Я никак не могла решить, где лучше сесть – рядом или напротив, – и в итоге, обойдя стол, уселась с другой стороны, на самом солнцепеке. Дело шло к вечеру, однако жара не спадала. Меня почти сразу бросило в пот.

Я не помню, о чем мы говорили, зато запомнила все остальное: и чувство, что он совсем рядом, и солнце, припекающее затылок, и взмокшие плечи, и мечты о втором бокале вина и походе в уборную – неосуществимые, поскольку я только что пришла.

– У вас такой знойный вид… – сказал Грэг.

– О, спасибо, – потупилась я от неожиданно откровенного комплимента.

– Нет, в смысле, от солнца.

Секунду я смотрела на Грэга в ужасе, а потом засмеялась. Он тоже. Я закрыла руками лицо, чувствуя, что краснею с головы до пят.

Затем Грэг предложил выпить еще по бокалу в баре, где не так жарко. Он протянул мне руку, но я решила встать со скамейки сама. Получилось не очень – нога застряла под столиком, я потеряла равновесие и упала прямо на Грэга. Он придержал меня за плечи. Мы пошли внутрь, и мне вновь почудилось, будто все глазеют на нас и думают: что такой красавец с календаря забыл в компании этой старухи? Мужчины с его внешностью обычно встречаются со стройными блондинками чуть за двадцать. Чем я ему приглянулась?

Мы стояли у барной стойки, и там он впервые неслучайно коснулся меня и накрыл мою руку ладонью. Я отчетливо помню то чувство – дрожь, встряску, желание. Мы смотрели друг на друга и разговаривали, будто ничего не случилось.

Когда он провожал меня к машине, солнце уже зашло. На лобовом стекле поджидал штрафной талон. Грэг извинился, но я заверила, что его вины здесь нет. Он отлепил листок от стекла, и я спрятала его в сумочку.

– Пока, – сказала я.

– Вы ведь не против, если я еще позвоню? – спросил он вместо прощания.

– Конечно, нет, – ответила я, хотя все еще подозревала, что он пытается впарить мне строительные услуги.

– Значит, до завтра.

– Грэг… – Я замолчала и, кажется, целую вечность подбирала слова. – Ладно.

Чувство неловкости нарастало. Я не знала, куда себя деть. Грэг открыл мне дверцу и наблюдал, как я сажусь в машину, включаю зажигание и выруливаю на дорогу. Лишь когда я проехала светофор и свернула направо, он исчез из зеркала заднего вида.

А про штрафной талон я совсем забыла. Он так и остался на дне сумки. Слишком многое тогда занимало мои мысли. Впрочем, нет, не многое – только одно. Я не могла думать ни о чем, кроме Грэга.

5

Клэр

«К сожалению, набранный номер сейчас недоступен», – вновь сообщает мне вежливый женский голос. Я смотрю на блестящую черную штуку и возвращаю ее Грэгу. Прибор для звонков. Я знаю, зачем он нужен, но не помню название и не умею им пользоваться.

– Давай еще раз?

Грэг стоически кивает, хотя, должно быть, думает, что я попусту трачу время, а ведь ему давно пора на работу. Впрочем, я понятия не имею, что у него на уме – с того вечера, как Кэйтлин уехала, мы почти не разговаривали. Когда-то мы были как две переплетенные нитки, но болезнь начала вытягивать меня из нашего тугого узла. Я что-то такое сказала, и Грэг больше не пытается меня вернуть. За это я ему благодарна.

Сейчас он совершает над штукой для звонков таинственный ритуал, вновь пытаясь дотянуться до Кэйтлин. Он водит пальцем по гладкой поверхности, прислушивается, но женский голос повторяет: «К сожалению, набранный номер сейчас недоступен».

– От нее ведь давно ничего не слышно? – спрашиваю я. Не важно, как давно нет Кэйтлин, для меня любой срок – долгий. Страх не отпускал меня с самого утра, пока я опять не пришла в ее спальню на поиски хоть какой-то зацепки. «Опять», поскольку Грэг говорит, что я делаю это уже несколько дней подряд. Может, и так, но мне каждое утро страшно, как в первый раз. Я боюсь, что проспала двадцать лет. Боюсь, что Кэйтлин выросла и ушла, а я этого не заметила. Боюсь, что она всегда существовала только в моем воображении.

Я оглядываюсь. Все вокруг настоящее – Кэйтлин настоящая, и ее нет слишком долго.

Я пришла в ее спальню как была после сна, в пижаме и ночных носках, – я без лифчика чувствую себя неуютно в одной комнате с Грэгом. Я подтягиваю ноги к подбородку – не хочу, чтобы он на меня глядел. Впрочем, бояться нечего. После того как Кэйтлин ушла (сколько бы времени с тех пор ни прошло), Грэг почти на меня не смотрит.

– Не так уж давно, – отвечает он, кладя штуку для звонков на аккуратно заправленную постель. Я не знаю, можно ли ему верить. – Не забывай, она взрослый человек. Просто ей нужно время все обдумать. Она сама так сказала.

