Мама так обрадовалась моему звонку, словно мы не виделись целую вечность. Она была сама любезность, что с ней редко случается. От одного ее возгласа: «Ты уже в Мадриде!» – мне стало легче. Мы договорились встретиться в шесть на нашем месте, и я сразу же поверила, что она сумеет мне помочь.

Наше место – небольшое, уютное кафе неподалеку от Plasa del Sol. Там варят отличный кофе и подают хорошие вина. Поэты, режиссеры, художники – кого только не встретишь в этом заведении. «Кафе потерянных» – так его называют, но мне не верится, что люди, коротающие там время за чашечкой кофе, – потерянное поколение. Разве Соледад Эставес, Ла Валенсиана, – потерянная? Да она – воплощение уверенности!

Когда я вошла, ее еще не было, а все столики были заняты. Соледад всегда опаздывает. Я заказала себе кофе и устроилась на террасе.

Маму можно заметить издалека даже в яркой мадридской толпе. Она быстро шла по улице, и, казалось, толпа расступалась перед нею. Каждое ее движение наполнено музыкой, дарит почти физическое наслаждение: хочется встать и повторить каждый ее шаг, прожить его заново, хочется смотреть и смотреть на ее хрупкую фигуру с роскошной гривой черных волос. Считается, что женщины юга рано стареют, но знаменитая Ла Валенсиана в сорок два выглядит свежо и молодо. Она среднего роста, но осанка знаменитой танцовщицы делает ее выше. И красная блузка с черными бархатными брюками ей очень идет.

Я призналась маме, что на нее невозможно не засмотреться, а она рассмеялась, замахала руками в знак протеста, расцеловала меня и сказала, что раньше не замечала у своей ученой дочери поэтических порывов. Ей некогда было замечать, я думаю. Но нисколько не обижаюсь. Собрав дань восхищенных взглядов, она грациозно уселась за столик.

Я совсем забыла, что мама ездила в Америку как постановщик. Мне было стыдно, и я уткнулась в свою чашку, чтобы сгладить остроту момента. Мама ничего не заметила, она рассказала о программе, над которой так долго работала, а на вопрос, почему уехала до конца гастролей, намекнула на ссору с Росарио. Я представляю себе эту бурю!

Какая же все-таки эгоистка: меня совсем не интересовали ее впечатления, я спешила поделиться своими. И она, словно почувствовав это, почти сразу спросила об Израиле и выплеснула море восторгов по поводу того, что ее чадо побывало в святых местах. Я рассказала про плавание с аквалангами, утаив, конечно, что чуть не утонула, и начала было описывать Иерусалим, но увидела озабоченность на ее лице: ей не терпелось спросить о чем-то другом. И вскоре услышала: «Ну, а как с Тони?» Что я могла ответить? Желание признаться во всем оставило меня. Мне показалось, что мама меня осудит. Я сказала, что все, мол, было очень мило. «Сердце Христово! – закричала она в ярости. – Как можно говорить такую банальщину! Ты побывала с любимым мужчиной в романтическом путешествии и не находишь слов, чтобы рассказать об этом своей матери! Неужели в твоих жилах течет рыбья кровь бледных английских зануд! Веди себя как нормальный человек!» Я опешила, мне даже стало жаль отца, но мама извинилась, сославшись на то, что английская чопорность всегда бесит ее и тут она ничего не может с собой поделать. Я стала говорить о симпозиуме, о том, как восторженно приняли доклад Тони, о море, об отелях. Я выдавливала из себя короткие фразы. Мама взяла меня за подбородок и попросила посмотреть ей в глаза. Из-под ее насупленных бровей на меня запылали огни инквизиции. Ее глаза обладают гипнотической силой. В детстве я так их боялась! И сейчас мне не хотелось смотреть в них, но невозможно было не подчиниться. Начался допрос: не больна ли, не поругалась ли с Антонио (с таким поругаешься!), не обидел ли он меня (да он и мухи не обидит!). Отчаявшись добиться от меня признания, она ехидно подмигнула: «Может, влюбилась в кого-нибудь другого?» Мне показалось, что с меня сдернули одежду посреди людной улицы, и я ощутила, как загорелись мои щеки. Наверное, я выглядела очень нелепо.

Она обхватила голову руками и вдруг, сделав свои выводы, сказала, что если это так, то она только рада, потому что Тони слишком, с ее точки зрения, «умеренный», а это почти что преступление для настоящего испанца, и что я стала бы с ним такой же… Скрываться далее не было сил, я призналась, что действительно влюбилась в другого. Мама пошутила: «Надеюсь, это не еврейский раввин? Было бы весьма экстравагантно, но бабушка не переживет!»

Я вспомнила, что Дэвид якобы был знаком с Соледад. Даже сейчас не могу писать об этом спокойно. Почерк кривится, и строчки ползут вниз. А тогда я вспомнила это, сказав маме, что он не раввин, а музыкант, очень известный. Мама удивленно подняла брови. Как только у меня хватило решимости рассказать! Я добавила, что он старше меня, что он замечательный пианист… Слова давались мне с таким трудом! Они не хотели передавать то, что творилось (и творится) в моей душе. Мама заказала еще два кофе и напрямую спросила, как его зовут. Это было как молитва, когда я произнесла: «Дэвид Маковски».

Когда я пишу его имя, испытываю, наверное, то, что испытывают двенадцатилетние девочки, выводя на асфальте, на стене или в тетрадке по математике только им понятные буквы – инициалы любимых.

