– Не знаю, мам, лукавишь ты что-то. Вот чувствую – лукавишь, а где собака зарыта – понять не могу!

Маша не успела ей ничего ответить, да, собственно, и не знала, что ответить дочери. Хлопнула входная дверь, Варька подскочила со своего стула, помчалась в прихожую. В кухню вошел улыбающийся Семен, неся ухватившую его за шею Варьку, ласково приговаривая:

– Смотри, Маш, скоро девку замуж отдавать пора, а она все на шее виснет...

– Да ну его, этот замуж, я с вами жить буду!

– Накорми лучше отца, чем глупости-то говорить, – улыбаясь, сказала Маша. – Устала я сегодня что-то... Пойду спать лягу.

Маша медленно развязала фартук, проходя мимо дочери, поцеловала в рыжую макушку. Уже лежа под одеялом, вспомнив Варькино «лукавишь, мам...», наконец дала волю слезам. «Хорошая моя, умненькая рыжая девочка! Прости свою неразумную мать! Прости, что место в моем сердце, целиком и по праву тебе принадлежащее, занято другим человеком, который об этом и не догадывается и ради которого я буду дружить с кем угодно, даже с чертом лысым...»

* * *

– Да как это вы не помните, я же рассказывала уже! – сердилась Ленка то ли на сидящих в машине Машу с Инной, то ли на выбоины и ямы на узкой проселочной дороге, которые безуспешно пыталась объехать. – Наш Овсянка – это сын бабы Нюры, нянечки из детдома! Она меня с ним и познакомила! Он бывший моряк, а теперь реставратором заделался, нынче всех на творчество потянуло... С женой развелся, живет теперь с бабой Нюрой, иконы реставрирует... Ну в общем, с большими тараканами мужик, конечно, тут уж ничего не поделаешь. Зато тихий и спокойный. Если ему перышки почистить, очень даже ничего смотреться будет!

– Ну да, конечно, – саркастически усмехнулась Инна. – Овсянку сколько ни украшай, она все равно овсянкой останется!

– Ладно, королева ты наша английская, не очень-то там выступай... И вообще, я тебя предупредить хочу: баба Нюра женщина простая и добрая, и не вздумай перед ней рожи презрительные корчить!

– А я ее помню, Ленка... – тихо сказала сидящая на заднем сиденье Маша. – Она к тебе в общагу приходила. Так она ведь и тогда уже в возрасте была, а сейчас, наверное, совсем старенькая стала... Она тогда так плакала, когда уходила, так тебя обнимала...

– А она ко многим ребятам ходила. И сейчас ходит. А к Димке Андрееву даже в колонию на свиданку ездила, я ей денег на дорогу да на продукты давала... Сейчас, Мышонок, таких баб Нюр уже нет... Так что считайте, девки, что у вас сегодня особенный день – с редким видом человека познакомитесь! Вымирающим, так сказать... Странно, да? Люди придумали заносить редкие виды животных и растений в Красную книгу, а про себя забыли! Да шучу я, шучу, Ларионова, не таращь так на меня свои прекрасные подведенные глаза! Лучше скажи, как там наш Арсюша?

– Да все так же... Приходит – молчит, уходит – молчит...

– Плохо... Мышонок, а на фирме как дела? Докладывай обстановку на фронте.

– Да чего там докладывать, мой генерал, на нашем фронте тоже все хреново! Вчера после обеда ни его, ни Алены уже и близко не наблюдалось, вместе свалили как пить дать! – на одном дыхании протараторила Маша, изо всех сил стараясь придать голосу хрипловатые Ленкины интонации.

– Ладно, Мышонок, один ноль в твою пользу! – грустно рассмеялась Ленка. – Потом поговорим... Сегодня у нас на повестке дня устройство моей личной жизни. Подъезжаем, девочки...

Ленка остановила машину у небольшого деревенского дома в три окна с палисадником, с высокими кустами сирени, видневшимися из-за забора, зазывно посигналила.

Потом первая выскочила из машины, открыла низкую калитку. От крыльца к ней уже торопливо, раскинув руки, ковыляла баба Нюра, с трудом переставляя тяжелые ноги в смешных остроносых резиновых калошах, седая, простоволосая, в длинной шерстяной кофте с вытянутыми карманами.

– Аленушка, красавица моя писаная, наконец-то собралась ко мне... – причитала старушка, обнимая и целуя Ленку.

– Надо же, Аленушка... – тихо пробормотала Инна, обращаясь к Маше. – Никуда от этих Аленушек не денешься, что за жизнь... Плюнь – непременно в Аленушку попадешь...

– Что ты там бормочешь, жаль моя? – со смехом обернулась к ней Ленка. – Познакомься лучше! Это, баба Нюра, Инна, а это Маша – мои подруги... Вот, приехали твоих знаменитых пирогов отведать.

– Ну скажешь тоже, доча... Какие такие мои пироги! – засмущалась старушка, ласково оглядывая Машу с Инной. – Проходите, девоньки, в избу, сейчас обедать будем... Саша! Дай гостям умыться с дороги!

Навстречу им по большому двору, сплошь поросшему кудрявой аптечной ромашкой, шел высокий худой мужчина в тренировочных штанах с лампасами, в клетчатой рубашке навыпуск. Длинные русые волосы его были забраны в жидкий хвостик, глаза улыбались приветливо.

– Здравствуй, Саш... Познакомься, подруги мои. Это Инна, а это Маша...

