Цыгане разошлись по домам за полночь, и то лишь благодаря старой Стехе, которая, мельком посмотрев на Илью, встала из-за стола и объявила:

– Ну, надо и честь знать, ромалэ: ночь на дворе! Спасибо дорогим хозяевам!

– Тебе спасибо, Стеха, – ответил Илья, с облегчением вздыхая про себя.

Вслед за Стехой, ушедшей, как королева-мать, в окружении невесток, внучек и дочерей, тут же засобирались и остальные, только несколько женщин остались помочь Насте прибрать в доме. Цыганки управились быстро: чистая посуда встала на полки, ловкий веник собрал огрызки и крошки с пола, тряпка вытерла натоптанные следы и лужи растаявшего снега. Помощницы, наспех поклонившись Илье и расхватав полушубки и шали, повыскакивали в сени. Последней уходила Фешка – длинноносая, рябая жена кузнеца Хохадо. Сидя на кровати и глядя в стену, Илья сердито слушал, как Фешка, стоя на пороге, что-то говорит и говорит Насте своим неприятным, резким, как дверной скрип, голосом, взмахивает худыми руками и дергает Настю то за рукав, то за край шали. Настя хмурилась, незаметно отодвигалась, отвечала коротко, односложно. Один раз обе женщины быстро взглянули на Илью, но стоило тому повернуть голову, как они отвернулись.

– Доброй ночи, милая, – чуть повысив тон, сказала Настя, и Илья удивился непривычно холодной ноте в голосе жены.

– И тебе тоже, – обиженно ответила Фешка, выходя в сени.

Дверь захлопнулась, на улице проскрипел снег, стукнула калитка, и наконец-то наступила тишина.

Илья тут же растянулся на кровати, задрав ноги в сапогах на спинку. Настя взяла с полки медный подсвечник с новыми свечами. Запалив сразу две, она погасила керосиновую лампу – и в комнате стало темнее, потолок осветился таинственным, похожим на костер, розоватым светом, а по стенам метнулись мохнатые тени. Отблески свечей упали на склоненное лицо Насти с опущенными ресницами, дрогнули бликами на выбившихся из-под платка волосах, и Илья, начавший было стягивать сапог, медленно выпрямился.

– На-астька… Ты как икона прямо. Масхари[36]…

– Не греши. – Настя отошла от стола и села на пол у ног Ильи, берясь за его сапог.

– Уйди, я сам, – буркнул Илья.

Настя послушалась, чуть заметно пожав плечами, и Илья смутился еще больше. Он сам не знал, почему до сих пор не позволяет жене стаскивать с себя сапоги. Ведь самое, кажется, обычное дело, и у таборных цыган так, и у городских тоже, сам сто раз видал. Но чтобы Настька… Чтобы она, своими руками, такими тонкими, как у статуи фарфоровой… его грязные сапоги?! Которыми он навоз в конных рядах топчет?!

– И так цыгане смеются, Илья, – словно угадав его мысли, сказала Настя.

– Кто смеется? – зарычал он. – Скажи – язык выдерну и в карман положу! Это Фешка, что ли, тявкает? Не слушай ее, кобылу, головы и в девках не было и сейчас нет! Мало я ее мужику морду бил…

– Угомонись, – вздохнув, проговорила Настя. – Не трогает меня никто.

Встав, она шагнула было в сторону, но Илья поймал ее за руку.

– Что-то ты совсем грустная. Устала? Замучили тебя черти эти? Другим разом никого не впущу! Нашли себе балаган на ярмарке… Пусть вон у дядьки Чоро гуртуются, там шесть девок на выданье, авось пристроит хоть пару… Ну, чего ты смеешься, глупая, чего?!

– Да ничего. – Настя в самом деле улыбнулась, и у Ильи немного отлегло от сердца. – Не серчай, мне так веселее даже. Тебя же нет целый день.

