— Глупая…

Глупая… Не понимала еще, что, когда достигаешь высшего блаженства, трудно согласиться на что-то меньшее. Он не соглашался. Не хотел ничего другого. Не хотел быть в поиске и истощаться. Не хотел себя ненавидеть за то, что потерял что-то важное по глупости.

— Я люблю только тебя. Только с тобой так могу… — шепнув в ухо, начал входить в нее, погружаясь постепенно. Возвращаясь к самому входу и снова двигаясь неглубоко. Такое неспешное, с задержкой, вхождение, помогало контролировать собственное желание.

Потом стал двигаться медленно, мягко, но очень глубоко, и эти скользящие движения приносили им обоим огромное удовольствие. Катя сжимала бедра, становясь неуправляемой в своем наслаждение. Хотела его глубже, быстрее. Он приподнялся на руках и оглядел ее жадным взглядом. Ее стоны и страстно-бредовый шепот, свидетельствующие об истинном наслаждении, безумно возбуждали, но все труднее становилось оттягивать себя от развязки, чтобы не кончить раньше нее.

— Не надо пытаться отхватить от меня кусок, я сам тебе все отдам. Уже отдаю. Ты разве этого не чувствуешь?

— Чувствую… — Провела рукой по спине, от поясницы до головы.

Склонившись, губами приоткрыл ее губы и стал целовать. Снова сплел с ней пальцы, вдавливая ее тело в матрас. Дыша в такт и настраивая в унисон чувства, старался передать то ощущение глубокой близости, которую трудно описать словами и невозможно сосчитать в оргазмах. Она целовала, чувствуя, словно с поцелуем пьет что-то теплое и сладкое с его языка.

— Иди сюда. Поднимись. Так тебе будет приятнее, а мне легче.

Перевернул ее на живот, располагая так, чтобы получить наибольшее удовольствие — подтянув к себе, согнув одну ногу в колене. Катя вздрагивала, все больше прогибаясь под ним. Покрывалась испариной, теряя реальность во вздохах и стонах. Он пропускал через себя ее дрожь, впитывал ее жар, замедляясь и ускоряясь, позволял себе и ей насладиться каждым движением — от неполного введения до сильного погружения. До раскаленного крика, рвущего натянутые в струну нервы…

Еще не отпустил обоих сладкий озноб оргазма, не восстановилось дыхание, Дима приподнял Катю, обхватив за грудь. Она с трудом выпрямилась, он крепко прижал ее к себе, и они замерли в средоточии шкаляшего пульса, на мятых простынях, в душной, пахнущей сексом комнате, забывшие или потерявшие, где начиналось их истинное, подлинное «я»…


Глава 20


Катя села прямо, прикрыв грудь одеялом. Осторожно, чтобы не расплескать кофе на белоснежную постель, взяла из рук Димы чашку и сделала пару жадных глотков.

— Теперь можно и поговорить. — Он прилег на кровать, подперев голову рукой.

— А то без секса прям с мыслями не мог собраться, да?

— Конечно. Запутался весь. В чувствах.

— А что теперь разговаривать? Я опять у тебя в кровати, там, куда поклялась себе больше никогда не попадать.

Крапивин ответил поспешной улыбкой:

— Зачем клясться в том, что никогда не сможешь выполнить?

Катя беспечно засмеялась, глядя в голубые полупрозрачные глаза любимого. Почему они раньше казались ей холодными? Они совсем не холодные. Они светлые — светящиеся внутренним светом. Теплые.

— И что, у нас теперь снова отношения? — Протянув руку, коснулась Димкиных волос. Отвела каштановую прядь со лба.

— Да.

— С обязательствами?

— Угу.

— Ужас какой. — Кончиками пальцев тронула небритую щеку. Обрисовала чувственный контур губ. — А что, приличную и покладистую во всех отношениях не нашел?

— Нет. — Укусил ее за палец.

— Плохо искал. — Со смешком одернула руку.

— Вообще не искал. Решил вернуться к своей придури.

— Сам придурь. Дали ему шанс на нормальную жизнь, он и тот упустил — ко мне вернулся.

Убрала чашку на прикроватную тумбочку, подобралась к Диме поближе.

— Так, ладно, с приличной и покладистой ясно все, а мимо проходящие Музочки были? Сразу говори. Чтобы потом не было сюрпризов. А то я Муза нервная, убью кого-нибудь в чувствах.

— Катрин, любовь моя, — засмеялся он с мягкой снисходительностью, — Художнику, знаешь ли, не только вдохновение нужно, но и печень. Ты же мне ее выгрызешь.

— Это точно. Не дай бог что-нибудь узнаю — плакала твоя печень, Крапивин. — Клацнула зубами. — Сожру. Однозначно.

— Какая ты у меня кровожадненькая. — Нагнулся и поцеловал ее в губы.

— А какой ты у меня молодец, кофе мне организовал в три часа ночи. Такой заботливый, — блаженно вздохнула.

— Катенька, это же просто кофе. Чашка кофе.

— Нет, Димочка, это не просто чашка кофе, это любовь.

— Что я могу еще для тебя сделать?

