Тамара Игнатьевна закинула голову вверх. Поэт смотрел на бульвар. На бульвар? Ей показалось, он ухмыляется.

Она расхохоталась. Женщина в белой мутоновой шубке и белых сапожках, в прибалтийской вязаной шляпке, стояла рядом с Пушкиным, смотрела в ту сторону, что и он, и хохотала, как ненормальная. Но никто не кинулся надевать на нее смирительную рубаху — Москва и не такое видела.

Черт побери! Он же смотрит на окна того дома, в котором… Пол Анка своими песнями задурил ей голову так, что через столько лет не разобраться. Оттуда, с высоты последнего этажа, она в первый и последний раз видела рубиновые звезды так близко! Правда, теперь их не увидишь — новый с башенками дом отгородил от тех окон не только рубиновые звезды, но и небесные.

Она спустилась в метро и с лишними пересадками поехала в Измайлово.


Но видимо, бывают люди, связанные друг с другом так прочно, что самим трудно поверить.

Могла ли предположить Тамара Игнатьевна, что в это время Нина Александровна Орехова, она же Сушникова, тоже думала о том, как остановить лавину несчастий, в которых виноваты давно произнесенные слова? Может быть, наступают в жизни каждого мгновения, когда хочется устранить все, даже гипотетические причины, способные навредить твоим близким?

Она хорошо помнила себя, девочку на старой оттоманке, в старой квартире, в старом районе Москвы. Она лежала с компрессом на лбу, но облегчения не чувствовала. Хозяйка, у которой она снимала комнату, положила ей на лоб влажное полотенце, чтобы охладить и успокоить мысли. Но они, напротив, подогревались сильнее.

Вот и все, думала Нина, закончилась ее жизнь. А она-то думала, что сейчас настоящая только начинается. Еще утром, собираясь в университет, в сто десятый раз произнося краткую речь, приготовленную для защиты диплома, она видела руку оппонента, протянутую к ней. Она чувствовала сладковатый запах духов Тамары Игнатьевны, руководителя диплома, которая молча обнимает ее. Место в аспирантуре — ее, Нины Ореховой. А дальше — она по балетному взмахнула правой ногой и вытянула носок — вперед! К успехам!

Нина застонала, когда в голове, под горячим полотенцем, зашевелились видения, одно другого ужаснее.

Все вышло не так, как должно быть. Она ждала Тамару Игнатьевну в раздевалке, но она не пришла. Нина нашла монетку и позвонила ей. Слабый голос ответил:

— Ниночка, я больна… Я не приду на защиту.

— Как! — ахнула Нина.

Но в трубке дергались короткие гудки.

Она побежала в аудиторию, села, чувствуя, что сейчас произойдет что-то ужасное. Оно произошло. Быстро, почти сразу, как только взял слово оппонент. Нина смотрела на него с радостью, ожидая похвалы.

Но что это? Человек, который еще два дня назад хвалил ее диплом о лирике Лермонтова, а Нину — за находчивость и неординарность взгляда, говорит, как ему стыдно держать в руках ворованную вещь?

Она — украла? Украла диплом?

— Я не крала! — Нина вскочила со стула. — Я ничего не крала! — Голос был тонкий, жалобный, противный даже самой себе.

— Хотя бы сейчас ведите себя прилично, — одернула ее председатель комиссии. — Слово дано оппоненту…

— Тройка за диплом, — долетели до нее слова, — чтобы не ломать жизнь. Орехова все годы хорошо училась. Но о рекомендации в аспирантуру не может быть и речи.

— Как вы посмели! — кричала она, и у самой в ушах звенело.

Нина догадалась теперь, почему не пришла на защиту ее руководитель, Тамара Игнатьевна…

Она встала с дивана, придерживая полотенце на лбу, словно желая распалить голову еще сильнее. Она набрала номер Тамары Игнатьевны. И выкрикнула в трубку то, что мучит ее и не дает покоя до сих пор.

Нина не могла потом объяснить себе, кто говорил ее собственным голосом. Как будто он вышел из глубин… лермонтовских времен. Он стал низким, хриплым.

— Будьте прокляты вы, ваши дети и внуки.

Тишина на мгновение, потом Нина услышала голос Тамары Игнатьевны:

— И твои тоже.

Она упала на диван и забылась.

А утром ее разбудил звонок. Руководитель танцевальной студии, в которой она занималась при Доме культуры, сказал:

— Нина, собирай вещи. Едем на гастроль.

Услышав его голос и привычное словечко «гастроль», она почувствовала, как в голове прояснилось. Не надо думать о том, что делать. Надо действовать. Просто отдаться на волю волн и плыть… плыть… плыть. Жить и все.

— Куда мы? — спросила она утренним легким голосом.

— В Сибирь, вот куда.

Нина не хотела получать диплом вместе со всеми, видеть сочувственные взгляды однокурсников. Руководитель гастролей договорился в учебной части и вручил ей диплом буднично, словно гардеробщик — картонку с номером в обмен на взятое у нее пальто.

Она засунула диплом в спортивную сумку и заставила себя забыть о нем. После «гибели мечты» ее ждала дорога, ей было ясно, что делать в это лето. Выступать в сибирских селах.

