— Что ты имеешь в виду?

— Чувствуешь лед? А огонь?

— Да. — Действительно, парализующий холод обжигал как огонь.

— А что именно ты чувствуешь?

— Боль.

— Вот и я таков же. — Его голос снизился почти до шепота. — Я — боль, Софи. Не погружайся в меня. В глубине я полыхаю, как газовая горелка.

Он поднес к губам ее пальцы и поцеловал их, и хотя жест этот ее несказанно удивил, мысль Софи упорно билась вокруг того, что он сказал. Он — боль. Разве это возможно? Он — боль для нее?

— Помоги мне, пожалуйста, — тоненьким от боли голосом попросила она.

— Ну что ж, — хрипло ответил он. — Надо вытащить тебя оттуда. Это была неудачная идея.

Брести по воде было трудно, даже с его помощью. Она едва переставляла ноги. Они казались неуклюжими, одеревеневшими, и Джею, в конце концов, пришлось подхватить ее на руки. «Если это был наглядный урок, — подумала Софи, — то он удался». То, что сказал Джей, никогда не изгладится из памяти. Она не сумеет забыть ни своих ощущений, ни больно обжегших ее слов.

Ее собственные мысли огнем горели у нее в голове. Как бы странно это ни казалось, она пребывала в страшном возбуждении. Если бы Джей захотел овладеть ею сейчас, он встретил бы с ее стороны безоглядный, почти разнузданный порыв страсти, какого прежде с ней никогда не случалось. Какая-то часть ее хотела этого, другая — боялась. Но этому не суждено было случиться.

Должно быть, Джей решил, что руки у нее дрожат и постанывает она из-за боли. Вместо того чтобы осуществить ее фантазию, он помог ей сесть на плоский каменный уступ возле берега, быстро стянул майку через голову и начал растирать ее застывшие ступни хлопковой тканью, еще хранившей тепло его тела.

И даже это казалось Софи возбуждающим. Она бы не назвала Джея культуристом, но мускулы его рук и плеч перекатывались и бугрились под кожей, когда он растирал ее ступни. Забавно, что он изо всех сил старался спасти ее от переохлаждения, в то время как ее бросало в жар.

Джей сидел на корточках, склонившись над ее ступнями, но когда откинулся назад, она увидела рельефные мышцы его живота. Тело Джея оказалось еще более сильным и притягательным, чем она себе представляла. Софи размышляла над тем, почему бы это, когда заметила шрам. Длинный и неровный, он диагонально тянулся от ладони к предплечью.

— Это след от автокатастрофы, случившейся, когда ты гонял на «мустанге», — сказала она.

Он недоуменно взглянул на нее:

— Какой след?

— Ну, вот этот шрам у тебя на правой руке.

На самом деле тот шрам был на левой, тут же сообразила она. Просто, глядя на него, она, как в зеркале, спутала свою правую сторону с его. Но он безошибочно приложил руку именно к тому месту, где был шрам, и погладил пальцами старую рану, посмотрел на нее, потом опять на Софи, явно не понимая, о чем она толкует.

— Этот шрам появился в тюрьме. Охранник подошел ко мне с... — Софи увидела, как Джей невольно дернулся. Несомненно, от этого воспоминания он хотел бы раз и навсегда избавиться, но Софи не могла поверить в услышанное. —...с мачете, — закончил Джей.

— Нет, это была автокатастрофа, — настойчиво повторила она. — Твой старенький «мустанг» с откидным верхом, тот самый, который ты так любил, помнишь? Машина перевернулась, и ты порезался о разбитое стекло, когда вытаскивал меня с пассажирского места.

Он не мигая смотрел на нее, и постепенно в глазах его забрезжило воспоминание.

— Я помню эту аварию, но ты говоришь не о том шраме. — Он протянул другую руку, по которой змеился белый рубец. — Ты, наверное, имела в виду этот.

Софи смущенно молчала. Она имела в виду не этот шрам. Она знала все о травмах, которые он получил во время той аварии, помнила даже, сколько крови он тогда потерял и сколько швов ему наложили. Когда сделали рентген, выяснилось, что у него еще и перелом руки. Софи знала абсолютно все, потому что всегда считала себя виноватой в случившемся.

Они ссорились в машине, и он одерживал над ней очередную славную победу. Обладая мощной харизмой и страстной натурой, он побеждал в их спорах почти всегда. Но на сей раз Софи не стала дожидаться поражения и попыталась сравнять шансы. Она знала лишь один способ уравнять позицию на игровом поле со своим непобедимым мужем — пощекотать его. Теперь ей стыдно было в этом признаться, но тогда ее словно бес попутал. В результате знаменитый «мустанг» Джея разбился вдребезги, но никто из них, к счастью, серьезно не пострадал. Единственной травмой была рана на его руке. Левой руке.

Джей откинулся назад и решительно натянул майку, давая понять, что вопрос исчерпан. И она не собиралась продолжать, так же как он не стал продолжать обсуждение вопроса о том, был ли он левшой. Но все равно что-то явно было не так. Сейчас она понимала это лучше, чем прежде. Она испытывала то же леденящее, опустошительное чувство, которое нахлынуло на нее, когда он подошел к ней во время вечеринки в Большом доме, и с пугающей уверенностью знала, что он не был Джеем Бэбкоком. Правда, тогда чувство это исчезло почти мгновенно в отличие от сегодняшнего дня.

