Ровена Коулман - Мужчина, которого она забыла

– Пойдем в парк? – предлагаю я.

– Конечно! – И Эстер выводит меня со двора.

Эстер знает дорогу даже в темноте – а та наступила неожиданно… Вот вам и зима: оглянуться не успеешь, а день уже кончился. Я держу дочь за руку и позволяю ей руководить нашей экспедицией. Эстер весело щебечет и ничего не боится – ни того, что солнце почти скрылось за черным горизонтом, изрезанным силуэтами деревьев, ни машин, которые, словно вереница горящих глаз, проносятся мимо с включенными фарами.

Мы останавливаемся на перекрестке. Эстер с восторгом нажимает кнопку светофора и важно говорит:

– Ждем зеленого человечка!

Телефонная будка через улицу сияет, словно маяк. Она напоминает мне о теплом летнем вечере, о том, как я, набив карманы мелочью, выходила из дома поболтать с мальчиком, который мне тогда нравился. У нас дома был только один телефон в прихожей, и для приватных разговоров приходилось идти в конец улицы и звонить из будки. Будка, покрытая изнутри непристойными надписями и предложениями сексуальных услуг, стала моей тихой гаванью. Там я устраивала свою жизнь, шептала сладкие пустяки и слышала такие же в ответ, приложив трубку к уху, будто ракушку, в которой шумит море.

Я сую руку под куртку, достаю из кармана клочок бумаги и вспоминаю про мужчину из кафе. Огрызок карандаша. Прогулка. Райан. Он дал мне свой номер. В тот день на мне был этот кардиган, и бумажка каким-то чудом сохранилась.

– Что это, Эстер? – Я протягиваю ей клочок.

Она, прищурившись, разглядывает его под уличным фонарем, который мигает над нашими головами.

– Цифры, – говорит Эстер. – Много-много в ряд. Это ноль, это семь, четыре, девять…

У меня в джинсах еще есть какие-то деньги. Твердые серебристые блестяшки – остатки былой независимости.

– Испытаем ту будку? Правда, похожа на «ТАРДИС»?

– Немножко, – кивает она. Я открываю дверь и втискиваюсь внутрь. – Как снаружи… – разочарованно протягивает Эстер; она-то надеялась, что внутри будка окажется больше. Взяв дочь на руки, я бросаю монетки в щель, совсем как в юности. Затем поднимаю трубку и слышу обнадеживающе знакомый гудок. Забавно – та штука для звонков, которую я раньше всюду таскала с собой, стала для меня загадкой, но эта… эта мне абсолютно понятна. Во всем, за исключением цифр.

– Ну, Эстер, – говорю я, осторожно положив бумажку на железную коробку. – Сможешь нажать кнопочки, как тут написано? Да? В том же порядке, это важно. Сможешь?

Эстер кивает и осторожно нажимает кнопки. Я понятия не имею, правильно ли она все делает, и надолго ли мне хватит денег, и ответит ли кто-нибудь – но все равно стою, держу Эстер на руках и дрожу от волнения. Словно вернулись те годы, когда мальчики шептали мне на ухо сладкие пустяки.

Раздается длинный гудок, потом еще один, а потом я слышу голос:

– Алло?

И я с первого слова понимаю, что это он.

– Это я. Из кафе у дороги.

– Клэр, ты все-таки позвонила! – Райан, судя по голосу, рад меня слышать. – Я уже не надеялся. Давненько мы не виделись.

– Правда? – говорю я. – Я не знаю, когда закончатся деньги.

– Мама, кто это? Можно я скажу «привет»? – спрашивает Эстер. – Это Доктор Кто?

Райан смеется:

– Мы не одни?

– Нет, это моя девочка. Эстер. Мы идем в парк.

– В парк? Не поздновато?

– Мы любим приключения. Хочешь, увидимся завтра и поболтаем? – выпаливаю я, пока кураж не прошел.

Райан молчит. Проходит несколько томительных секунд.

– Хочу, – говорит он наконец. – Где? Когда?

Мне приходит в голову только один ответ:

– В полдень в городской библиотеке.

– Я приду и…

Связь обрывается.

– Я хотела сказать «привет», – говорит Эстер. – Это был Доктор?

– Давай-ка быстренько все обойдем, – предлагаю я, радуясь предстоящей встрече. Как мне попасть на нее – это, конечно, отдельный вопрос.

Эстер вприпрыжку бежит с дороги в темноту парка, увлекая меня за собой. Мы минуем ограду, стоящую вокруг большого травяного поля. Детская игровая площадка прячется в глубокой тени. Едва освещенная тропинка ведет нас в самую чащу. В холодном воздухе эхом разносятся голоса подростков, однако ни мне, ни Эстер совсем не страшно. Скоро в поле зрения появляются качели и горка.

– Ой, там большие ребята, – громко объявляет Эстер, толкая тяжелые ворота в толстом стальном заборе, окружающем парк. – Мама, я хочу на качели!

Я подхожу к девицам, которые удостаивают нас мимолетного взгляда и возобновляют прерванный разговор. Обе с серьезным видом курят.

– Простите, – говорю я. Судя по замерзшему и скучающему виду, им бы сидеть дома, с родителями, а не здесь, в надежде на пять минут попасть на глаза парням, чьи голоса по-прежнему слышны в темноте. – Можно моя дочка покатается на качелях?

– Поздновато, – говорит одна из девиц с возмущенным видом, но все же уступает место.

– Вот-вот, – киваю я, – поздновато. Вам пора домой. И курить бросайте, а то не успеете оглянуться, как постареете и умрете. А нам можно гулять и ночью. Мы призраки.

Девицы глядят на нас как на парочку сумасшедших и быстрым шагом идут к выходу. «Стерва чокнутая», – бормочет одна.

