– Ну вот, чяво[5], а ты – «напугается, напугается», – с сожалением заметил старушечий голос. – Напугаешь такого, как же! Ты на морду его взгляни! Чичас зубами грызть будет! Бедная Настька, за кого попала девочка наша, дэвлалэ…

Раздался дружный взрыв смеха – и Илья где стоял, там и сел. Придя в себя, он увидел, что поодаль, у зеленого прудика, расстелен ковер, на нем – скатерка, на скатерти стоит их с Варькой медный самовар с продавленным боком, а вокруг него сидят и угощаются чаем из Варькиных же кружек Ефим и Колька Деруновы, их жены (Феска тут же подмигнула Илье) и мамаша – старая Тюля, которой и принадлежала последняя фраза. Только сейчас Илья сообразил, что окликнул его старший Дерунов.

Ничего не ответив ехидной бабке, Илья молча нырнул в стог за рубахой, выбравшись оттуда, кое-как натянул ее, стряхнул с волос солому, перевел дыхание и лишь после этого как можно спокойнее сказал:

– Тэ явэньти бахталэ, ромалэ[6], будь здорова, биби[7] Тюля… А… где бабы мои?

Цыгане снова покатились со смеху. Ефим мотнул лохматой головой в сторону, Илья повернулся – и увидел свою телегу, возле которой бродили распряженные гнедые. Чуть поодаль стояли насупленная Варька со скрещенными на груди руками и – Настя. Илья замер, разглядывая ее.

Настя, еще вчера одетая в черное городское платье, была наряжена в широкую красную юбку, сборчатый фартук в больших цветах и почти новую, лишь слегка выцветшую на спине и плечах кофту с широкими рукавами. Илья сразу понял, что Варька отдала невестке свою лучшую одежду. Кочевой наряд ничуть не портил Настю, но было это все же… непривычно. В таборной одежде Настя казалась еще более хрупкой, беззащитной и потерянной. Стоя у телеги, она пристально, слегка испуганно смотрела на Илью, и у него снова закружилась голова от этих глаз. Но рядом на траве сидели цыгане, и Илья, подойдя, нарочито небрежно бросил:

– Настька, подай полотенце. Варька, полей мне…

Настя молча полезла в телегу. Варька черпнула ковшом из жестяного ведра и с чувством вылила ледяную воду на голову брату.

– Что ж делаешь-то, чертова кукла?.. – зашипел Илья. – Понемногу хоть! Почему тут Деруновы расселись? Объясни мне, в конце концов…

– Объяснять тебе, дураку? – в тон ему зашипела и Варька, яростно зачерпывая новый ковш. – Чего тут объяснять, когда ни мозгов, ни совести?! До табора Настьку довести не смог, кобель?! В копну тебе приспичило?! Нет бы подумать, что вам еще жить с ней! В таборе жить! У наших! Кто там ее знает, кто поверит, что она девкой тебе досталась?! Кто ее рубашку там увидит?! Хочешь, чтоб твою жену потаскухой цыгане называли? Скажут: «Без свадьбы, в кустах городскую взял, чтоб с ее чистой простыней не срамиться!»

– Кто скажет?! – вскинулся Илья.

– Да уж найдется кому, не беспокойся!!! – И Варька торопливо и сердито поведала о том, как они с Феской вчера, уже в сумерках, сложили узлы в телегу, запрягли гнедых и тронулись к стоящим на третьей версте цыганам с полной уверенностью в том, что там играется хоть какая, но свадьба, с целым табором очевидцев. До табора они, однако, не доехали.

– Хорошо, хоть туча еще до нас не дошла, месяц светил! В поле светло как днем было! Я гляжу – стог, возле стога – шаль Настькина валяется, в стогу – слышу, ворочается кто-то… Матерь божья, думаю, вот так и знала, так и чуяла, что этот поганец всякое соображение утратит! Не в таборе, а в соломе свадьбу сыграет!

