Сергей Щипанов - Мы искали друг друга

Дальше — больше. Саша стала ловить на себе взгляды начальника. Уже не покровительственные, нет. Так мог смотреть только мужчина, которому женщина не безразлична. Именно, как женщина, а не просто коллега, подчиненная, с которой хочешь, не хочешь, а приходится общаться, заботиться даже, учить уму-разуму.

Саша испугалась. Не оттого, что будто бы решила: босс намеривается затащить ее в постель, сделать «походно-полевой женой». Хотя, если честно, такие подозрения у нее возникали. Служебные романы не такая уж редкость в геологических партиях (как и повсюду, впрочем). Саша боялась возможных пересудов, сплетен, косых взглядов. Не нужна ей слава вертихвостки, да еще в самом начале карьеры.

Ее опасения оказались не беспочвенными.

Метрессы, ранее привечавшие Александру, начали ехидничать в ее адрес, шутить зло, с издевкой. А Эмма Алексеевна, дама бальзаковского возраста, та вообще зыркала исподлобья, кривила брезгливо лицо. Вроде бы ни к кому конкретно не обращаясь, заявила:

— Некоторые не головой, а другим местом карьеру пытаются сделать.

Саша притворилась, что не обратила внимания на реплику метрессы, но в душе восприняла этот выпад крайне болезненно. Обидно было до невозможности. За что!?

Но долго ходить обиженной Саша не могла и не хотела. А вот ответить на вызов — это в ее правилах. «Ах, так! Плевала я на вас с высокой колокольни! Николай не женатый, я не замужем; какие у нас с ним отношения — не ваше собачье дело!».

Эффект получился обратным тому, которого желали ехидины. Саша окончательно перестала дичиться, начала принимать ухаживания начальника.

По прошествии года Саша Вершинина стала Александрой Владимировной Ярошевской (она и сама толком не поняла, как это произошло), и поселилась в доме, где чувствовалась Атмосфера.

Бронислава Вячеславовна встретила молодую невестку не то, чтобы холодно, но и без особой сердечности. Выбора сына мать не одобрила, более того, считала брак Николая, далеко уже не мальчика, с девчонкой, которой в куклы еще играть, верхом легкомыслия. Как с его, так и с ее стороны. Однако, мудрая женщина не стала вмешиваться в дела сына — сам разберется. С Александрой свекровь всегда была вежливой, по пустякам замечаний не делала, с нравоучениями не лезла.

Саша оценила такт Брониславы Вячеславовны, пыталась, по возможности, угодить, старалась не нарушать сложившегося в доме уклада. Это ей не было в тягость — никаких жестких правил и ограничений в семье Ярошевских не было. Здесь уважалось мнение любого домочадца, хотя последнее слово всегда оставалось за Брониславой Вячеславовной. Она же, надо отдать должное, властью не злоупотребляла. Единственное правило, соблюдающееся неукоснительно: за ужином вся семья должна быть в сборе. Завтракали в доме на скорую руку: кофе, булка с сыром или колбасой, и — на работу. Обедали Николай и Саша в столовой. Даже в выходные завтраки и обеды у Ярошевских проходили, как придется. Но ужин — это святое. Каждый должен быть за столом вовремя. Если задерживаешься, или еще какие дела — будь добр позвони, предупреди.

Ужинали в гостиной, в обстановке напоминающей Александре сцены из фильмов о русской дореволюционной интеллигенции: огромный, покрытый льняной скатертью стол, фаянс и хрусталь, наливка в графинчике, домочадцы чинно восседают, едят неторопливо, ведут светскую беседу. У Саши дома все гораздо проще было, и — душевнее. Приходилось привыкать — чужой монастырь, со своим уставом не сунешься.

Единый стиль, как таковой, в обстановке квартиры Ярошевских отсутствовал. Старинные, антикварные вещи, соседствовали с новыми, модными. Массивный шкаф, чеховских, должно быть, времен, стоял в одной комнате с полированной «стенкой», а настоящий французский гобелен мирно уживался с синтетическими паласами. Такое смешение стилей не выглядело безвкусным, напротив, создавало какую-то неповторимую гармонию.

Один предмет выделялся особо, сразу приковывая взгляд — клетка с попугаем. Вещь была, несомненно, старой работы — с золочеными прутьями и основанием из красного дерева. Птица, сидящая в клетке, отличалась ярким, аляпистым оперением: сочетанием синего и зеленого на спинке и крыльях, с желтыми «штанишками». Саше попугай напомнил сезонного рабочего Давлята, нанимавшегося в их партию два года подряд. Тот одевался столь же вычурно: зеленая рубашка и желтые брюки; и не обращал внимания на постоянные насмешки. Попугая звали Коко, но Саша, про себя, стала именовать его Давлятом.

Попугай Давлят держался гордо и независимо, слова за людьми повторять не желал, а когда те донимали, прищуривал глаз, чесал затылок когтистой лапой, или грыз семечки, сплевывая шелуху, через прутья, прямо на пол. Любому другому домочадцу за такое безобразие крепко влетело бы от Брониславы Вячеславовны, но любимцу хозяйки все сходило с рук (точнее, с лап).