А осенью, неожиданно для себя, Нина оказалась замужем за инженером из Дивногорска, со знаменитой Красноярской ГЭС. Они целовались в темной патерне — в самом нутре тела плотины, куда сейчас Нина Александровна Сушникова должна поехать, чтобы проверить письмо, которое пришло в газету. Их «Заря Енисея» до сих пор работает с письмами, чего давно не делают другие.

Нина Александровна много раз благодарила судьбу за то, что ей не досталось направление в аспирантуру. Ну закончила бы ее, стала бы кандидатом наук, но разве вышла бы замуж за этого человека, жила бы здесь, в самом лучшем уголке мира?

Нина произвела в Дивногорске настоящий фурор — столичная штучка. Что ж, за Уралом город Москва — столица мира.

Только иногда вспышка из прошлого обжигала ее своим жарким светом — ее крик, ужасный, тем более что она не хотела никакого зла Тамаре Игнатьевне на самом деле. Было бы настоящим несчастьем для нее, как теперь понимала Нина, аспирантура. Врастать в столичную систему в одиночку гораздо труднее, чем спуститься на самолете из столицы и влиться в местную жизнь.

А вчера вечером ей позвонила Тамара Игнатьевна. Ей уже приходила мысль о том, что надо разыскать ее, сказать, что не держит на нее зла, напротив, она благодарна судьбе, что так вышло.

Она вздохнула, подняла с кресла полосатый махровый халат мужа, в котором ходила, когда его не было дома, отправилась в ванную. В Европе — вечер, у них — следующее утро.

Подставляя поджарое тело под струйки душа, она удивлялась: надо же, Тамара Игнатьевна нашла ее здесь, через столько лет. Судя по голосу, ее тоже припекло. Подумать только, они обе не знали о силе своего слова. Злого слова. Никогда больше Нина не позволяла себе похожих слов, опасаясь, если честно, получить в ответ то, что получила.

Автобус довез ее до здания администрации ГЭС за тридцать минут, поездка отвлекла ее от неясной мысли. Но когда она спустилась в патерну с фонариком, надетым на лоб, она вспомнила с такой ясностью, как будто не слабый синеватый свет, а луч берегового прожектора на море, выхватил страшную для нее сцену.

— Мама, — сказал сын, — Надя заболела. Говорят, это навсегда… — Голос сына из-за Урала передразнивало эхо в трубке, от этого смысл слов становился страшнее. Как будто она слышала кого-то еще, кроме Николаши.

Теперь она знала кого…

Себя. И ее.

«Чтобы не было счастья вам и вашим детям, и их детям…» Так или почти так кричала она. Холод в пальцах, сжимавших телефонную трубку. И мысль — зло возвращается к тому, кто пожелал его другому.

— Николаша, что с ней? — спросила она.

— Никто не знает, мама, но Надя… теперь… в инвалидном кресле.

Надя? Ее невестка, которая взбиралась на красноярские Столбы — так называются скалы, куда приезжают альпинисты со всей страны, спускалась в пещеры, ходила в тайгу? Которая просила научить ее стрелять, но Николаша предупредил отца, чтобы тот не смел. Незачем женщине владеть оружием, ворчал он, если она не в погонах.

Надя, которая подгоняла Николашу — вперед, вперед! Нина Александровна смеялась:

— Прямо как в последний день…

Как будто Надя торопилась успеть все испытать, увидеть перед неподвижностью.

— Мне приехать? — спросила Нина Александровна со страхом, надеясь услышать отказ. Она сама понимала, что незачем ей ехать, но так… положено.

— Нет, мама. Девочки у Надиных родителей. Отец возит Надю по врачам, а я занимаюсь делами.

— Хорошо, — сказала она.

Нина Александровна не сомневалась, что Надин отец уже поднял на ноги все силы — и чистые, и нечистые. Доктора, колдуны, экстрасенсы наверняка побывали у них в доме…

Потом он приехал к ним, и она спросила:

— Как же ты будешь жить, Николаша? — тихо спросила она.

— Не знаю, мама, — сказал он.

— Н-да, — пробормотала она. — Если бы мне в редакцию пришло письмо с вопросом — как поступить в такой ситуации, я бы оставила письмо без ответа, — призналась она.

— А… мое — тоже оставишь без ответа? — спросил он.

— Тоже, — кивнула она, хвостик подпрыгнул. — Никто, кроме тебя, не решит.

Тогда он не мог ничего решить. Она чувствовала, что боль не отпускает его ни днем, ни ночью, разве что на время краткого забытья на рассвете — почему-то в этот предрассветный час люди всегда засыпают, она знала это по себе, словно рассвет всякому несчастному и всякому болящему обещает что-то… Она видела, боль жжет его каждое мгновение.

Он уезжал от них по зыбкой воде, она смотрела, как качается катер на волнах, слышала, как взревели моторы. Нина Александровна задрожала всем телом, как тот катер, который увозил сына.

Когда катер оторвался от берега, Нина Александровна закричала:

— Это я, я виновата! Это я! Я!

Она зарыдала, муж подхватил ее, обнял за плечи:

— Ну-ну, тихо. Чем же ты виновата? Что ты его родила? Тогда половина вины — моя. — Он гладил ее по спине.