– Ну, нет… – проворчал он. – Дела же! Не просто так по базару бегаю хвост задравши… Слушай, я есть хочу.

– Так садись. Все в печи стоит, горячее.

Илья стащил наконец сапоги, босиком прошел к столу, сел. Настя еще раз протерла столешницу, отошла к печи, неловко орудуя ухватом, вытащила чугунок.

– Что, и с мясом, что ли? – потянул Илья носом. – Ну, нельзя тебе денег в руки давать!

– Илья… Знаешь что?

Он поднял глаза на жену. С минуту смотрел в ее неподвижное лицо с опущенными ресницами, тени от которых дрожали в свете свечи, как два крыла, на щеках Насти. Глубоко вздохнув, спросил:

– Что? Ну – говори…

«В Москву собралась…» Илья, не сводя взгляда с жены, ждал ее слов, а в голове уже носились, как испуганные птицы, клочки мыслей: уедет… соберется, чертова баба, и уедет, надоело ей это все, да еще и без Варьки крутись тут по хозяйству… У отца она и не знала, с какой стороны к этому ухвату подходить, кухарку держали, а тут… Господи, а что он сделает-то? Ведь не удержит… Как удержать? За косу к кровати привязать? Рявкнуть, взять кнут, избить до полусмерти? Рука не поднимется, не сможет, видит бог, не сумеет… Бог ты мой, да что делать-то?! Проклятая Варька, с отчаянием подумал он, нашла время в хорах распевать, без нее тут хоть вешайся… Будь Варька здесь – никуда бы Настька не собралась…

– Я думала тебе позже сказать, но… Уже скоро заметно будет.

– Чего? – непонимающе переспросил он. – Что заметно?

– Я, Илья… – Настя вдруг странно, вымученно улыбнулась и быстро закрыла лицо руками.

Илья встревоженно встал, подошел к ней, взял за руки.

– Настька, ну? Да что ты шепчешь там, не пойму ничего! Говори!

– Я в тяжести, Илья… – слезы бежали из-под опущенных ресниц Насти, скользили по щекам, капали на невидимый в темноте пол.

Илья растерянно смотрел на нее. Сказанное женой еще не вошло в его разум, и сначала Илья почувствовал только страшное облегчение: не едет никуда… Тьфу, лезет же такая дурь в голову, чуть не помер с перепугу, а Настька всего-то навсего…

– Что?! Настька, что?! Ты как сказала?! Громче повтори!

– Да что же я, на весь город кричать буду?! – всплеснула она руками. – Я сказала, ты услышал! В тяжести я! Четыре месяца уже!

– А что ж ты плачешь, дура? – потрясенно спросил Илья. – Радоваться надо! Ты это… чего молчала-то так долго?

– А кто про такое болтает? Ой, Илья, ну тебя… Ну вот, выдумал… Отстань, дух нечистый… – Настя невольно рассмеялась сквозь слезы, отталкивая мужа, но Илья обнял крепко, притянул к себе, зарылся лицом в ее высыпавшиеся из-под съехавшего на затылок платка мягкие волосы.

– Дура ты какая… Совсем глупая… Пугаешь только попусту… Это значит… Это когда же?

– Весной. В мае.

– В дороге, получается… – машинально сказал Илья. И осекся, увидев разом застывшее лицо жены. Она ничего не ответила, молча высвободилась из его рук и пошла к столу. Потом глухо спросила:

– Ты есть будешь или нет? Все остыло уже. Сейчас горячего положу.

Так вот, значит, чего она ревет… Илья сел за стол, сердито дернул на себя миску, которую Настя собиралась забрать. С досадой проговорил:

– Хватит выть. Никого не схоронила пока. Леший с тобой, подождем, пока опростаешься, а там поглядим. Лето длинное, успеем наших догнать. Да это точно в мае? А то сиди, дожидайся с тобой до Петровых дней…

Она снова грустно улыбнулась, вытерла последние слезинки.

– Не бойся. Все точно.

