– Господи, так разве ты в этом что-нибудь понимаешь? – всерьез восприняла полушутливые слова дочери пожилая женщина.

– Ладно, мамуль, выброси это из головы. Давай пить чай. Я, кажется, съем сейчас все эти ватрушки вместе с тарелкой. Давно ты не баловала меня своей выпечкой.

Напившись чаю и съев пару ватрушек – остальные пообещала матери унести с собой, – Татьяна сказала:

– Сейчас на лестнице Сундикова встретила. На ногах еле держится, но раскланялся чуть ли не по-мушкетерски.

– Ох уж этот Сундиков! Представляешь, на той неделе в любви признался.

– Тебе?

– Ну да. Давно, говорит, Томочка, тебя люблю, но вот открыться боялся. Раньше все хотел предложение сделать, а теперь нечего предложить, кроме «разбитого сердца».

– Так и сказал?

– А ты не посмеивайся. Он ведь в молодости красавец был.

– Да помню я его…

– Так ведь я о ранней молодости говорю. Когда ему двадцать с небольшим было. А ты что можешь вспомнить? Сорок – сорок пять? Он уж пил вовсю в эти годы. Слабый он, бесхарактерный, хоть и талантливый человек. Я ведь рассказывала тебе, что он на международном конкурсе диплом получил?

– Рассказывала, конечно.

– Ну вот. А недавно инструмент свой продал.

– Рояль?

– По-моему, по дешевке совсем. Облапошили его, беднягу. – Тамара Федоровна горестно покачала головой, а потом вдруг усмехнулась: – Меня вчера Софья Львовна насмешила. Рассказала, как ее пуделек в обморок упал из-за Сундикова.

– Как это?

– Они с прогулки вернулись. Пока Софья Львовна отпирала все замки, Сундиков из своей квартиры вышел. С полной авоськой бутылок. Генри и давай на него лаять. Собаки пьяных-то не любят. Да, видно, слишком близко подошел к его двери. А оттуда такими миазмами пахнуло, что собачонка не вынесла и упала кверху лапками.

Татьяна посмеялась над рассказом матери, а потом спросила:

– О чем ты хотела посоветоваться? Тамара Федоровна помолчала, собираясь с мыслями, откашлялась и начала волновавший ее разговор:

– Пришло письмо от брата, твоего дяди Паши. Пишет, что надо что-то решать насчет родительского дома.

– Это какого? Того деревянного? Неужели он до сих пор стоит?

– А куда ж ему деться? Стоит на месте. Никуда не переехал. Павел-то после смерти Маруси к сыну перебрался, к Виталию. Живет теперь в каменном коттедже со всеми удобствами, а старый дом пустует. Постояльцев не пустили, мол, сожгут, чего доброго, а ведь это ж память о родителях наших, твоих дедушке с бабушкой. Папа ставил его еще до войны, в тридцатых. Считай, дому этому семьдесят годков. Но крепкий, ни одно бревнышко не сгнило. Из лиственницы он. Значит, вечный.

– Ну уж. Вечного ничего не бывает.

– А вот посмотришь: коттеджи эти развалятся, а наш дом будет стоять.

– Ну хорошо. Так что я-то могу посоветовать? Может, продать?

– Жалко. Ведь родными руками срублен. Сколько в нем всего пережито! И война, и рождение, и смерть родных…

– Не знаю, мама, что и сказать. А может, тебе съездить, поговорить с дядей Пашей на месте?

– А на кого дачу оставлю? Клубника поспевает, огурцы скоро пойдут. Я ведь как перееду туда, так и останусь до сентября. Чего мне туда-сюда в город мотаться? Я думаю, что лучше тебе бы в Кармаши съездить, как-то решить этот вопрос. А?

Татьяна поняла, что мать давно все решила, а «совет» лишь для отвода глаз придумала. Она усмехнулась, но вслух сказала:

– Вообще-то я полтора года в отпуске не была. Подам-ка я завтра заявление. Пусть только Гаврилыч попробует отказать. Так и быть, смотаюсь в твои ненаглядные Кармаши на денек-другой, а потом махну куда-нибудь в Италию. Как думаешь?

– Давно пора. Может, познакомишься с каким-никаким мужчиной…

– Лучше одной жить, чем с «никаким» мужиком маяться.

– Охо-хо, горе ты мое луковое! И что же тебе так не везет? И умная, и внешностью Бог не обидел…

– Мама! Прекрати! А то еще месяц не приеду.

– Ладно, ладно. Я завтра на дачу с утра. А ты, как вернешься с Кармашей, сразу ко мне. Я тебя свежей клубникой со сливками откормлю. Чтоб ушла эта бледность со щек да синева под глазами. Ведь совсем исхудала, извелась на своей работе.

– Ой, мамуля, тебя послушать, так в гроб краше кладут.

– Тьфу на твой язык! Чего плетешь? Тамара Федоровна перекрестилась, шепча какую-то молитву, затем сходила на кухню за фольгой и завернула в нее дюжину ватрушек дочери «на дорожку».