Катя задумалась, потом посмотрела на Крапивина, и что-то хитрое промелькнуло в ее серых глазах. На какую-то секунду они заиграли множеством оттенков.

— Расписку давай, что ты на мне женишься— Что?

— Расписку, говорю, давай.

Расхохотавшись, Дмитрий поднялся с кровати.

— Расписку? Сейчас «паркер» достану, и накарябаю тебе татуху на спине.

— Я пошутила! — крикнула Катя, подскочив на постели.

— Нельзя со мной так шутить. Какие теперь шутки? — Вернулся из гардеробной и, завалив Катьку на кровать, перевернул на живот.

Она, смеясь, все еще сопротивлялась:

— Не надо, я же правда пошутила!

— Поздно.

— Не смей, у меня же платье с открытой спиной!

— Вот и замечательно.

Он начал что-то писать у нее на спине, Катя дернулась, снова задушенно засмеявшись:

— Щекотно!

— Терпи.

— Что ты там пишешь?

— Я, Крапивин Дмитрий Олегович… обязуюсь… или обещаю?

— Обязуюсь… раз отношения у нас с обязательствами, а то наобещаешь мне с три короба, а потом ни черта…

— Ладно. Обязуюсь… Дату говори. Какого числа будет свадьба. Какой день назовешь, тогда и поженимся.

— Блин, — еле выдохнула Катя, придавленная его телом, — я — Учись.

— Давай следующим летом, пятнадцатого июня.

— Давай. — Расписался где-то у нее под лопаткой. — Все. Готово, Крошка моя. — Поцеловал в шею, навалившись всем телом.

— Крапивин, ты садист, — застонала она.

Он отпустил ее и снова скрылся в гардеробной. Катя понеслась в ванную, чтобы посмотреть на свою спину. Когда вернулась в спальню, Крапивин стоял у кровати полностью одетый. Невольно улыбка сползла с ее лица.

Дима взял с прикроватной тумбочки часы, глянул на циферблат и застегнул ремешок на левом запястье.

— До аэропорта пятнадцать минут. Самолет через два с половиной часа — мы еще успеем позавтракать.

Катя молчала, внезапно запутавшись в ощущениях, и не знала, что сказать. А должна ли она вообще что-то говорить? Крапивин ее как будто и не спрашивал.

— Катенька, порядочная Муза не должна долго думать, она должна быть импульсивной и порывистой. Гони за чемоданом, я жду тебя внизу.

— А я должна волноваться, каким образом попаду на самолет?

— Нет.

— Тогда, куда я лечу, я тем более не буду волноваться.

Надо все-таки родителям позвонить, сказать, что со мной все в порядке. — Чуть навалившись сзади, обняла Диму за плечи. Он сидел за обеденным столом, который представлял собой цельный кусок ствола дерева, перебирал контакты в телефонной книжке, собираясь кому-то звонить. Катя, даже зная, что может помешать разговору, все никак не могла отойти от него, от человека, бесконечно ею любимого.

Еще день назад под ногами чувствовала болото, засасывающее и губительное. А сейчас и земли не чувствовала — от счастья парила где-то высоко-высоко, в небе. Сидела на самом его краю, свесив ноги. И было ей легко и не страшно, потому что Дима рядом.

— Руки горячие, — сжал ее ладонь.

— От вина, наверное, — улыбнулась Катерина.

— Позвони, конечно. Самое время сказать, что с тобой все хорошо, правда ты уже не в Париже, а в Копенгагене, — усмехнулся.

— Меня, наверное, уже в розыск объявили.

— В международный, — поддакнул Дима.

— А ты точно никому не звонил? Ничего не говорил? — заглянула ему в глаза.

Он, улыбаясь, покачал головой:

— Нет.

— Я не верю. Ты не мог так сделать.

— Я не звонил. Ну, Ванечку только предупредил, чтобы он сильно не переживал, если сестричка не спустится к праздничному завтраку.

— А-а-а, тогда понятно, чего тебе никто еще телефон не оборвал.

— Стесняются, видимо.

Катька хохотнула. Хотя, наверное, доля правды в том, что сказал Дима, есть.

Отстав от него, она взяла бокал с вином, конфеты и пошла вдоль череды французских окон. Большая комната объединяла гостиную и парадную столовую. Катя уселась на диван, который на фоне пудрово-бежевых стен смотрелся ярким пятном, потому что обивка его была создана на заказ по мотивам картины Роя Лихтенштейна. В этом весь Дима — умеющий сочетать несочетаемое. В его квартире можно увидеть винтажную люстру из бронзы и хрусталя, купленную на блошином рынке, и кофейный столик, приобретенный на аукционе в Нью-Йорке и ранее принадлежавший Брук Астор; под ногами — инкрустированный мрамором паркет, на стене — натюрморт Краснопевцева, а в спальне на каменном подоконнике — композицию из фарфоровых собак, английских фигурок девятнадцатого века. В этом весь ее Дима…

— Может, все-таки ты сам позвонишь? — поморщившись, попросила Катя, когда Крапивин уселся рядом с ней.

— Трусишь?

— Ну. Мамуля у меня, конечно, крутая, но иногда как скажет что-нибудь… Давай звони. Это ты все замутил, я вообще не виновата, так что принимай весь удар на себя.