Мама была так поражена, что словно проглотила язык. Она молча достала из сумки маленькие ножницы и тонкую сигару, обрезала ее и закурила. Ее лицо имело странное выражение… Я испугалась. В том, что Дэвид говорил правду, не осталось сомнения. Я умирала от восторга: соединяющая нить оказалась так близко, что трудно было в это поверить. Но тут же мне снова стало страшно: вдруг они знакомы не просто так, вдруг между ними что-то было?! «Господи, только не это!» – я мысленно поднимала руки к небу, не в силах справиться со своим внутренним огнем. И Он услышал меня.

Мама даже не заметила, как ей принесли кофе, она что-то вспоминала, я стала для нее пустым местом. Наконец она подняла глаза и сказала что-то вроде: «Как забавно устроен мир». Я медленно оттаивала, пока она рассказывала, что Дэвид был душой их лондонской компании, что он – один из немногих англичан, сохранивших способность жить не только умом, но и эмоциями. Она не говорила ничего конкретного, это меня расстраивало, но по первым же звукам ее голоса я поняла, что они не были близкими друзьями, тем более любовниками… Мама сообщила, что Дэвид весьма дружен с отцом, что он и ей когда-то нравился. Но иначе и быть не могло!

Мне сложно писать, я схожу с ума от таких совпадений, переплетений судеб. Это сказка. Сказка с печальным концом. Она закончилась, но разве сегодняшняя встреча с мамой и то, что она рассказала мне, не продолжение сказки?


15 апреля

Они перестали общаться: мама разошлась с отцом, Дэвид уехал по контракту в Бостон, отец стал гастролировать с оркестром. «Пути как-то не пересекались», – объяснила мама. Вот еще одна сказка с глупым печальным концом. Почему я думаю, что со мной все будет по-другому?

Маме было интересно, как он выглядит. Разве это можно описать! Он выглядит потрясающе! Дэвид – потрясающий! Теперь я знаю, что он всегда был таким. Мне хочется узнать больше, но мне… стыдно. Я стыжусь своей влюбленности перед ней – взрослой, умной, я боюсь говорить о самом сокровенном. Она звонила сегодня опять – ни слова о Дэвиде.

Самое неприятное из вчерашней встречи: мама назвала моего героя, моего возлюбленного, мою несбыточную мечту «опасным человеком». Почему? Почему эти отношения, она считает, обязательно принесут боль в мою жизнь? Почему она уверена, что с ним я буду страдать? И это говорит Соледад, Соледад, презирающая умеренность в чувствах! Она, видите ли, совсем другая, а я – хрупкий цветок, меня сломает такая любовь. «Ты думаешь, что это роман века?» – спросила она. Да, я так думаю. И пусть это самый несчастный роман века – я все равно самая счастливая из героинь!


22 апреля

Сегодня мы гуляли с мамой по городу, а потом смотрели у меня израильские фотографии и видеокассеты.

Всюду толстоногий Тони и предсвадебная идиллия. Мне было противно. Мама не стала смотреть до конца и ушла. Она все понимает. Каких усилий стоит ей не говорить со мной о Дэвиде! Наверное, обрушивает потом шквал негодования на своих учениц. Мне же выплеснуть эмоции не на кого. Завтра придет Тони, но и на нем сорвать гнев не удастся: он только еще больше разозлит меня. Почему весь мир против того, чтобы я любила? Единственный мой сообщник – время. Оно обычно только и делает, что стирает впечатления. Со мной же происходит противоположное: я не только не забываю Дэвида, но с каждым днем все подробности наших отношений только набирают вес. Время обходит стороной мою больную голову.


23 апреля

Дэвид – все, что мне нужно в жизни. Только видеть его руки, его глаза, ощущать его тепло – нет, хотя бы смотреть на него! Только смотреть – уже счастье. Мне страшно: когда-нибудь я не смогу вспомнить его. Поэтому каждый день повторяю, как урок, каждое сказанное им слово, рисую каждый день заново его черты: сначала по одной, по штриху, потом, если удастся, – смотрю на весь портрет. Иногда мне доступно только поводить мифическим карандашом на Маленьком кусочке полотна, приподняв уголок черной завесы, а иногда нежданно-негаданно всплывает весь его облик, такой живой, такой настоящий. Я напрягаю все внимание, чтобы не упустить его, чтобы запомнить, чтобы он пришел еще раз. Гость, которому я подарила бы все.

Разбирала вещи и нашла билет на концерт в Тель-Авиве. Хотела вложить его в дневник на память, но не могу носить с собой повсюду эту тетрадь, а смотреть на темно-синий силуэт пианиста на глянцевом листочке хочется каждые пять минут. Просидела только что больше получаса с билетом в руках – и не поверила своим глазам, когда случайно посмотрела на часы. Если бы можно было все мои израильские фотоальбомы обменять на какой-нибудь маленький, единственный снимочек, где – тонкий нос, жгучие губы и испытывающий, величественный взгляд.

Везет маме! Я всегда ей завидовала, потому что она талантлива. Теперь меня не интересует, есть ли талант у меня. Я хочу раствориться в его таланте. Плавать в нем, как рыбка с черным кружевным хвостом. Где эта фотография? Вот, нашла. Спасибо Тони: догадался купить аппарат для подводных съемок. Так вот, теперь я завидую маме, потому что она общалась с Дэвидом. Общалась на равных, не как глупая очарованная девочка с великовозрастным соблазнителем, а как танцовщица с пианистом, как коллега с коллегой. Хотя… мама не знает, какими бывают его руки, когда прикасаются к тайникам другого тела, как обжигает его огонь… О, я умру от тоски, лучше уж и не вспоминать! Но я могу строить несбыточные мечты.