Татьяна вышла из поезда на перрон небольшой станции и огляделась. Она не была здесь двадцать лет. Но кажется, на станции ничего не изменилось. То же небольшое здание вокзала, тот же мост через железнодорожные пути, те же женщины, торгующие земляникой и цветами. Она перешла по мосту на другую сторону и села в автобус до Кармашей. Устроившись на заднее сиденье, она всю дорогу смотрела в окно и радовалась приволью здешних мест. У самого горизонта прятался в сизом мареве огромный лесной массив. От него и до дороги широко, насколько хватало взгляда, раскинулись поля, луга и небольшие перелески. Среди них темно-серой змейкой вилась река с берегами, поросшими серебристыми ивами. В двух-трех местах виднелись постройки ферм и полевых станов, а над всей этой ширью бархатно синел небесный купол.

Женщины – их в автобусе было большинство – говорили о детях, внуках, ценах на сахар и муку, жаловались на мизерную пенсию, которую, как ни крои, ни на что не хватает.

Впереди, лицом к Татьяне, сидела молодая женщина, не старше двадцати пяти лет, и придерживала правой рукой связки новеньких учебников, лежащих рядом на сиденье. «Наверное, учительница», – подумала Татьяна, отметив красоту ее русой косы, заплетенной не туго, а свободно, и кокетливо перекинутой через плечо на грудь. Но тут же ее мысли перескочили на другое. Автобус въехал в село, окраины которого были сплошь застроены современными коттеджами. «Надо же! И не узнать Кармаши! Это ж сколько воды утекло с тех пор, как я двадцатилетней студенткой приезжала погостить к родственникам? Прожила здесь месяц, а впечатлений набралось на целый год. И корову научилась доить, и на сенокосе побывала, и…»

Ее вдруг окатила горячая волна стыда. Как же она могла забыть такое? А ведь ей придется встретиться с ним, разговаривать, в глаза смотреть.

Господи! Зачем мы так ошибаемся в молодости, нелепо, бездумно, порой непоправимо? Или это не мы, то есть не наши ум и душа, а наше созревшее тело, его желания, властно управляющие нами вопреки здравому смыслу и воспитанию?

Она подхватила дорожную сумку и вышла из автобуса на центральной площади. Чего только не было на ней! Кроме автобусной стоянки, здесь пестрел всеми красками лета небольшой рынок, стоял пивной ларек, а рядом с ним пара пластмассовых столиков и столько же стульев. Кроме этого имелись будка сапожника, тележка мороженщицы и газетный киоск. Правда, народу на площади было немного: трое мальчишек покупали эскимо, двое парней пили пиво, да несколько женщин торговались с продавцами на рынке. И то сказать, откуда ж взяться праздному народу в такое время на площади, когда в поле и на лугах сейчас самая страда: прополка, сенокос и что там еще? Татьяна имела смутное представление о сельхозработах в июне. Она пошла по главной улице села, разглядывая новостройки: большой торговый центр, двухэтажную школу, солидное здание администрации, перед которым в ряд стояло несколько иномарок. «И здесь не отстают от времени», – почему-то с сожалением подумала Татьяна. Она спросила проходившую мимо девушку, где находится улица Октябрьская. Выслушав ответ, свернула в небольшой проулок, который и вывел ее на Октябрьскую, прямо к коттеджу Виталия.

За забором, сделанным из сетки «рабица», сквозь кусты сирени был виден двухэтажный, из белого кирпича дом. Татьяна открыла калитку и вошла в большой, ухоженный двор, выложенный розовой тротуарной плиткой. В его глубине стояли всевозможные постройки. Под окнами застекленной террасы цвели бордовые пионы. Из живности во дворе была лишь черная кошка, гревшаяся на солнышке на высоком крыльце. Татьяна разочарованно огляделась и вздохнула. Ее ожидания не оправдались. И почему она вбила себе в голову, что ее встретит деревенское подворье – с лужайкой, курами и козами, теленком на длинной привязи и колодцем под замшелым навесом? Особенно ее разозлила эта розовая плитка. «Ни дать ни взять – набережная в Ницце, черт бы вас побрал с этой цивилизацией!» Она не успела подняться на крыльцо, как дверь открылась и появился сильно постаревший, седой как лунь дядя Паша. Татьяна сразу узнала его, несмотря на перемены. Узнала по неизменной улыбке и синему взгляду, хоть и поблекшему от времени, но все такому же пристальному и лукавому.

– А я смотрю в окошко, думаю: что за дама к нам пожаловала? Из администрации, что ли? Пригляделся, а это наша Тата.

Татьяна быстро поднялась по ступенькам, растроганно обняла старика:

– Здравствуй, дядя Паша! Угадал, из администрации ваша Тата, только из другой, не кармашевской.

– Знаем, знаем. Тамара писала. Высокий пост занимаешь. Не долететь до тебя.

– Да бросьте, дядя Паша! Сами-то, куркули деревенские, понастроили хором, не знаешь, на какой козе подъехать.

Дядя Паша сморщился, махнул рукой – дескать, не мое это дело, – поднял Татьянину сумку и легонько подтолкнул племянницу в открытые двери:

– Проходи в дом. Мои-то на работе. Виталий должен на обед подъехать, а Надежда в своей столовой. У них в это время самая запарка. А внук Колька к матери в столовую на обед ходит, там ему ближе от работы топать.

Пока Татьяна принимала с дороги душ, Павел Федорович накрыл стол в гостиной. У снохи никогда не пустовал холодильник. Да и в подполе банок с соленьями и маринадами целая полка, еще с прошлого года не тронуты стоят, так что есть чем потчевать, врасплох гости не застанут.