Рука у Саши была большой, сухой и теплой. Машина ладошка как-то сразу приятно утонула в этом тепле, ей даже показалось, что она уже видела этого Сашу, даже была когда-то знакома с ним. Это чувство преследовало ее и позже, когда они сели за стол и выпили по первой за знакомство и по второй за встречу... «Да нет, показалось, – убеждала она себя. – Просто энергетика от него добрая идет, вот и кажется, что сто лет знакомы...»

А пироги у бабы Нюры оказались действительно необыкновенными. Особенно поразил ее пирог с рыбой, который, оказывается, нельзя было резать ножом, а полагалось полностью снимать румяную верхнюю корку и брать на тарелку рыбу, запеченную внутри целиком, вместе с зеленым луком, перцем, лаврушкой... И заедать эту рыбу верхней и нижней корочкой, которую опять же полагалось не резать, а рвать руками, обжигаясь и вскрикивая. Вкусно...

Даже Инна, считавшая себя стопроцентной эстеткой, вовсю уплетала за обе щеки рваные руками корочки, облизывала пальцы, громко смеялась прибауткам бабы Нюры, раскрасневшейся от полрюмки водки и довольной своим триумфом стряпухи.

– Ешьте, девоньки, ешьте... В городе вашем никто таких пирогов не напечет... Сейчас еще шаньги со сметаной подойдут, у меня к ним молоко парное есть, у соседки утром взяла...

– Нет, шаньги я уже не осилю, баба Нюра... – откинувшись на спинку стула, засмеялась Инна. – Шаньги – это мы потом...

– Осилишь, девонька, осилишь! Вон ты худа кака, как коза моя, Манька! Негоже бабе без мяса жить, наедать надо, не то мужик разлюбит!

– Вот! – засмеялась громко Инна, с вызовом глядя на Лену с Машей. – Вот чего мне не хватает! А вы развели стратегию с тактикой, тоже мне... Все просто, оказывается!

– Ну так в чем проблема, подруга? Пробуй, экспериментируй... Все в твоих руках! – широко развела руками Ленка.

– А может, девочки, в этом и есть сермяжная правда, а? – перестав смеяться, грустно рассудила Инна. – Была б я толстой, старой, неухоженной, может, тогда бы он не посмел? Старых толстых жен, наоборот, жалеют, даже анекдот на эту тему есть. Как там, я забыла... Что-то про чемодан без ручки: и выбросить жалко, и использовать нельзя...

Саша понимающими грустными глазами смотрел на Инну, молчал, не участвуя в разговоре. «А ведь ему наверняка есть что сказать... – думала Маша, исподтишка наблюдая за ним. – И лицо у него умное очень, и совсем он на овсянку не похож...»

Постепенно у разморенных едой и выпивших немалое количество водки Ленки и Инны начали слипаться глаза.

– Баба Нюра, мы поспим немножко, ты не возражаешь? – вставая из-за стола, сказала Ленка.

– А и правда, девоньки, идите поспите...

«Ну вот, а мне, как обычно, придется посуду мыть, – обреченно подумала Маша, глядя на разоренный стол. – И когда я уже научусь эту водку наконец пить? Сейчас бы тоже спать завалилась...»

Неожиданно до нее донесся восторженный Иннин визг. Маша подскочила со стула, вместе с бабой Нюрой заторопилась в комнату. Инна барахталась в высокой мягкой перине, смеялась громко и весело:

– Что это? Я думала, это кровать... Легла и провалилась! Боже, как здорово!

– Это перина, девонька... У вас в городе, поди, уж и никто таких не держит... – глядя на нее, смеялась и баба Нюра. – Поспи сладко, может, жирок какой и завяжется...

С визгом запрыгнула на перину и Ленка, совсем утопив в ней смеющуюся Инну. Набарахтавшись вдоволь, они наконец заснули крепким здоровым сном. Маша под руководством бабы Нюры не торопясь мыла посуду, наблюдая в маленькое кухонное оконце за Сашей, таскающим на коромысле по двору тяжелые ведра с водой.

– Баньку для вас готовит... – проследив за ее взглядом, сказала баба Нюра. – Хороший он у меня, спокойный да работящий. Золото, а не мужик. Не пьет, не курит... А вот не пожилось чего-то с женой, ко мне приехал... Спрашивать начинаю – молчит... Может, с Аленушкой у них чего-то сладится, а? Как ты думаешь, девонька?

– Не знаю, баба Нюра... Может, и сладится...

Перемыв всю посуду, Маша вышла во двор, ступила босой ногой на кудрявую ромашку. Тихо прошла по узенькой тропинке в огород, огляделась.

Вокруг покосившейся изгороди гордо высились толстые стебли репейника вперемежку с подрастающим подсолнухом, дальняя полянка в конце огорода вся взялась желтой сурепкой да иван-чаем. Аккуратные высокие грядки сплошь заросли сорняками, давно уже требовали прополки. Маша наклонилась, раздвинула руками высокие стебли лебеды, разглядела хилые, вылезшие из земли аккуратные пушистые ряды ростков моркови, принялась освобождать их из плена. Прополола всю грядку, встала, полюбовалась. Красиво...

Склонившись над следующей грядкой, услышала сзади тихие шаги, обернулась. За ее спиной стоял улыбающийся Саша:

– Машенька, вы как Золушка... Пока мачеха спит, надо разобрать фасоль, отделив черную от белой, посадить семь розовых кустов...

– И подумать о смысле жизни, – смеясь, подхватила Маша. – Что ж вы, принц, огород-то так запустили? Ни одна Золушка не справится!

– Да, каюсь, запустил... – Саша присел на корточки напротив, стал полоть ту же грядку. – А вы, Маша, совсем не похожи на своих подруг. Молчунья.