Хелен Скиллмен стояла на верхней ступеньке лестницы и прислушивалась. Примерно полчаса назад ее разбудил шум в кухне. Она как раз начала спускаться, когда мельком заметила своего сына, прошедшего в рабочий кабинет. От удивления она не смогла сразу сообразить, что делать, и тихонько поднялась наверх, чтобы он ее не заметил. Она замерла, испытывая одновременно нежность и боль. Часы в холле показывали половину третьего.

Сын так редко к ним заходил: лишь по поводу какого-либо семейного события, когда не прийти было бы просто неприлично. И тем не менее он пришел сюда, причем среди ночи. Мысли ее метались, она боялась поверить зарождавшейся надежде. Годы шли, но она все еще не разрешала себе поверить, что потеряла его навсегда. Она жила надеждой, на которую способны только матери: когда-нибудь сын перерастет свой бунт и снова станет самим собой. После того ужасного случая в высшей школе Леонард убедил ее, что продолжать говорить на эту тему не нужно, это только еще больше отпугнет Леона. И они вместе терпеливо ждали — авось их когда-то выдающийся ребенок оставит свой путь саморазрушения и снова явит себя, покончив со своей таинственной яростью и горечью. Но, похоже, их надежде не суждено сбыться. Ему уже за тридцать. Возможно, того мальчика, которого она так нежно любила, больше не существует. Этого же мужчину она не знала.

Хелен поплотнее прижалась к стене, чтобы избежать искушения спуститься вниз. Что он делает? Тишина. Возможно, заснул на диване. Стоит спуститься вниз, и она может не удержаться и пригладить светлую прядь, как всегда упавшую ему на лоб во сне. А позволив себе этот маленький жест, она может также позволить себе поцеловать его в лоб. И тогда уж он наверняка уйдет — нет, просто сбежит, что бы ни привело его сюда.

Почему же он пришел после такого долгого-долгого отсутствия?

Хелен спустилась на несколько ступенек вниз. Ни звука, лишь тикают старинные дедушкины часы. Она заглянула в рабочий кабинет. Его там не было! Она с беспокойством оглядела комнату. Заметила, что стопка журналов рассыпана. Проглядев их, Хелен обнаружила, что все экземпляры журнала «L'Ancienne» лежат сверху. Остальные были на своем месте. Она не знала, что и подумать. Зачем он приходил? Почему ушел? Почему читал именно этот журнал? От нахлынувших воспоминаний заныло в сердце.

Затуманенный взор остановился на «Весеннем цветке». Хелен вспомнила тот день, когда он принес скульптуру в школу и она, увидев ее впервые, не смогла сдержать слезы радости. Пришлось скрыться в учительской. Как же она им гордилась! Хотя прекрасно понимала, что талант Леона вызрел и развился самостоятельно, без их с Леонардом участия. Конечно, она учила его технике, но, разглядев глубину романтического духа и эмоций, которые сын вложил в «Весенний цветок», Хелен поняла, что ей его учить больше нечему: сын во многих отношениях уже превзошел ее, он должен вырваться на свободу и найти других, более способных учителей, которые помогали бы развивать далее его уникальный талант. Там, в дамской комнате без окон, рядом с учительской, она пережила наиболее счастливый момент своего материнства — казалось, что голые стены осветил солнечный свет.

Когда она смотрела на изящную женскую фигурку в той самой комнате, где только что был ее сын, — неважно, по какой причине, — она снова на мгновение ощутила эту радость. Затем ее взору представились последние работы Леона: эти холодные, грубые, металлические глыбы, которые прославили его. Внезапно в ней закипел гнев: эти работы были оскорблением его юности и ее ценностей. Леон пришел и снова ушел в ночь. Почему?

Глава девятая

Легкий снег бесконечно кружился между домами, прежде чем спокойно улечься на мостовую. Энергия, которую чувствовала Тара, пронизывала Нью-Йорк, как электричество, заставляя город пульсировать. В Нью-Йорке снег не падал, он скатывался по ветру и вибрировал на улицах.

Живой. Что бы ни происходило с городом в прошлом и что бы ни ожидало его в будущем, душа этого великого города вечно будет живой. Потому что дух его обуздать нельзя. С того самого момента, как Тара сошла с самолета три часа назад и до настоящей минуты, пробираясь сквозь толпу спешащих людей, она ощущала это биение самопроизвольно бьющей энергии — то, чего она не испытывала ни в какой другой части мира. Она приехала на день раньше. Никто еще не знал, что она в Нью-Йорке, — ни семья, ни Леон. Что-то подтолкнуло ее оставить свои вещи на терминале Ист-Сайда и в одиночку поздороваться со своим любимым городом. Нью-Йорк! Даже будучи ребенком, она чувствовала, что этот город только для особых людей, для тех, кто решил пробиваться сквозь жизнь и подниматься вверх, подобно гигантским небоскребам, в которых они жили. Трудно поверить, что она целых десять лет не была здесь. «Всю свою взрослую жизнь», — неожиданно осознала она.

