что она — буквально и фигурально — видит море с разных точек одновременно. На первой картине Ники изобразил на переднем плане край балкона. Ей казалось, что она в сумерках стоит на этом балконе. Обнаженной. Обязательно обнаженной, возможно, после душа, чистая и свежая, в согласии с проведенным днем, собой и всем миром.

На второй картине частично присутствовал зонтик и яркий мячик, привлекая внимание к теплому песку и игривому прибою, но затем взгляд замечал сверкание ослепительного моря. Тема, трогающая до глубины души: слияние — гармония сотворенного человеком и метафизического. Тара чувствовала, что подпадает под «чары» и этой картины. На незаконченном полотне точка обзора находилась на корме парусной лодки, виднелась часть наполненного ветром паруса — кусочек застывшего времени: человек и природа; вечное и временное.

— «Морские чары»! Ники, здесь столько уровней!

— Спасибо, — сказал Ники. — Я думаю, что я еще учусь. То, что мне нравится в работах других художников, заставляет меня переходить на другие, более глубокие уровни оценки. Вроде как снимать слой за слоем, как на луковице. — Он сам рассмеялся, уж слишком неуклюжая получилась метафора. — Я думаю об этом, когда смотрю на другие работы, что-то пишу или работаю в музее. Но когда я пишу картину, уже обозначив себе цель, я только пишу. Я стараюсь работать в соответствии с высказыванием Коро[4], которое процитировала мне Дорина: «Никогда не забывай первого впечатления, которое тебя зацепило». Вот я иногда и думаю: я рисую эти картины, потому что, пока я их создаю, я могу в них жить, в этом ощущении «первого впечатления». Хотя я еще очень многого не понимаю.

— Наоборот, ты понимаешь слишком много. А в каком музее ты работаешь, Ники?

— Часть дня в Бруклинском музее в отделе искусства и музыки. А когда у меня есть время, помогаю в отделе справок. Ужасно нравится. Так много интересного.

— А я-то считала, что обслуживание столиков у папы и есть твоя работа.

— Верно, но это неглавная работа. Я делаю ее, чтобы помочь папе. А другую работу я по-настоящему люблю.

— А как насчет денег?

— О, мне платят и там, и там.

— Что же ты делаешь в свободное время? — пошутила Тара.

Теперь она впервые оглядела студию Дорины Свинг. Странно, но первым делом она вспомнила статью Димитриоса. Как он там писал? Равновесие и порядок? Более того, сама студия каким-то неуловимым образом напомнила ей о доме Димитриоса. Студия Дорины размещалась всего в одной комнате старого здания в Вест-Сайде на улице, вдоль которой выстроились мусорные баки. Дом Димитриоса, большой, строгий, располагался на холме с видом на океан. Но ни в этом доме, ни в доме на мысе Союнон не было ничего случайного. Тара заметила антикварную шаль, небрежно брошенную на маленькое кресло, и аккуратные стопки пленок с концертной музыкой и джазом, которые явно часто бывали в употреблении. На полу остались следы от краски (все-таки рабочая студия), но окна были без единого пятнышка. На небольшом буфете — не полностью заполненная подставка для бутылок, на полочке над ней — кружевная салфетка.

Димитриосу здесь бы понравилось. Даже после приезда в Нью-Йорк она часто вот так неожиданно вспоминала о нем. Ничего удивительного, уверила себя Тара, ведь в Греции они проводили почти все свое время вместе. И теперь, когда его не было рядом, временами у нее появлялось ощущение, что ей не хватает, например, руки или еще какой-то части тела.

— Сколько лет Дорине? — спросила она.

— В этом году ей исполнится пятьдесят. Я устраиваю для нее праздничный ужин у папы, — сказал Ники.

Тара прошла мимо дымчатых розоватых горных пейзажей, покрытых глубокой таинственностью, и обнаженных мужских фигур, не прикрытых ничем, кроме собственной гордости. Что-то в этих картинах заставило ее остановиться.

— Похоже, Дорина любопытная женщина, — задумчиво проговорила она.

— Так оно и есть. А как учитель Дорина настоящий тиран. И абсолютно не согласна с моими профессорами.

— В чем же?

— О, да почти во всем. Дорина и мои профессора не могут прийти к согласию даже относительно того, что такое искусство. Дорина утверждает, что искусство должно быть объективным, они же настаивают, что главное в искусстве — субъективное начало. И их спорам нет конца.

— Субъективное против объективного. Платон против Аристотеля. Снова и снова… — заметила Тара.

— Вернее, все еще, — поправил Ники. — Спор так и не разрешен.

— И возможно, никогда не будет разрешен. Ты уже пытаешься продавать свои работы или считаешь это преждевременным?

— Я продал одну картину. — Ники включил свет и показал ей слайд.

Десятки птиц, подобно стрелам, прорезали розовое небо. Тара видела потрясающие цвета и птиц, ощущая одновременно свободу и радость полета. И это только на слайде!

