Адель Паркс - Мужей много не бывает

А затем она делает то, чего я никак не мог ждать после ее решительного заявления, что ей очень хочется спать. Вдруг моих губ касается ее теплое дыхание, затем я чувствую ее мягкий рот. Она принимается целовать меня. Медленные, долгие, сладостные поцелуи. Одним быстрым мягким прыжком она оказывается на мне. Белла такая худенькая, что обычно я едва ощущаю ее вес, но сегодня она наваливается на меня всем телом, будто стараясь вдавиться в меня целиком. Я чувствую, как ее соски твердеют под пижамной сорочкой. Несомненно, и она чувствует животом, как напрягается мой член. Я обнимаю ее и прижимаю к себе. Ее пальцы теребят мои волосы, а мои гладят ее плоть. Она целует меня в губы, затем за ухом, затем в шею, осыпает поцелуями грудь. Ее рука движется вниз, она направляет мой член в цель, и больше мы не разговариваем. Даже если бы она и захотела сказать что-нибудь, то не смогла бы — ее рот занят.

Стиви выиграл совершенно поразительный приз. Я и представить себе не могла, что ремесло трибьют-исполнителя может быть таким прибыльным. Скрепя сердце приходится признать, что отель, в котором мы остановились, просто великолепен. Я ни за что не выскажу этого вслух, но сейчас, когда вокруг никого нет, я восхищенно разглядываю роскошный, напоминающий о тропических островах курорт, казалось бы, немыслимый в сухой пустыне, посреди которой лежит Лас-Вегас.

Во внутреннем дворе отеля «Мандалай-Бэй» находится искусственная «лагуна». Еще здесь есть ромовое производство (зачем, спрашивается?), два больших бассейна и песчаный пляж. Песок пляжа лижут генерируемые машиной волны. Они могут достигать такой величины, что можно кататься на доске для серфинга. Все это очень убедительно. Я отыскиваю себе шезлонг, мажусь суперзащитным кремом для загара и устраиваюсь для принятия солнечной ванны. До моего слуха доносится смех и визг резвящихся в бассейне детей и разговоры плавающих в «лагуне» взрослых. Нетрудно представить, что я лежу на настоящем пляже.

Я фокусируюсь на расслаблении — хотя, кажется, в таком сочетании этих двух слов уже кроется противоречие. Я не желаю думать о своем семейном положении и о том, прямо скажем, кошмарном разговоре, который состоялся вчера вечером между мной и Филом. До этого разговора я полагала, что неплохо соблюдаю конспирацию и что по моему виду и поведению невозможно понять, что со мной что-то не так. Как оказалось, я тешила себя опасными иллюзиями. Филип спросил, что со мной такое, и добавил, что поможет в случае любых проблем. Трогательное заявление, но я не собираюсь проверять его искренность. Как было бы хорошо, если бы он и в самом деле мог помочь. Больше всего на свете я хотела бы свернуться калачиком в его сильных руках, положить голову на его широкую грудь и заплакать. Если бы только он мог все решить… Но, к сожалению, это не в его силах. Тут нельзя просто выписать чек на оплату штрафа за неправильную парковку или сказать, что я выгляжу особенно сексуально в абсурдно дорогих кожаных штанах, которые я, не подумав, купила в «Джозефе» и теперь жалею об этом. Единственное, от чего Филип не может меня спасти, — это от меня самой.

Господи боже мой! Да если он хотя бы в общих чертах догадается, что меня беспокоит, это будет настоящий кошмар. Чтобы помочь, надо понять и простить — а как такое понять и простить? Разговор, изначально нелегкий, превратился в вообще что-то ужасное, когда я принялась откровенно врать. До вчерашнего вечера я скрывала от Филипа определенные события моей жизни — пусть даже важные события, такие как брак со Стиви, — но никогда не лгала ему в лицо. Вчера я категорически отказалась от своего знакомства со Стиви, а затем инициировала секс — секс из чувства вины, секс, кладущий конец разговорам. И хотя для Фила это был просто хороший секс (в совокуплении, затеянном из страха и отчаяния, есть своя изюминка), он возненавидел бы меня, если бы узнал, почему я так хотела, чтобы он оставил этот разговор. И он возненавидел бы меня еще сильнее, если бы узнал, кто стоял у меня перед глазами в тот момент, когда я испытала оргазм.

Зачем я об этом думаю? Я не желаю об этом думать.

Среди тех вещей, о которых я не желаю думать, находится и наблюдение, что Лаура и Стиви воркуют друг с другом, как два голубка. Как там Филип сказал? Они без ума друг от друга. Да уж наверное, если даже Фил заметил. Но ведь это же хорошо, разве нет?

И в конце концов, не желаю я думать о Стиви.

— Привет.

Несмотря на то что глаза у меня закрыты, чтобы не слепило солнце, я мгновенно понимаю, кто меня приветствует.

— Привет, — бормочу я, принимаю вертикальное положение и надеваю солнцезащитные очки, надежно пряча под ними зеркало души. Даже сквозь их розовые стекла Стиви кажется мне чересчур белым, но больше придраться не к чему. К этому можно прибавить только, что он худощавый и мускулистый. Очень красивый, безо всяких там. В руках у него полотенце и крем для загара. Я окидываю взглядом пляж и со страхом обнаруживаю, что единственный свободный шезлонг находится рядом со мной.