Затем Тара вспомнила, почему она уехала. Колледж окончен, впереди магистратура. Мужчины, с которыми она встречалась в Нью-Йорке, были в основном карьеристами и мелкими людишками, одержимыми деньгами и сексом или сексом и спортом. Ее интерес к истории Греции и самой стране логически предполагал направление, в каком ей следовало продолжать свое образование. Важную роль сыграла встреча с Димитриосом — она поняла, что хочет заниматься археологией. В окружении богов, сделанных из мрамора и бронзы, она почему-то чувствовала себя уверенно — ей казалось, что на них можно положиться. Во всяком случае, если у них вообще были головы, они держали их высоко. Хотя, за немногими исключениями, мужчины в Афинах, с которыми ей довелось встречаться, были еще грубее с женщинами, чем мужчины в Нью-Йорке.

Тара внезапно ощутила озноб и сообразила, что у нее промокли ноги. Придется зайти в ближайший обувной магазин и купить себе пару водонепроницаемых сапог. В Афинах, где снег редкость, такие сапоги ей никогда не требовались.

Она вообще не нуждалась практически ни в чем, кроме работы, даже в семье. Скучала ли она по своим родным? Да, она их любила. Но скучала ли? Не слишком. Если не считать редкие вылазки в свет, она жила, как монахиня, внутри музея, где, наподобие верховного жреца, правил Димитриос. Кроме работы, ей ничего не было нужно.

Теперь, шагая вдоль ярко освещенных магазинных витрин, Тара вспоминала свою жизнь в Греции, и она показалась ей однообразной и скучной. Это ощущение пришло к ней сразу, как только она вышла из самолета. Словно ступила из одной эры в другую, как будто доставивший ее самолет был машиной времени.

Со Дня благодарения прошло две недели, а магазины уже начали готовиться к Рождеству. Мигали разноцветные маленькие лампочки, обозначая самые популярные торговые улицы в мире. Многие магазины щедро использовали искусственный снег, звезды и краснощеких Санта-Клаусов, попадались совершенно потрясающие витрины с двигающимися фигурами и музыкой. Многие называли это вульгарной коммерциализацией, но Таре этот обычай — как можно раньше начинать приготовления к следующему празднеству — всегда казался радостным и логичным: Нью-Йорк никак не мог дождаться новых торжеств.

Свернув на Мэдисон-авеню и остановившись перед витриной обувного магазина, она почувствовала, что у нее разбежались глаза — такой огромный выбор. Рядом она увидела еще один обувной магазин, через дорогу — другой. Кроме того, были обувные отделы во всех крупных магазинах. Как тут люди умудряются что-то купить? Она рассмеялась — с изобилием в этом городе явный перебор. Стоящая рядом элегантно одетая женщина взглянула на нее и тоже улыбнулась. «А еще говорят, что жители Нью-Йорка неприветливы», — подумала Тара. Если бы она, стоя одна на улице в Афинах, громко рассмеялась, прохожие подумали бы, что она сошла с ума.

Тара купила коричневые сапоги из мягкой, как шелк, кожи. Невероятно, чтобы такая элегантная обувь не пропускала воду, но молодой продавец уверил ее, что это так и есть.

— Вам они просто необходимы, — засмеялся он. — Вы насквозь промочили ноги! — Стоя перед зеркалом и любуясь красивыми сапогами, Тара невольно присмотрелась к своему старому синему зимнему пальто. Она носила его еще в колледже, а потом оно годами висело в ее шкафу почти без употребления. Взглянув на других женщин в магазине, Тара потом снова посмотрела на себя в зеркало. Увы, она безнадежно отстала!

Тару полностью захватило рождественское настроение, и она отправилась в «Блуминдейл». Сегодня все подарки только для нее. Она начала с теплого серого пальто и меховой шляпы: «Я продала много шляп, дорогая, но никогда не видела, чтобы голубой песец так потрясающе на ком-нибудь смотрелся. Он подчеркивает серый цвет ваших глаз». Тара бродила по переходам магазина, опьяненная восторгом, а может, и многочисленными духами, которыми ее опрыскивали на пробу. Проблемы в деньгах не было. Она многие годы ничего не тратила. Мягкое серое платье с высоким воротом и поясом из такой же кожи, что и ее сапоги: «Не все могут носить такое платье, надо быть очень худенькой». В примерочной она к собственному удивлению поняла, что ей нужно и белье. Получалось, что каждая купленная вещь требовала чего-то еще — об этом Тара раньше не задумывалась.

В отделе белья она вспомнила Леона. Выбор был сногсшибательным, но теперь она уже выбирала с особым пристрастием. Атлас кремового цвета скользил по ее коже, как его руки. Она никогда так ясно не осознавала изящества своего тела. Наверное, она действительно оторвалась от реальной жизни и, как утверждал Димитриос, от реальных мужчин.

Выходя из магазина с новой сумкой через плечо, дабы освободить руки для многочисленных пакетов с покупками, Тара краем глаза заметила отдел косметики. В зеркале ее лицо выглядело незаконченным. В Греции не было смысла краситься, но теперь, особенно со всеми этими обновками… «У нас есть новые тени, они прекрасно подойдут к вашим серым глазам», — сказала молодая продавщица.

Что дальше? Ремень сумки соскользнул с плеча, стоило ей выйти под снег и ветер. Кашемировое платье ласкало тело, мех нежно касался щек. «Нет, — подумала она. — Нет, Леон. Еще нет». По телу пробежала легкая дрожь.