Адель Паркс - Мужей много не бывает

Я не буду этого делать. Но я хочу. О да, я хочу этого. Хотеть — уже плохо, но сделать — еще хуже, гораздо хуже. Я знаю, каков он на ощупь (жесткий и упругий) и на вкус (соленый, как секс). Я помню каждый изгиб, каждый бугорок и каждую впадинку его красивого тела. Его прекрасного тела. И я понимаю еще кое-что: как хорошо бы нам ни было в постели в прошлом, сейчас будет еще лучше. У меня были другие мужчины — не много, но достаточно, — и я немалому научилась от них. А в те времена… Наверное, тогда я получила бы высокий балл за энтузиазм, но уж никак не за мастерство. Сейчас я гораздо лучше знаю собственное тело, хотя оно уже не совсем такое же, как раньше: кожа стала менее шелковистой, а грудь — как бы получше выразиться — менее упругой. Но зато сейчас я точно знаю, что нужно делать, чтобы достичь наивысшего наслаждения.

И, глядя правде в глаза: у него, скорее всего, тоже была возможность взять на вооружение парочку трюков.

Господи боже, у нас был бы замечательный секс — страстный, нежный и восхитительный.

— Фил, — говорю я и отталкиваю Стиви ровно в тот момент, когда он бормочет:

— Лаура.

Мы отстраняемся друг от друга, и я вцепляюсь в свой коктейль — все лучше, чем в плечи Стиви.

— Стиви, нам нельзя.

— Я твой муж. С точки зрения закона мы будем чисты, — говорит он, озвучивая мысль, пришедшую в голову нам обоим.

— Зато с точки зрения нравственности вымажемся так, что никогда в жизни уже не отмоемся, — говорю я.

Стиви вздыхает.

— Белла, я все никак не возьму в толк, каких нравственных норм ты придерживаешься. Скажи, тебе легко было, стоя перед алтарем, давать согласие на брак с Филом? А как насчет той части церемонии, когда священник спрашивает присутствующих, известна ли им «какая-либо причина, препятствующая заключению законного брака между этими двумя людьми» — или как там по тексту?

— Я знаю, тебе трудно меня понять, Стиви. Я и сама себя временами не понимаю.

Я отодвигаю стул от стола и встаю на ноги. Меня слегка шатает. Надеюсь, Стиви решит, что мои трудности с равновесием — результат воздействия алкоголя. Потому что я не хотела бы, чтобы он узнал правду: этот поцелуй был самым незабываемым в моей жизни, и наверное, он так навсегда и останется на моих губах.

Он берет меня за руку, и наши пальцы сплетаются. Они быстро и уверенно находят друг друга, будто обладают собственной, независимой от нас памятью.

— Ну почему ты, после стольких лет, так на меня влияешь? — бормочу я. — Если бы я была на самом деле абсолютно счастлива с Филипом, я бы тебя на сто шагов не подпустила.

— Я тоже так думаю.

— Ну почему я тебя так хочу?

— Потому что я неотразим. — Стиви хочет показаться дерзким и самоуверенным мужчиной, но я знаю, что это просто маска. Он так же смущен и растерян, как и я сама.

— Я должна идти. Уже поздно, пора ложится в постель.

— Неплохая идея.

— Без тебя, Стиви!

Стиви берет мою руку и целует ее.

— Мне тоже не следует о тебе думать. Мне следует думать о Лауре — или, на худой конец, о конкурсе, — но ты меня отравляешь. Ты вертишь мной, как тебе хочется. Некстати я подслушал твой разговор с барменом.

— Я не знала, что ты слушаешь.

— Это уж точно. В противном случае правду из тебя было бы клещами не вытянуть. — Его взгляд раскаленной спицей проникает сквозь чудом сохранившиеся во мне остатки благоразумия. — Нам надо встретиться завтра, Белинда. Нам с тобой многое нужно обсудить. Между нами что-то происходит, но что — я не понимаю.

— Это безумие, — говорю я, отнимая руку. — Это был просто поцелуй двух нетрезвых людей. Да, мы переступили границу, но это просто оплошность, а не преднамеренная жестокость. Мы не можем. Извини, — говорю я, качая головой.

— Но за тобой должок, Белинда. Тут дело не только в тебе. Я буду ждать тебя в фойе в девять, — твердо говорит Стиви.

Вот черт, вот дрянь, вот гадость!

И как все могло так получиться? Хуже и не придумаешь. Что я наделал! Что я наговорил!

— Доброе утро, красавчик, — бормочет Лаура, открывая один глаз. Головы она не поднимает — вчера она тоже выпила немало, а ведь она всего лишь человек. Но зато она демонстрирует мне широчайшую из своих улыбок.

Я стою, опершись на туалетный столик, расположенный в самой дальней от кровати точке комнаты. В ответ я слабо шевелю пальцами и ничего не говорю. Ее улыбка становится еще шире, глаз сонно закрывается, и она снова засыпает. Наверное, она объяснит мою молчаливость тем, что у меня тоже похмелье, или что я нервничаю по поводу сегодняшней репетиции, или что не хочу прерывать ее утренний сон. К какому бы выводу она ни пришла, он не будет содержать и тени подозрения. А я не заслуживаю ее доверия.