– Располагайся, – приглашаю я Эстер.

Дочка взволнована – она никогда не была здесь в сумерках. Эстер кружится и кружится на карусели – ее личико, озаренное радостью, блестит в темноте, улыбка сверкает в свете фонарей – быстрее, быстрее! Я со всей силы раскручиваю карусель, а потом запрыгиваю и крепко держусь, запрокинув голову; мимо проносится темный парк, вдалеке мелькают автомобильные фары, и фонари, и сияющий круг в небесах… свет вокруг сливается в яркие ленты, а мы смеемся, и мир вертится все быстрее, только для нас одних…

– Вам не нужна помощь, мисс? – Голос фиксирует нашу орбиту, и что-то медленно, но верно тянет меня обратно к земле. Карусель останавливается, а мир еще секунду продолжает вращаться. Эстер падает на землю в изнеможении.

– Головка кружится, – говорит она. – В животике плохо.

– Клэр?

Я моргаю. Голос тяжелый и незнакомый. Он принадлежит моложавому мужчине в костюме. Откуда он знает мое имя? У меня ведь нет сына?

– Вы Клэр и Эстер? – дружелюбно спрашивает нас мужчина, и я понимаю, что на нем не костюм, а форма. Это полицейский. Что я такого сделала? И тут до меня доходит. Я совершила смертный грех: сбежала.

– Эстер – это я. – Моя дочь неуверенно встает на ноги. – А это не Клэр, это мама!

– Ваши родные о вас беспокоились, – говорит полицейский. – И позвонили нам. Мы вас искали.

– Зачем? – возмущаюсь я. – Зачем нас искать? Я повела дочку в парк! У нас все хорошо. Все замечательно. Что вы себе позволяете, в конце концов!

– Детям в такое время нужно быть дома, Клэр. И родные о вас беспокоились.

Я на него не смотрю. Не хочу никуда идти. Хочу опять раствориться с дочерью в потоках света, чтобы весь мир замер, а мы кружились.

– Эстер, – обращается он к моей дочке. – Хочешь прокатиться на полицейской машине?

– А мигалка будет? – спрашивает она с самым серьезным видом.

– Не могу, извини.

– Тогда нет, спасибо.

– Ну, может быть, включим на секундочку, – обещает он. – Идем, Эстер. Давай отведем маму домой. Время позднее, пора спать.

– Не может быть, – уверенно возражает она. – Я еще не пила чай.

Это пуговица от любимого маминого платья. Она ее потеряла, когда мне было пять лет. Я запомнила дату, потому что это случилось на мамин день рождения, и в тот год мы провели его одни, только я и она.

В тот день пуговица зацепилась за что-то и канула в небытие – во всяком случае, так подумала мама. С вещами такое бывает: они просто исчезают в ткани мироздания. Однако это был не наш случай. Я видела, куда отлетела пуговица, тайком подобрала ее и зажала в кулачке. Теперь она была моя.

Посмотрите, какая она коралловая, с резным узором, который я раньше принимала за лицо, но теперь думаю, что это просто орнамент. Мне очень нравились те пуговицы и платье, к которому они были пришиты, голубое, как морозное небо. Похоже, это коралловое сияние на холодном фоне и есть мое первое воспоминание о маме. Оно, и еще ее босые ноги.

Когда папа был жив, мама редко носила туфли, особенно дома. Я хорошо изучила ее ноги, их форму, изгиб левой ступни, не совпадавший с изгибом правой, светлые волоски на пальцах, румяные подошвы. Когда я была совсем маленькая, мы не расставались ни на секунду. Мама тогда писала пьесы – это потом, когда папы не стало, ей пришлось искать работу, чтобы нас содержать. Сейчас-то я это понимаю, а тогда не понимала. Помню, как она босая сидела за кухонным столом, разбросав по плечам золотые волосы, и от руки писала сценарий, а иногда читала мне вслух и спрашивала, что я думаю. Случалось, у меня было свое мнение. Две маминых пьесы поставили в Лондоне, в экспериментальном театре, у нее в коробке до сих пор хранятся программки. А когда она не писала, то играла на сцене. Ради таких моментов я и жила – мама была прекрасной актрисой.

Утром в свой день рождения она наполнила дом музыкой, и мы танцевали, перебегая из комнаты в комнату, взлетали по лестницам, врывались в ванную, пускали воду из крана и душа, открывали все окна и с криками и песнями кружились по саду. На маме было ее голубое платье. Я не сводила с нее глаз и всюду следовала за ней. Она была пламя, а я – мотылек, мечтающий всегда купаться в ее тепле. Не знаю, где тогда был папа – работал, наверное, да я о нем и не думала, потому что, когда мы натанцевались, мама отрезала мне огромный кусок торта, а я спела ей песенку. Потом мы легли на ковре в гостиной, в пятне солнечного света. Я положила голову маме на живот, а она выдумывала мне сказки. А когда встала, от платья отлетела пуговица.

Пять лет спустя, после смерти отца, мама переменилась. В этом, наверное, не было ничего удивительного – но только не для меня. Я тосковала по временам, когда мама босиком гуляла по парку и сочиняла сказки, лежа в траве. Мы остались без поддержки, не было ни страховки, ни наследства – только военная вдовья пенсия. Ее, очевидно, не хватало, поэтому маме пришлось искать работу, а значит, достать туфли и обрезать свои пышные золотые волосы. У нас больше не было времени для сказок и танцев, и хотя мама иногда надевала то платье с пуговицами (на обновку денег не оставалось), от нее уже не исходило сияние. Она перестала быть особенной. После школы я шла домой к другой девочке, которую терпеть не могла. Я ненавидела ее дурацкие розовые щеки и ее мать, которая поила меня сквошем.