— Я не знал, что ты здесь, — неприветливо бормочет Стиви.

А я не знала, что обязана была предоставить ему график своих передвижений.

— Мы не можем загорать рядом, — говорю я.

— Да, это уж точно. — Стиви смотрит по сторонам и обнаруживает то, что я выяснила несколько секунд назад: свободных шезлонгов нет, кроме одного. — Но с другой стороны, а что в этом такого? — Он пожимает плечами.

Меня задевает, что он настолько безразличен к моему присутствию. У меня возникает четкое впечатление, что для него нет никакой разницы, буду ли я лежать на шезлонге бок о бок с ним или на другом материке — например, где-нибудь в Австралии. И что я могу сказать? «Извини, детка, тебе нельзя лечь рядом со мной, потому что ты почти голый и вызываешь у меня неприличные мысли, — и я не уверена, что смогу себя контролировать»? Нет. Ни при каких обстоятельствах. Единственное, что можно предпринять в такой ситуации, — сделать вид, что он безразличен мне совершенно так же, как и я ему.

— Ничего такого. Просто будет нехорошо, если Лаура или Филип увидят нас вместе. Все, что происходит между нами, должно оставаться нашей маленькой тайной. Ты согласен?

И как такая неудачная фраза могла возникнуть у меня в голове? И ведь она не просто появилась в виде безмолвной мысли, но еще взяла и сорвалась с языка! Это же стопроцентное заигрывание. Я нарушаю правила, которые сама установила, причем в той игре, которую сама затеяла. Я понимаю, что мне следует, не медля ни секунды, взять полотенце и убраться подальше отсюда — например, пойти поискать Филипа в игровом зале, — но моя спина будто приклеилась к шезлонгу. Я заливаюсь краской. На лице Стиви мелькает смущение, и он отводит взгляд. Затем он кладет полотенце на свободный шезлонг и садится. Я раскрываю книгу. Он открывает крем для загара. Не поворачивая головы, я краем глаза наблюдаю, как он наносит крем на бедра, руки, лицо и живот. Не могу сказать, что это для меня не волнующее зрелище.

Неожиданно для самой себя я выпаливаю:

— Вот уж не думала, что когда-нибудь увижу, как ты пользуешься кремом для загара.

Плохо! Плохо! Плохо! Эта фраза тоже определенно не к месту. Во-первых, в ней слышится критика: Стиви Джонс, которого я знала и любила, был чересчур «мачо» для того, чтобы задумываться о таких немужских вопросах, как защита кожи от солнца. И во-вторых, в ней содержится напоминание о том, что все-таки было время, когда я знала — и любила — Стиви Джонса.

— Что ты имеешь в виду? Что я настолько непрошибаем, что на меня не могут подействовать предупреждения министерства здравоохранения насчет глобального потепления и рака кожи? — ехидно спрашивает Стиви.

— Нет, не это. Просто… Ну… Просто когда мы были детьми, то ни о чем таком не думали, правда? — Интересно, остались ли у нас с ним «безопасные» темы для разговора или нам так и суждено впредь пробираться через вербальный эквивалент населенного крокодилами болота. — Я имею в виду, в Кёркспи никого не волновало, безопасно ли для здоровья долгое нахождение на солнце. — Я улыбаюсь в надежде, что Стиви не уловит в моих словах сарказма или критики. Их там действительно нет — зато есть нервозность.

Он смотрит на меня долгим взглядом. Проходит неопределенное количество времени — то ли два часа, то ли тридцать секунд.

— Да, никто об этом не задумывался, — наконец говорит он. — Ты не намажешь мне спину? — Он протягивает мне крем, будто в его просьбе нет ничего странного.

Не найдя иной альтернативы, я принимаю крем. Какую причину я могу найти для отказа? Что у меня болит рука? Аллергия на крем для загара? Что я просто не способна дотронуться до спины моего мужа, не вспомнив при этом, что я всегда считала его самым красивым из всех мужчин? Ни одна из этих отговорок не кажется мне достаточно убедительной — в особенности, конечно, последняя.

Стиви переворачивается на живот. Я наклоняюсь над ним. И что мне делать? Чего я действительно хочу — это сесть на него верхом. Перешагнуть через шезлонг — так, чтобы ноги встали по обе стороны от него, а Стиви мог насладиться видом моих идеально ухоженных, покрытых алым лаком ногтей и гладких загорелых ног — и мягко опуститься промежностью на его ягодицы. Я хочу растирать крем по его упругой мускулистой спине и массировать ее до тех пор, пока у него не возникнет эрекция. В идеале я бы хотела снять верх купальника и лечь на него, распластывая грудь по его спине. И еще я бы хотела оказаться с ним наверху, в уединении отельного номера.

По-моему, я здорово перегрелась на солнце.

Я возвращаюсь в свой шезлонг и снова берусь за книгу. Стиви переворачивается на спину. Это одновременно хорошо, потому что так у него меньше шансов обгореть на солнце, и плохо, потому что он говорит: