– Майка, привет! Ты в городе, что ли? А почему к нам не заходишь? И не стыдно тебе? Вот скажи – не стыдно?

– Здравствуй, Дина… – обалдело прорвался тогда Майкин голос сквозь ее бурную телефонную радость. – Да я ненадолго приехала, Дина… На недельку всего. Мне попрощаться надо было, мы с Лёней в Германию уезжаем…

– Навсегда, что ли? А чего так?

– У нас дядя Хельмут умер, надо наследство принимать.

– Да ты что? Большое наследство-то?

– Не знаю. Лёня этим занимается. Я не в курсе.

– Майка, так надо же нам встретиться обязательно! Интересно же! Десять лет прошло… Давай завтра вечером?

– Нет, Дина. Я не могу завтра. Я занята. Прости.

Именно так она с ней и говорила – деревянными короткими фразами. Тоже – Буратино нашлась. Овечка виноватая. Знала бы ты, овечка, что ни в какую Германию ты с мужем уже и не поедешь… Что, положив трубку, подруга твоя Дина тут же займется поисками твоего питерского адреса. Хотя чего его искать – вон, Катька Ильина, их одноклассница, четыре года назад в Питер в командировку ездила, у них останавливалась… Рассказывала потом всем подряд, как Майка хорошо живет. И знала бы ты, что получит драгоценный твой Лёня через пяток дней письмо, в котором все подробности о твоей греховной любви будут четко прописаны, по годам, по датам и по часам даже, и в котором раскроет ему глаза неизвестный доброжелатель на липовое его отцовство. Что задержишься ты здесь не на недельку всего, а на долгие теперь уже годы. Навсегда. Будешь ходить да от моего семейного пирога крохи отщипывать. И чувствовать себя передо мной виноватой будешь. А что – пожила хорошей жизнью и хватит с тебя. Десять лет – это много, это ужасно для тебя много, Майка… Сиди вот теперь и со мной дружи. А что тебе остается? Ты бы и рада не дружить в таких обстоятельствах, да я тебе не даю. Слабо тебе глаза на меня поднять да врезать всю правду-матку о том, что с Димкой тайком встречаешься. Слабо. Хоть и красивая ты, и стройная, и стрижка у тебя модельная… О! А стрижка – это мысль, кстати! Может, тебя вместо подарка на стрижку раскрутить? На модельную? В дорогом салоне?

– Майка! Не пойдем мы ни по каким магазинам! Я придумала себе подарок!

– Какой, Дин? – вздрогнув, удивленно подняла на нее глаза Майя.

– Давай меня подстрижем красиво! Как тебя! Вон там, на проспекте, я знаю, классный дорогой салон есть…

– Что ж, давай.

– А ты чего испугалась, Майка? Денег, что ли, жалко?

– Нет, Дина. Я не испугалась. Я задумалась просто.

– О чем?

– Да так… Сама не знаю о чем…

Майя

Конечно же, она знала о чем. О том самом, что сидело занозой внутри долгие годы, диктовало свои правила поведения. Даже вот дружбу эту с Диной диктовало. Будь она неладна, эта дружба. Тяжкий крест, а не дружба. Сковородка на раскаленном огне. И это еще слава богу, что не полезла к ней Динка больше с расспросами, уселась торжественно в парикмахерское большое кресло, и лицо у нее сразу стало такое спесиво-капризное. Оказалась в своей тарелке, стало быть. Не в том смысле, что постоянно свое время в таких вот дорогих удовольствиях проводит, а в смысле «отношения к нижестоящему». Из-за этого спесивого отношения к продавцам, официантам, вахтерам – как она говорила, к обслуживающему контингенту – Динку и в школе не особо любили. Удивлялись только, каким образом у них, у двух девчонок, судьбой по разным социальным нишам разведенных, такая вдруг дружба сложилась – не разлей вода. Майя и сама этому обстоятельству часто удивлялась раньше. Когда еще никакого чувства вины перед Динкой не было. А может, раньше, в озабоченной бедностью школьной юности, было ей просто недосуг выбором подходящих себе подруг заниматься? Как говорится, кого бог послал?

Хотя теперь, если честно, их отношения рядом с дружбой и близко не стоят. Как угодно их можно обозвать, эти странные отношения, но только не дружбой. Коротким поводком, например. Или наказанием. Или трусостью. Или вообще партизанщиной какой-то, когда надо идти по этой дружбе на цыпочках, чтоб себя настоящую ни в коем случае не обнаружить. Чтоб умело обходить противотанковые мины из прошлого. Да и само это прошлое старательно обходить. Хотя оно в присутствии Дины хочешь не хочешь, а наплывает вдруг, и разрешения не спрашивает. Странно, отчего это? Даже то прошлое наплывает, в котором ни Динки, ни Димки не было. Там, в десяти годах питерской жизни, их точно не было. Там были только Лёня, она и Темка…

Нет, конечно, первое время ей очень тяжело жилось. Будто добавилось к ее собственному в отношении мужа невольному коварству еще и Димкино предательство, повисло камнем на шее. А потом заботы материнские хлынули, все камни с собой унесли. Темка простужался часто и вообще всеми болезнями детскими выболел, которые только придумать можно. Да еще и Лёня переезд новый затеял – тесно ему показалось в старой квартире. Дела на дядиной фирме шли – лучше некуда, и возможности потратиться на жилье появились уже настоящие, можно сказать, амбициозные. Чтоб с расчетом на будущее. Чтоб всем места хватило. Лёня решил даже, что и Анне Альфредовне пора бы к ним переселиться на жительство, чтоб Майе с ребенком помочь. Вроде того – пусть семья разрастается на здоровье. Мама пусть с годовалым Темкой сидит, а Майя учиться пойдет. Тем более и Анна Альфредовна сына в этом решении поддержала.