Когда-то у меня был номер, привязанный к дому, а не тот прибор, который Кэйтлин носит в руке, будто приклеенный. Когда летом она приехала домой, то впервые за два года привезла с собой все свои вещи, потому что на последнем курсе решила оставить кампус и поселиться где-то еще. Грэг привез ее со всем багажом на грузовике. Я сидела и наблюдала, как они разгружаются, а Кэйтлин охапками возвращает в спальню свою старую жизнь. Она нашла квартиру неподалеку от университета, но адреса не оставила. А я так привыкла быть с ней на связи, что решила, будто эта связь никогда не прервется. Вот только это было давно, когда я еще умела пользоваться предметом, которому забыла название, – а Кэйтлин была обязана мне отвечать.

Что-то не так – и это что-то гораздо хуже, чем обида и оскорбленные чувства.

– А кажется, что слишком давно. – Я упираюсь ногами в ковер. Сколько же точно прошло времени? Я не знаю. Просыпаясь по утрам, я боюсь, что время перестало существовать, пока я о нем не думала. С тех пор как исчезла Кэйтлин, мог пройти день, неделя, десятилетие. Вдруг я проблуждала в тумане много лет? Вдруг она уже взрослая, завела детей, а я в своей сонной лощине проспала целую жизнь?

– Две недели с небольшим, – говорит Грэг, разглядывая зажатые между коленей руки. – Не очень долго.

– Совсем недолго, когда тебе двадцать и ты веселишься в университете, – слышу я мамин голос. Она стоит в дверях, скрестив руки, – того и гляди велит мне прибраться в комнате, будто здесь живу я, а не Кэйтлин. – Помнишь, как ты ездила по Европе с той девушкой? Как ее звали?

– Лора Болсовер, – говорю я, тут же представляя ее круглое блестящее лицо, ямочки на щеках, левую бровь, проколотую в нескольких местах. Имена из далекого прошлого всплывают удивительно быстро; часто мне кажется, будто я все еще там, а то, что творится здесь и сейчас, – всего лишь перебивка реальности. Мы с Лорой познакомились на вечеринке, когда мне было семнадцать, и тут же стали друзья неразлейвода. А еще через год наши дороги разошлись, и обещания всегда держаться на связи забылись в считаные дни, если не часы.

– Да, – кивает мама. – Она самая. Нахальная девица, вечно чему-то ухмылялась. Так вот, вы тогда поехали через всю Европу, и я почти три месяца не слышала от вас ни слова. Чуть с ума не сошла, но что было делать? Только надеяться на твое возвращение. И ты вернулась, как неразменный грош из сказки.

– Это было до того, как появились… – Я тычу пальцем в штуку, дремлющую на покрывале; как же она меня раздражает… – Тогда было сложнее поддерживать связь. Сейчас есть звонки и е-мейлы. – Я помню е-мейлы и улыбаюсь от гордости за себя. Писать электронные письма я тоже пробовала – то есть заставила сделать это маму и Грэга, а сама диктовала, нависнув над вордбуком. Ответа мы так и не получили.

Мама обводит взглядом комнату Кэйтлин. Крошечные розовые бутончики на обоях почти не видны за постерами депрессивных рок-групп.

– Две недели – это совсем недолго.

– Две недели с небольшим, – повторяю я, стараясь выделить в памяти место, прилепить в уме стикер. – Для Кэйтлин это долго. Раньше она так не делала. Мы всегда разговаривали хотя бы раз в несколько дней.

– Раньше у нее была другая жизнь. Сейчас она столкнулась с этой твоей… – Мама делает жест, означающий, видимо, болезнь Альцгеймера – два слова, которые она очень не любит произносить вслух. – Да еще выяснила, что отец не знал о ее существовании. Неудивительно, что ей захотелось сбежать.

– Все так, но ведь я – не ты, – слышу я свой голос. – Кэйтлин не нужно сбегать от меня.

Мама еще секунду стоит в дверях, затем круто разворачивается и уходит. Я опять жестоко с ней обошлась. И ведь все понимают, что это из-за болезни – из-за нее я не знаю, что и как говорить, из-за нее почти все время чувствую страх. Все понимают – но это не мешает им на меня обижаться. Да и почему, собственно, должно мешать? Особенно тяжело им от того, что я изменилась совсем чуть-чуть. Эстер, например, вовсе не заметила разницы. Когда во мне станет меньше знакомого, им будет легче.

– Я ушла пылесосить, – кричит издалека мама.

– Зря ты так, – укоряет меня Грэг. – Рут хочет помочь. А ты ведешь себя так, будто она специально портит тебе жизнь.

Я пожимаю плечами – знаю, что его это бесит.

– Клэр, мне нужно ходить на работу. Кто-то должен… тут приглядывать. Нам повезло, что Рут взяла на себя все заботы. Постарайся об этом не забывать.

Последняя фраза звучит настолько нелепо, что я бы рассмеялась, если бы не была так скована страхом.

– Что-то случилось. Пусть память меня подводит, но свою дочь я знаю. Дело не только в том, что я рассказала ей об отце, иначе были бы крики, слезы, все что угодно, но только не это. Только не тишина. – Я наугад открываю ящики и ворошу кучи темной одежды, разбросанные повсюду без всякого порядка. – Моя дочь попала в беду.

– Клэр… – Грэг произносит мое имя и замолкает, а я тем временем заглядываю в шкаф. Он битком набит черной одеждой. – Клэр, я понимаю, что ты злишься и тебе страшно, но мне не хватает тебя. Очень не хватает. Пожалуйста… Я не знаю, что делать… Ты можешь вернуться ко мне ненадолго? Пока не поздно.