Положение казалось безнадежным. Бежать в чужой табор за свидетелями, судя по всему, было уже поздно. Стоя на дороге возле телеги и с тревогой прислушиваясь к доносящимся из стога звукам, Варька и Феска начали лихорадочно решать, что же теперь делать. Через пять минут сестра Ильи уже разводила возле стога костер, а Феска при свете месяца со всех ног мчалась обратно в Москву за своей родней. Деруновы, бывшие в хороших отношениях и со Смоляковыми, и с семьей Насти, могли спасти положение.

Выдернутые Феской прямо из-за именинного стола, пьяные братья Деруновы с восторгом восприняли предложение перекочевать с именин на свадьбу. Мать их Тюля, сохранившая трезвый рассудок, возмущенно рявкнула на тут же притихших сыновей, отправила едва переведшую дух Феску за извозчиком, и через несколько минут все семейство летело на дребезжащей пролетке к заставе.

К появлению гостей Варька успела поставить самовар, разложить на скатерти приготовленную с собой в дорогу еду, среди которой, к ее радости, нашлась даже бутылка вина, и завопить около стога диким голосом, вызывая брата и его жену. Илья на этот зов не откликнулся, поскольку спал как мертвый, и Варьке удалось извлечь из соломы только заплаканную, растрепанную Настю. Девушки поняли друг друга с полувзгляда, и, когда спустя час отряд Деруновых во главе с мамашей высадился из пролетки на пустую дорогу, Варька сразу заголосила:

– Ромалэ, уважаемые, будьте свидетелями!

Тюля со старшей невесткой зашли за стог, где отсиживалась Настя, тут же вернулись с мятой, рваной, перепачканной рубашкой невесты, разложили ее перед костром – и начались шумные поздравления с «хорошей девочкой», принимать которые пришлось Варьке: других родственников молодых под рукой, ясное дело, не оказалось. До рассвета оставалось недолго, и гости решили дождаться пробуждения молодого мужа.

– Пхэнори[8], спасибо… – только и мог сказать Илья, выслушав рассказ сестры. Та лишь махнула рукой:

– Не меня, а бога благодари, что Тюля Настьке крестная и всю жизнь ее знает! А Ефим тебе с Пасхи должен! Вот только попробуй с него теперь долг стребовать! По-хорошему-то свидетели с самого начала сидеть должны были. Ну, уж лучше так, чем вовсе никак… Ох, беда мне с тобой… Ну когда в твоей голове пустой хоть что-то путевое заведется, а?! Или в Старомонетном последний ум выбили?! А еще мне говорил, что я в городе цыганкой быть перестала! А сам-то?!

Варька была трижды права, и Илья не стал отвечать. Сестра еще раз уничтожающе посмотрела на него и отошла в сторону, уступая место Насте, приблизившейся с полотенцем.

– Как ты, девочка? – виновато спросил Илья.

– Слава богу… – чуть слышно ответила она, подавая полотенце. – Какая Варька умница, боже мой… Что бы с нами без нее сталось? Как бы я твоей родне в глаза смотрела?

Илья молча взял у нее полотенце. Через плечо жены посмотрел на кусты черемухи, под которыми белым комком лежала Настина рубашка. Он отвернулся было – но тут же понял, что если не увидит ЭТОГО сам, то промучается потом всю жизнь. И, отстранив Настю, шагнул к кустам. И не обернулся, услышав ее глухой голос:

– Иди, иди, полюбуйся. Успокоишься, может, наконец.

Засохшие пятна крови еще были видны на рубашке. Оглядев их, Илья медленно отступил. Настя стояла отвернувшись, закусив губы. Подойдя, он вытянул из рук жены полотенце. Вытер лицо и пошел к цыганам.

Деруновы ушли, когда солнце стояло уже высоко в небе, на прощание пожелав молодым здоровья, счастья, удачи и мешок детей и пообещав нынче же сходить в Грузины и объяснить Настиному отцу, как было дело. Илья запряг гнедых, оглядел колеса, проверил спицы, взял с передка кнут. Посмотрел на Настю, стоящую рядом. Та грустно улыбнулась в ответ, опустила глаза, и его словно ножом резануло по сердцу от этой улыбки. Илья отложил кнут, притянул жену к себе. Помедлив, через силу проговорил:

– Ну… хочешь, вернемся? Буду опять в хоре петь, привык уж вроде бы.

