Но достаточно одного взгляда на Стефи, и я понимаю, что ее беспокоит нечто иное, нежели нечестный мясник или машинка для прокалывания ушей. Глаза у нее опухшие, она выглядит так, как будто совсем не спала. Стефи лезет в сумочку, равнодушно достает шоколадку, снимает обертку и сует в рот сразу три квадратика. Ого! Если женщина ест шоколад с утра, это может означать лишь одно…

— Ричард сказал, что уходит от меня. — Стефи всхлипывает. — Я не виновата. У нас был счастливый брак, но ему хочется попробовать еще разок.

Я в изумлении смотрю на нее. То же самое сказал Билл. Неужели он проложил дорожку Ричарду, или у каждого мужчины это заложено где-то в подкорке? Может быть, они все-таки разговаривают в поезде, прикрывшись «Уоллстрит джорнал»?

— Стефи, мне жаль, — говорю я, беря ее за руку. — Я бы очень хотела тебе помочь.

— Ты и так мне помогла. Я каждый день о тебе думаю. Ты даешь мне надежду. — Она достает носовой платок.

Я распрямляю плечи и преисполняюсь гордости. Я неплохо справилась со своими проблемами! Говорят, пережить развод — как пережить чью-то смерть. Ты проходишь те же стадии: протест, депрессия и примирение. Я рада, что Стефи может брать с меня пример; мне следует открыть ей, что на самом деле этапы таковы: хрен с ним, хрен с ним, хрен с ним, хрен с ним и «какого черта, плевать я на него хотела».

— Всегда есть надежда. Жизнь продолжается. Когда пройдет первоначальный шок, ты испытаешь приятное возбуждение оттого, что можешь начать все сначала, — ободряюще говорю я. — Мы сами можем планировать свое будущее, каким бы оно ни было.

— Легко тебе говорить! — отзывается Стефи. — Билл сказал Ричарду, что они с Эшли расстались.

— Это меня не касается! — фыркаю я.

— Потому-то я и надеюсь, — говорит она. Моя моральная стойкость явно впечатляет ее меньше, чем недавняя сплетня. — Если Эшли покинула сцену, вы с Биллом могли бы снова сойтись.

— Нет, не могли бы! — взвиваюсь я. — Я не такая дура! Один раз Билл ушел; значит, может уйти опять. Не к Эшли, так к Кэнди, Рэнди или еще кому-то.

— По крайней мере ты бы не осталась одна. У тебя был бы муж.

— Но не тот, которого бы мне хотелось! И кроме того, у меня есть друг.

Стефи роняет платочек.

— Друг? Это звучит так по-детски…

— Поверь мне, это серьезно!

— Ты с ним спишь? — Несмотря на смущение, Стефи распирает любопытство.

— Разумеется, — беспечно отвечаю я. Пусть даже (сначала — из-за расстояния, потом — из-за расстройства желудка) мы с Кевином уже давным-давно не занимались любовью. Но по крайней мере сегодня вечером я сосредоточусь именно на этом.


Когда я прихожу домой, Кевин заканчивает приготовления. В духовке жарится цыпленок, на столе стоят свечи. Он встречает меня в одних плавках — явно не по погоде.

— Отлично выглядишь, — говорю я, снимая шарф, и игриво набрасываю его ему на шею.

— Я собирался открыть тебе голым, но это моя уступка вашим консервативным нравам.

— Полагаю, не только я, но и весь квартал был бы в восторге, увидев тебя обнаженным.

— Нет проблем! — Кевин мгновенно стягивает плавки и встает у окна.

— Кевин! — ору я, поспешно опуская шторы. Я рассказала Стефи, что у меня есть возлюбленный, но столь наглядное доказательство излишне.

— Прости за сегодняшнее утро, — говорит он.

— И ты меня прости. Это я виновата.

Мы оба знаем, что нам есть о чем поговорить, но сначала нас ждет одно важное дело.

— Хочешь есть? — спрашивает Кевин, целуя меня.

— Я хочу тебя.

— Я надеялся, что ты скажешь именно это.

Мы с жадностью занимаемся любовью — прямо на полу в гостиной. Может быть, мне следовало оставить окно открытым, если не для Стефи, то для Дарли. Она, наверное, давно такого не видела.

Ужин проходит далеко не в такой торжественной обстановке, как задумал Кевин. Все очень романтично. Мы едим цыпленка (отлично прожаренного, разве что чеснока слишком много), лежа в постели, и разрываем его прямо руками. Я протягиваю кусочек Кевину, и он берет его ртом, облизывая мои пальцы, один за другим. Мы целуемся.

— Бедрышко или грудку? — смеюсь я, протягивая ему следующий кусочек.

— И то и другое. — Он целует меня в грудь, потом в бедро.

Мы забываем о еде и снова занимаемся любовью. Кровать сотрясается, куски куриного мяса попадают с подноса на простыни, но мне не до порядка на постели.

Мы лежим, обнявшись, когда звонит телефон. Заметив номер Адама, я беру трубку.

— Привет! Как дела, милый?

Адам принимается восторженно описывать лыжную прогулку; я сажусь и беззвучно говорю Кевину: «Извини». Тот пожимает плечами.

Сын рассказывает, как он съехал с крутого склона. Кевин, видя, что я увлечена разговором, ложится спиной ко мне; я дотягиваюсь и массирую ему плечи.