Глядя на попугая, Саша ловила себя на мысли: она тоже пленница золотой клетки. Только ее клетка несколько больше, и называется «Семьей», а точнее — «Домом Ярошевских».

С мужем Александра находилась рядом все 24 часа в сутки: на работу — вдвоем, с работы тоже; в конторе и дома, днем и ночью — вместе. Оно вроде бы и неплохо. Какое-то время. Затем начинает тяготить. А потом… Тут, конечно, возможны варианты: либо привыкаешь, притираешься, либо — горшок об горшок, и — кто дальше.

В конце первого года семейной жизни Саша все чаще стала задумываться: что, собственно говоря, подвигло ее на брак с Николаем? Любовь? Нет, это, пожалуй, сильно сказано, влюбленность — так будет точнее. Да еще досада за прошлые неудачи, а главное — желание утереть нос злопыхательницам. Цели своей она добилась, но… Ужасная глупость — выскочить замуж назло. Не важно кому. Все равно — себе дороже выйдет… А, может, все не так уж плохо? Может, ее сомнения — обычные женские штучки-дрючки? Все через это проходят.

Саша на время успокоилась.

На работе у нее тоже, как будто, наладилось. Соперницы признали свое поражение, перестали ехидничать в Сашин адрес. По крайней мере, в ее присутствии.

Николай в рабочее время никак не выделял супругу среди прочих сотрудников, спрашивал строго, с поправкой, разумеется, на ее неопытность.

Прошла еще одна зима.

По весне в партии стали готовиться к выезду в поле.

Начало полевого сезона — всегда событие.

Привычный размеренный быт круто меняется. Еще вчера каждый существовал сам по себе — восемь часов в обществе коллег, остальное время отдельно; а сегодня все они — единая команда, живущая по писаным и неписаным правилам. Впереди полгода бесконечных переездов, погрузок-разгрузок, сборов-разборов, маршрутов однодневных и «выкидных». А еще впереди дружеские застолья по поводу и без оного, преферанс по полкопейки за вист (весь выигрыш-проигрыш идет на «общий стол» — на выпивку), происшествия смешные и не очень — все то, чем богата жизнь полевого люда.

Каждый год экспедиционное начальство планировало выезд полевых партий на начало-середину мая, стараясь выпроводить их поскорее. Только планы планами, в реале же, выбраться удавалось в первых числах июня, и то — в лучшем случае.

В этот год собирались дольше обычного: текучка заела. Да и торопиться, особо, не имело смысла: весна выдалась на редкость холодной, отчего на основных перевалах до середины лета лежал снег. Не дождавшись открытия Анзобского перевала, решили ехать вкруговую, через Денау и Самарканд.

Выехали тремя машинами: на двух грузовиках, забитых экспедиционным барахлом под завязку, и бортовом «уазике». Путь предстоял неблизкий, да еще неизбежные задержки — к ночи только добрались до Самарканда. В город заезжать не стали, решили подыскать место для ночевки. В кромешной тьме южной ночи свернули с трассы на проселок. Убедились, что вокруг ни строений, ни посадок, — стало быть, никому они не помешают, — сделали привал. При свете фар выгрузили спальные мешки, достали продукты, накрыли стол-дастархан, представленный, собственно, куском расстеленной прямо на земле клеенки.

— За начало полевого сезона! — провозгласил Ярошевский, поднимая железную кружку.

Полевики, расположившиеся вокруг «стола» на ящиках и свернутых спальниках, дружно сдвинули «бокалы». Металлический лязг, — своеобразная замена хрустальному звону, — жизнерадостно прозвучал под яркими самаркандскими звездами.

Сезон можно было считать открытым.

Стрекотали сверчки и цикады, потрескивали сучья в костре. Ветерок, нет-нет, доносил не слишком приятные запахи — на них старались не обращать внимания.

— На нас водилы смотрят, думают, наверное, банда наркоманов каких-то, — весело сказал Алишер-шофер, по прозвищу Али-баба.

По трассе пролетали редкие, в этот поздний час, машины.

— Почему наркоманов? — удивился начальник.

— А кого еще шайтан может сюда, на пустырь, ночью занести?

— Да, мало ли… Может, мы туристы.

— Туристы в таких вонючих местах не останавливаются, — возразил Алишер.

— Больно привередлив ты, Али-баба. Свежий воздух, комаров нет — чего тебе еще надо?

— А-а, да ладно, пойдет. Давайте еще по пятьдесят грамм… Давлят, у меня в кабине, в бардачке, бутылка — неси ее сюда.

Давлят, — это был тот самый, «тезка» попугая Брониславы Вячеславовны, — не стал перечить старшему; с явной неохотой, ворча что-то под нос, направился к машине.

Отсутствовал он минут десять, уже подумали — не заблудился ли; вернулся, держа бутылку на вытянутой руке, словно ядовитую гадину, обернув горлышко бумагой, дабы не оскверниться прикосновением к сосуду с бесовским зельем.

— Эй, ты чего! — воскликнул Алишер, пораженный таким обращением работяги с самой обычной бутылкой, содержащей не нитроглицерин, и не синильную кислоту, а самую обычную водку.

— Грех, — ответил Давлят, морщась, как от изжоги.