Жена ответила не сразу, и за это время с Ильи семь потов сошло. И он не сумел сдержать облегченного вздоха, когда Настя сказала:

– Нет уж… Куда возвращаться? Отец меня теперь и видеть не захочет, ведь из-под венца почти сбежала. И ты… Тебе ведь в городе не жизнь была. Я-то ничего, я ведь цыганка все-таки тоже, я привыкну. Знала же, с кем связалась. – Она вдруг подняла голову, широко и лукаво усмехнулась. – Конокрад подколесный!

– А вы – блюдолизы городские! – в тон ей ответил Илья, и оба рассмеялись. Варька, которая тенью замерла у телеги, шумно перевела дух и перекрестилась, но ни Илья, ни Настя не заметили этого.

– Ну, так будем трогать помаленьку, – решил Илья, задрав голову и посмотрев на солнце. Оно уже стояло высоко над полем, купаясь в белых кучевых облаках, грело по-весеннему, без жара. Где-то высоко-высоко заливался жаворонок, в невысокой траве поскрипывали чирки, и сразу две перепелки бестолково кинулись в разные стороны из-под копыт тронувшихся с места лошадей. Илья не стал забираться в телегу и пошел рядом с гнедыми, похлопывая кнутовищем по сапогу. Босая Варька шлепала по лужам сзади, Настя пристроилась было рядом с ней, но, пройдя полторы версты, устала, порвала туфлю, стерла палец и, смущенно улыбнувшись, полезла в телегу. Варька тут же прибавила ходу и вскоре уже шагала рядом с братом.

– Харчей на сегодня есть? – вполголоса спросил он.

– На сегодня хватит, и на завтра даже, – так же тихо сказала Варька. – А потом… Да что ты боишься, не цыганка я, что ли? Сбегаю в деревню, добуду.

Илья молчал. На сестру не смотрел, скользя взглядом то по небу, то по траве, вертел соломинку в губах. Наконец сказал:

– Настьку не бери пока. Ты и сама все, что надо, достанешь. Не отучилась за полгода-то?

Варька, тоже не глядя на него, пожала плечами.

– Я-то не отучилась… Только ей привыкать все равно придется. Пусть уж сначала я ее поднатаскаю, чем потом наши животы надорвут со смеху.

– Надорвут они… – сквозь зубы процедил Илья. – Языки выдерну гадам!

– Брось. Все рты не заткнешь.

Илья нахмурился, прикрикнул на заигравшую ни с того ни с сего кобылу, смахнул с плеча слепня. Помолчав, сказал:

– Я Настьке обещал, что по базарам она бегать не будет.

Варька только отмахнулась и вскоре замедлила шаг, понемногу отставая и снова пристраиваясь позади телеги. Илья продолжал идти рядом с лошадьми. Он ожесточенно грыз соломинку, тер кулаком лоб и думал о том, что, как ни крути, сестра права: в таборе, где испокон века еду на каждый день добывают женщины, где любая девчонка чуть не с пеленок кричит «Дай, красавица, погадаю!», Насте придется совсем непросто. Да что Настька… Любой человек, оказавшись в непривычных условиях, чувствует себя неуютно. Илья невесело усмехнулся, вспоминая себя и Варьку, явившихся в хор: неотесанных, диких, не умеющих ни встать, ни повернуться… Хорошо, что кончилось все, и не дай бог теперь даже во сне этот город увидеть… Он, Илья Смоляко, снова идет, как прежде, по дороге рядом со своими конями, ловит носом ветер, впереди – встреча с табором, целое лето кочевья, степи и дороги, и шумные конные базары, и магарыч по трактирам, и непременное вечернее хвастовство в таборе между цыганами: кто выгоднее продал, кто лучше сменял, кто ловчее украл… И желтая луна над шатрами. И ржание из тумана лошадей, и девичий смех, и река – вся в серебряных бликах, и долевая песня, теребящая сердце, и ночная роса, и рассветы, и скрип телег, и… И никогда он больше от этого не уйдет, и не променяет кочевую жизнь ни на какие городские радости. Таборным родился, таборным и сдохнет, с судьбой не спорят. А вот Настя…