— Ники! Потрясающе! Куда ты ее продал?

— Одной малоизвестной галерее. И за очень скромную сумму, должен добавить.

Тара оглядела студию.

— А как Дорина зарабатывает себе на жизнь: продажей картин или преподаванием?

— Ни тем ни другим. Она продает свои работы той же галерее, но зарабатывает в основном как реставратор. — Ники расстроился: день закончился, а она так и не заметила того, что ему хотелось ей показать. Он поднял алебастровое изделие со стола и поставил ближе к свету.

— Что ты думаешь насчет этого? — спросил он.

— Насчет чего? — не поняла Тара.

— Это тоже я сделал. — Он увидел смятение в ее глазах. Она недоуменно смотрела на алебастр.

— Ты еще и ваяешь? — осторожно поинтересовалась она. — Это не похоже на остальные твои работы.

— Ну, Дорина говорит, что это вообще совершенно другая категория. Но вот, что я тебе скажу. Продать этот алебастр проще простого, а сделать ничего не стоит. Меня учат в колледже, что именно конструкции такого рода должны быть в центре моего внимания, — не следует искать глубокого смысла, не требуется содержание. Этот предмет — всего лишь форма, нечто такое, на что приятно смотреть. Кстати, мне и лепить его было приятно. Дорина называет это декоративным искусством, которое действует на уровне ощущений… А ты что об этом думаешь?

— Не знаю. — Тара задумчиво смотрела на серую спираль длиною почти в два фута, отличающуюся чувственной гладкостью. Вот и все.

— Она очень лирична, — осторожно проговорила она. — Но я ничего не знаю о современном искусстве. Странно, не правда ли? Мы ведь живем, значит, мы современны, но мне почему-то кажется, что и в сегодняшнем мире искусства твои полотна будут считаться современными, верно? Ну а твоя спираль… Она прекрасна, в ней есть гармония дизайна. Думаю, что скульптура, которая вызывает приятные ощущения, может цениться не меньше, чем все остальное.

— Вот теперь ты рассуждаешь, что хорошо, а что плохо. Теперь тебя волнуют эстетические проблемы. Все не так просто, верно?

Тара серьезно посмотрела на брата, которого за последний час безумно полюбила.

— Какой же ты глубокий человек, — с искренним удивлением и уважением произнесла она.

— Да нет. — Ники осторожно вымыл чашки в раковине, вытер их и поставил на полочку с кружевной салфеткой. — Я такой, какой есть. Папа научил меня спрашивать: «почему?» Именно этим я и занимаюсь. Мне не важно, в чем истина, какова она. Я всего лишь хочу понять ее и выразить по-своему.

Где она уже это слышала? Разумеется, от Димитриоса. Именно он говорил: неважно, в чем истина, потому что ее поиск так же важен, как и сама истина. «Возможно, — вдруг подумала она, — Леон сможет помочь Ники». Ну конечно. Он умеет продать свои работы, и, хотя сама она их не видела, Перри Готард назвал их «героическими». Нужно будет познакомить Ники с Леоном. Ведь ясно, об искусстве он слышал только от Дорины и своих профессоров. А Леон не был преподавателем. Он — работающий скульптор, живет в реальном мире, не только создает предметы искусства, но и продает их.

— Ты слышал о Леоне Скиллмене до того, как я упомянула о нем вчера? — спросила она.

— Разумеется. — Ники схватил куртку и выключил свет. — Он очень известен.

— Что ты думаешь о его работах?

Ники явно изумился.

— Лучше спросить, что ты об этом думаешь.

Они спустились вниз с пятого этажа.

— Я пока ничего не видела. Не забывай, я только что приехала.

— Ну… — Они присоединились к толпе на улице, которая, подобно вечернему приливу, катилась домой после работы.

— Что ну? — спросила Тара, беря брата под руку.

— Ну, мне кажется, тебе лучше самой увидеть его работы, — сказал Ники.

Глава тринадцатая

Чтобы избавиться от трескотни Блэр и ее компании, Кронан Хаген вышел на балкон, нависающий над небольшим садиком, и достал сигареты. Неожиданно он почувствовал себя как бы подвешенным в пространстве и времени, но внутренняя тревога не утихала. «Я заполнял это новое крыло, — с беспокойством думал он. — На мне лежит ответственность. Но мне не дали подойти к этому делу ответственно». Его глаза остановились на изгибе бронзового бедра и поднялись повыше к округлым ягодицам огромной женской фигуры, стоящей в центре сада. Он почувствовал шевеление в паху и поспешил перевести взор с выгнутой спины статуи на протянутые вверх руки. Бронзовые виноградные лозы спускались из рук статуи вниз, смешиваясь с живой растительностью, а живые лозы тянулись вверх, обвивая ствол дерева, и заканчивались экзотическим взрывом многоцветных орхидей. Кронан ощутил острое чувство вины, затмившее его сексуальные позывы, но тут все милосердно заглушил голос Блэр, призывающий его назад.