Хотя, если честно, и мороки же им выпало с врожденной деликатностью Анны Альфредовны! Переехав к ним, она принялась самоустраняться из жизни молодых так пугливо и трепетно, что все получалось иногда в точности до наоборот. То есть Анна Альфредовна старалась изо всех сил вести себя так, чтоб в их молодую жизнь, не дай бог, никаким боком не влезть да любопытством ее не поранить, а они за ней бегали, чтоб как раз этой своей жизнью и поделиться в полной мере. Наверное, всегда так и бывает. Когда к тебе лезут – ты прячешься, частоколом городишь свою территорию, а бегут от тебя деликатно – сам догоняешь, томимый желанием отдать всего себя на блюдечке.

Темке еще и двух лет не исполнилось, когда Майя поступила в университет на филфак. Как сейчас говорят, на платной основе. На бюджетное место она и не претендовала – все равно школьной подготовки для поступления в такое престижное учебное заведение ей бы не хватило. Лёня вон с золотой медалью школу окончил – и то с трудом поступил в свое время. А платно – это ничего, это нормально. Кстати, он сам и настоял на ее поступлении именно в университет. Она хотела просто педагогическим институтом довольствоваться, тем более два года ей бы зачли, наверное. Но спорить не стала. Как муж решил, пусть так и будет. Она вообще с ним никогда не спорила.

В общем, жизнь как-то образовалась, наладилась, вошла в колею привычного и приличного семейного постоянства, душевного уютного мирка с торопливыми совместными завтраками, нервными Майиными сессиями, Лёниной законной усталостью от бизнеса, Темкиным первым забавным хулиганством… Анна Альфредовна бабушкой и нянькой оказалась замечательной, еще и порядок в доме успевала блюсти, практически полностью освободив Майю от быта. Она и впрямь вскоре почувствовала себя на свободе, даже где-то, может, не женой да невесткой себя почувствовала, а балованной дочкой-студенткою, которая живет себе на маминых с папой хлебах. Даже выражение лица особенным каким-то стало – лениво-легкомысленным. Имеют, имеют над нами силу внешние обстоятельства! Когда нет особых проблем – мы беззаботны и легки, как дети, и носим в себе эту беззаботность, не сознавая ее преходящей прелести. А подул ветер в другую сторону, где есть заботы, – и плечи сами тянутся вниз, и глаза смотрят в землю, и губы скобкой, и лицо превращается в маску тревоги. Даже походка меняется резко и сразу – так и чешем по своим делам, скукожившись да отклячившись, как определила женскую долю забавная секретарша в одном из любимых народных фильмов.

Образовался у нее и свой круг студенток-подружек. Общежитских в основном девчонок, балованным легкомыслием явно не озадаченных. Они мигом распознали в ней свою, тоже с серебряной ложкой во рту не родившейся. И даже несмотря на дорогую одежду, распознали. И на видимую глазом беззаботность. Наверное, отличается все-таки беззаботность та, которая от рождения человеку как благо дается, от беззаботности-подарка. Что – подарок? Он подарок и есть. Пусть хоть золотой-бриллиантовый. Голодная юность все равно наружу выглянет в определенный момент: у кого – пониманием да врожденной жалостью к себе подобному, а у кого, наоборот, – преувеличенно горделивым к ближнему пренебрежением.

Майя была из тех, которые пренебрежением не страдают. Тащила с собой на занятия кучу бутербродов с сырокопченой колбасой, чтоб всем хватило, и денег будто бы взаймы давала, и дома у них вечно толклись общежитские, привечаемые доброй хлебосольной Анной Альфредовной. Лёню за грозного мужа девчонки тоже не держали – обращались с ним вольно, по-свойски. Особенно по праздникам у них весело было. Пироги, смех, Темкин счастливый визг. Но главная подружка у Майи все ж одна была – Маша Стрелкова из далекого города Уссурийска. Маруся. Как Марусю в такую даль учиться занесло, она сама никогда не рассказывала. Да и Майя ее не спрашивала. Раз не хочет, пусть не говорит. Мало ли у кого какой скелет в шкафу в родном городе остался. Лишь иногда, в разговорах, обиняком, давал этот Марусин скелет о себе знать, обрастал вдруг болезненными грустными эмоциями…

– Майка, ты ничего странного в поведении Ленкином не заметила? – спросила она у нее как-то вечером, отпивая чай из большой кружки. Время было совсем уже позднее, и Майя оставила Машу у себя ночевать и поила чаем в большой уютной кухне.

– Нет. А что такое, Марусь?

– Ну здрасте – что? Сама не замечаешь, что ли? Не видишь, как она вовсю к твоему Лёне клеится?

– Ой, да ну тебя! – тихо засмеялась Майя. – Я уж думала и правда чего с Ленкой случилось нехорошее…

– А ты вот зря смеешься, между прочим! Вот у таких, как ты, слепых идиоток, мужиков и уводят прямо из стойла! Я против Ленки, конечно, ничего не имею, она нормальная девчонка, но ты тоже ворон-то не лови!