– Стехе говорила?

– Да.

Стеха была непререкаемым авторитетом, и Илья немного успокоился. В молчании он уничтожил все содержимое миски, даже не поняв толком, что ел, выпил стакан вина, поставленный Настей. И вдруг вспомнил:

– Настька! Совсем голову заморочила слезьми своими, я и забыл… У меня подарок есть!

– Да? – Настя отошла от печи. – Покажи!

Улыбаясь, Илья вытащил из-за пазухи забытый сверток, положил на стол, развернул. Фиолетовые аметисты блеснули таинственным розоватым светом, тускло заблестело золото.

– Вот, как ты любишь… Маленькие.

– Маленькие, да удаленькие, – испуганно сказала Настя, взяв в руки одну серьгу, и, повернув украшение к свету, принялась разглядывать его. – Илья, ты с ума сошел! Я же знаю, сколько стоит такое!

– Не на ветер ведь выбросил, – важно ответил он, уже видя, что Насте понравились сережки, и радуясь – угодил. – Надела бы.

– Ночь уже… – возразила она, но все-таки пошла к зеркалу. Через минуту вернулась: – Ну, как тебе?

– Мне что с ними, что без них – одинаково, – честно признался Илья. – Слушай, как бог такую красоту делает? Тут точно не без сатаны обошлось… У меня отец говорил: чем баба красивее – тем в ней черта больше сидит!

– Шутишь? – обиделась Настя.

– Любишь![37] – в тон ей ответил Илья, и они рассмеялись. Аметисты закачались по обе стороны лица Насти, бросая на ее смуглую кожу россыпи розовых искр, ярко оттеняя улыбку, и, медленно вставая из-за стола, Илья подумал: никакие шрамы, никакие борозды ее не портят. Все равно царица. Все равно лучше всех.

Когда они уже лежали в постели, Илья привычно потянул было на себя жену, но Настя удержала его руку:

– Знаешь… лучше не надо пока. А то все может быть. – И торопливо добавила: – Стеха так сказала.

– Да? И сколько теперь вот так? – испугался Илья.

– Недолго, не беспокойся. – Настя улыбнулась, в темноте смутно блеснули ее зубы. – Я скажу, когда можно.

– Ну, ладно. – Илья обнял жену, подождал, пока она устроится поудобнее на его плече, прислушался к тому, как свистит и скребется в печной трубе ветер. Глаза закрывались сами собой. Уже засыпая, он вдруг вспомнил Лушку, сквозь дрему подумал: как сговорились они с Настькой в один день тяжелыми объявиться… И заснул.

Настя не спала. Сначала она долго лежала неподвижно, глядя в черный потолок, потом, высвободившись из-под руки мужа, встала. Илья проворчал что-то во сне, перевернулся на живот, и Настя прикрыла мужа одеялом. Стянула со спинки кровати шаль, закутала плечи, подошла к столу, села. Осторожно зажгла свечу и, отгородив ее чугунком, чтобы свет не падал на кровать, придвинула к себе зеркало.

Врет он или нет? Или вправду красивая она еще? Из темной глубины стекла на Настю смотрели собственные встревоженные глаза, снова наполняющиеся слезами. Она слегка повернула голову, и в свете свечи отчетливо выступили шрамы на левой щеке, кажущиеся сейчас еще глубже, еще безобразнее. Настя закрыла лицо руками, вновь содрогаясь при воспоминании о той душной грозовой ночи, когда она неслась по пустой дороге к оврагу, из которого слышались крики и брань, когда скатывалась в сырую щель, обдирая руки и колени, когда кричала, задыхаясь: «Не трогайте, ради Христа, люди добрые…» Знать бы тогда… Знать бы, что ни тяжесть кочевья, ни шрамы на лице, ни боли, мучившие ее после больницы до сих пор, – ничего даже рядом не стоит с той болью, которую она почувствовала сегодня, когда днем к ней заявилась жена Мишки Хохадо.