В последнее время мне везет — уже в течение нескольких недель почти каждое утро, просыпаясь, я вижу улыбку Лауры, открытую и очень спокойную. Я знаю, что сейчас модно называть разные типы женских улыбок «соблазнительными», «загадочными», «медлительными» и «томными», но улыбка Лауры совершенно простая и искренняя, готовая появиться в любой момент. У нее пухлые розовые губы и ровные зубы, сияющие голливудской белизной. Ее родители, наверное, тратили на дантиста немалые деньги. В это утро, как и во все другие, ее улыбка, сияя, заполняет собой всю комнату. Эта сияющая улыбка и струящийся из окна ослепительный солнечный свет с божественной непреклонностью показывают, что я грешный, оступившийся человек. В общем-то я понимаю, что солнечный свет и улыбка женщины — величины объективные, преходящие и никак не связанные с моим мироощущением, но в данный момент я воспринимаю их в качестве кары, посланной на мою голову свыше: они злонамеренно высушивают последние капли влаги, еще оставшиеся в моем страждущем, заполненном сухим песком боли мозгу, и превращают в настоящую муку мое и без того не самое легкое похмелье. Своевременное и весьма эффективное напоминание о том, в каком расстройстве находится моя совесть.

Практически всю ночь я не мог сомкнуть глаз, хотя именно во сне я нуждался больше всего на свете. Ну, возможно, в такой же мере мне была необходима лоботомия, пинок в зад, прыжок назад во времени или оперативная замена личности. Простой сон был на первый взгляд более доступен по сравнению с вышеуказанными вариантами, но он бежал от меня.

Так что всю ночь я пролежал рядом с красавицей Лаурой, глядя в потолок и думая о красавице Белинде. Одеяло сползло с длинных стройных ног Лауры, а ее прекрасные обнаженные руки покоились в дюйме от меня. У меня было время тщательно рассмотреть ее всю и лишний раз убедиться в том, какая она красивая. Я видел изящество, силу и гибкость ее тела, мягкое спокойствие ее лица, гладкость и шелковистость ее кожи. Но хотя я прекрасно видел ее красоту, я не мог насладиться ею. Потому что я предал ее.

Кто-либо из любителей объективности, возможно, ехидно ухмыльнется и скажет, что за все время наших с Лаурой отношений я уже не раз предал ее, — а первый раз это случилось, когда я скрыл от нее тот факт, что я женат на ее лучшей подруге. Он скажет, что я предавал ее всякий раз, когда украдкой встречался с Белиндой в каком-нибудь уютном старом пабе или современном дорогом баре; что я предавал ее всякий раз, когда отмалчивался или врал в ответ на вопрос о том, были ли у меня серьезные отношения в прошлом; что я предавал ее, когда изобретательно лгал, где и когда я получал высшее образование и как жил в те годы. Но в глубине души и сердца я всегда чувствовал, что честен с Лаурой. До вчерашнего вечера. Я верил, что таким образом защищаю ее. Я твердил себе, что принимаю участие в этом некрасивом, но необходимом обмане только по настоянию Белинды, а Белинда не какая-нибудь злобная ведьма — она лучшая подруга Лауры. Я решил, что так будет лучше для всех, и убеждал себя — и, надо сказать, весьма успешно — в том, что Лауру не следует посвящать в тайну Белинды ради ее же собственного блага. В конце концов, ведь эта тайна не касается ее напрямую. Ну да, при этом я чуть-чуть защищал и себя — ведь, высидев ужин с устрицами и лингвини и ничего не сказав, я оказался с Беллой в одной лодке — но что в этом такого? Что еще мне оставалось? Я искренне верил в то, что эта ситуация, конечно, неприятная, но не безнадежная и, что самое важное, возникла она не по моей вине. До вчерашнего вечера.

Я поцеловал Белинду. Это нельзя ни оправдать, ни объяснить, ни извинить. Я предал Лауру. Ну да, я слишком много выпил и не очень соображал, что хорошо, а что плохо. Ото всей этой истории у меня голова кругом идет. И все-таки Белинда — моя жена. О, черт, черт, черт. Это звучит так, будто я пытаюсь оправдать, объяснить, извинить свой поступок — и, как ожидалось, ничего у меня не получается.

Я ощущаю себя запачканным, поэтому потихоньку иду в ванную и, стараясь не шуметь, включаю душ. Я говорю «стараясь не шуметь», потому что совсем не шуметь невозможно, так как душ у нас в номере очень мощный, и струи воды яростно хлещут по телу, чуть не смывая меня в канализацию через сток в полу. Принимая во внимание обстоятельства, лучшего я и не заслуживаю.

Люблю я Белинду или не люблю? Раньше любил. А сейчас?

Люблю я Лауру или не люблю? Я думал, что люблю. Чуть не сказал ей об этом. Но потом я поцеловал Белинду.

И как это возможно — столько думать одновременно о двух женщинах? Одновременно хотеть двух женщин с одинаковой силой? Как я теперь понимаю, к сожалению, это не просто возможно — это очень легко. Однако возникает вопрос, требующий немедленного ответа: с которой из этих женщин я хотел бы встретить обозримое будущее? Потому что возможность испытывать чувства одновременно к двум женщинам не обуславливает желательности такой практики, и с такой ситуацией нельзя мириться. Я не хочу заводить интрижку с Белиндой. Я не хочу обманывать Лауру. Но в то же время я не хочу остаться не с той женщиной.