«Софи, — сказала она себе, — этот мужчина, к которому ты льнешь как безумная, с которым ты сегодня чуть было не предалась любви прямо здесь, на траве, не твой муж. Нет, Софи. Это не он».


Глава 10


— Жизнь — это вечная боль, Софи, — произнесла Уоллис, внимательно изучая холст, испещренный дьявольской смесью красных и темно-коричневых акриловых красок. — Если спросить человека, как он представляет себе идеальное счастье, окажется, что он понятия об этом не имеет. Но если спросить его о величайшей печали, он ответит без промедления. Интересно, не правда ли? И грустно.

Уоллис вовсе не ждала подтверждения своей теории, но Софи поймала себя на том, что согласно кивает. Это было действительно интересное наблюдение. Временами жизнь Софи превращалась в сгусток боли, и если бы у нее спросили о ее величайшей печали, то она сказала бы, что это, скорее всего, ее слепая, необъяснимая любовь к сыну Уоллис. И все же без этой боли она не была бы теперь тем, чем стала, и не находилась бы там, где находилась. Эта любовь заставила ее повзрослеть, сделала самостоятельной женщиной, причем в очень короткий срок.

— Ну, как тебе? — спросила Уоллис, отступая от холста, чтобы Софи могла рассмотреть его.

Не зная, что ответить, Софи разглядывала странно тревожащее изображение птицы в полете. Свекровь уже несколько лет не брала кисть в руки. А когда-то Уоллис Бэбкок была признанной в здешних местах художницей. Она писала акварелью и пастелью, и ее неизменным сюжетом была природа. Но после того как заболел Ной и исчез Джей, она заперла свою студию-мансарду на замок. И только на этой неделе снова открыла ее и установила мольберт. Поэтому сейчас в свете солнечных лучей, льющихся сквозь стеклянный купол потолка, глядя на Уоллис, застывшую перед мольбертом, Софи почувствовала себя обязанной поддержать свекровь, даже, несмотря на то, что картина производила жутковатое впечатление.

— Это... ну... это не похоже на ваши прежние работы.

Уоллис рассмеялась:

— Ты, наверное, подумала: что это еще за дурацкая чертовщина, не так ли, дорогая? Можешь мне честно все сказать.

Софи, словно извиняясь, приподняла плечи. Она пришла поговорить о Джее, о своих все возрастающих страхах, но состояние самой Уоллис оказалось в данный момент более важным. И почему это всегда так получается: как бы плохо ни было тебе, всегда найдется кто-то, кому еще хуже. Невозможно найти нужное время и нужную причину, чтобы поговорить именно о себе.

Майсенский фарфоровый кувшин для воды с широким горлышком стоял на захламленном столе рядом с коробкой красок. Уоллис опустила в него кисть и взяла из жестяной вазочки спицу.

— Если быть до конца честной, — призналась она, смешивая разные оттенки синего и зеленого на палитре, — я озадачена не меньше твоего. Проснувшись сегодня, я точно знала, что должна нарисовать птиц, а сорокопут — он такой яростный маленький боец, ты не согласна? Только посмотри, о Господи, как он насаживает свои жертвы — живые или мертвые — на шип колючего дерева.

Спицей, словно указкой, она ткнула в летящую грациозную черно-белую птичку. Ее можно было бы назвать прелестной, если бы не мертвая мышь, свисающая из крючкообразного клюва. А неподалеку было изображено дерево, усеянное колючками, на каждой из которых красовались птичкины жертвы: другие мелкие грызуны, насекомые и даже несколько рептилий — просто какая-то омерзительная рождественская гирлянда.

Софи не могла на это смотреть. От вида этого дерева ей становилось плохо.

— Жертвоприношения, — сказала Уоллис, прочерчивая спицей в грунтовке контуры других таких же деревьев, — вот что они такое, по-моему. И не только орнитологи знают, почему сорокопут это делает. Говорят, дело в эволюционном развитии. Все ученые, даже Эл, похоже, считают, что все происходящее в жизни основывается на инстинкте самосохранения... но я с этим не согласна.

Рюкзак, набитый продуктами, купленными на фермерском рынке, тяжело оттягивал плечи Софи. Она скинула одну лямку, но снимать рюкзак не стала. Накануне Софи позвонила Уоллис по телефону и спросила, можно ли ей зайти утром, после того как она сделает покупки. Уоллис очень обрадовалась и даже намекнула на какой-то сюрприз. Вероятно, она имела в виду эту незаконченную мерзопакостную картину.

Каким бы ужасающим ни было поведение птицы, оно основывалось на инстинкте. Причины, по которым Уоллис взялась за подобную работу, смущали Софи гораздо больше — они едва ли были простыми. Тем не менее, хорошо, что она снова открыла свою студию. Софи всегда нравилась эта деревянная мансарда с ее небесным светом и запахами загрунтованных холстов и растворителей.