— Похоже, ты отлично провел день, — говорю я. Впервые мне хочется, чтобы наша беседа не затягивалась. — Передай Эмили привет. И когда завтра будешь возвращаться в колледж, поосторожнее за рулем.

— Хорошо, мама. Я бы никогда до этого не додумался, если бы ты мне не напомнила.

— Не волнуйся, я всегда тебе напомню. — Я смеюсь и думаю: не важно, сколько лет моим детям. Я никогда не перестану быть матерью.

Я вешаю трубку и целую Кевина в шею, но, прежде чем он успевает обернуться, снова звонит телефон. Эмили.

— Мама, ты попросила Адама передать мне привет, — говорит она в притворном негодовании. — Ты что, не можешь сказать мне «привет» лично? Я не знала, что ты так занята.

Я смотрю на Кевина. Наверное, не стоит объявлять Эмили, что я действительно очень занята.

Эмили, так же как и Адама, переполняют впечатления, но несколько иного толка. В частности, красивый инструктор угостил ее горячим шоколадом, и она полагает, что влюбилась. Сначала подводное плавание, теперь лыжи. Мне бы следовало держать дочь подальше от спорта. Кто сказал, что девочка должна заниматься спортом, чтобы у нее не оставалось времени думать о парнях?

— Мои дети такие замечательные, — восторженно говорю я Кевину, когда наконец возвращаюсь под одеяло.

— У тебя хорошие дети, — соглашается Кевин и, не проявляя более никакого интереса к семейной жизни, берет пульт и включает телевизор. Мы зарываемся в подушки, и он щелкает с канала на канал — хоккейный матч, новости, глупая комедия, прогноз погоды, еще одна глупая комедия. Если он предпочтет «Магазин на диване», возможно, я куплю себе еще какое-нибудь украшение.

Я деликатно забираю у него пульт и выключаю телевизор.

— Что-то не так? — спрашиваю я.

— Нет, — неубедительно отвечает он.

— Прости, что мы прервались, — говорю я, прижимаясь к нему. — Но я всегда беру трубку, когда звонят дети.

— Ты правильно поступаешь.

— Но?..

Кевин вздыхает, встает и начинает бродить по комнате.

— Я только сейчас начал понимать, что именно ты имела в виду утром, когда говорила о переменах. Что это не так-то просто. Я ведь тоже получил мало удовольствия, пытаясь вписаться в твой мир.

— Это всего лишь последствия пищевого отравления, — говорю я.

— Нет, это реальность.

— Прости, если что-то не так. — Я начинаю чувствовать легкое возмущение. — Я сделала все, что было в моих силах.

Кевин на секунду останавливается и пристально смотрит на меня.

— Я знаю. Мы оба старались. Я бросил все, чтобы приехать и повидать тебя, хотя у меня уйма дел.

— И ты злишься оттого, что я не бросила все, чтобы постоянно быть с тобой.

— Я не злюсь. — Кевин останавливается в ногах кровати и потягивается. — Ты мне небезразлична, Хэлли. Совсем наоборот. Но твой мир — здесь, а мой — на Виргин-Горда. Я всегда говорил, что не вернусь сюда. Но теперь, когда я здесь, я вижу, что такое твоя жизнь. Было бы просто ужасно, если бы тебе пришлось пожертвовать всем ради меня.

— Разве жизнь с тобой может быть ужасной? — говорю я, обнимаю его и кладу голову ему на грудь. — Но это, наверное, трудно. Слишком трудно.

Мы держим друг друга в объятиях и молчим. Кевин гладит меня по голове, его грудь делается мокрой от моих слез.

— И что же дальше? — спрашивает он.

Я делаю глубокий вдох и прижимаюсь к нему сильнее.

— Я не могу уехать на Виргин-Горда, — говорю я, и голос у меня обрывается. — Даже ради тебя. Наверное, я всегда в глубине души это понимала, но не могла признать.

— Я тоже знал, — отвечает он. — Мне трудно давать обязательства. Ты поняла это в первый же день, когда мы встретились. Я подумал, что, может быть, на этот раз все получится, сказал себе: давай поезжай в Нью-Йорк. И что? В Нью-Йорке мне тут же стало плохо.

— Это нечестно. Наше будущее разрушил какой-то крабовый фарш.

— Кто бы мог подумать. — Кевин обнимает меня, и мы надолго замолкаем.

— Ты жалеешь, что я тебя разыскала? Может быть, мне следовало оставить тебя в покое спустя столько лет? — тихо спрашиваю я.

— Нет, — горячо отвечает он. — Это было замечательно. Когда я впервые увидел тебя на острове, то подумал, что это мираж. Моя маленькая Хэлли — в моем собственном раю.

— Для меня это, очевидно, потерянный рай, — говорю я.

Наконец-то Кевин улавливает литературную аллюзию.

— Кажется, мы что-то такое читали в выпускном классе, — говорит он. — Это Диккенс?

— Почти угадал. Мильтон.

— Они писали в одно время?

— Нет, их разделяла всего лишь пара столетий. Но они оба были англичанами.

— По крайней мере хоть в этом я прав, — говорит он.

— Ты прав во многом, — отзываюсь я. — Не думаю, что ты вообще хоть что-нибудь делаешь неправильно, если не считать того, что живешь не в том месте.

Мы стискиваем друг друга в объятиях, сильная рука Кевина касается моей спины.