— Кто это?

— Неважно, — Тоня откинула голову.

Ей было страшно. «Молодые талантливые девушки». И стылый труп Ле Мортье, кольцами обвивающий ящики с продуктами, сочащийся, как жидкость, наверх, к ней. Тоня обхватила горло руками, чувствуя, как начинает задыхаться. Она боялась. Ей казалось, что за ней следят. Что тянут руки, клыки, когти, хвосты. Ей хотелось плакать.

— Тоня!.. — мадам Сигрякова подскочила с места.

Распахнулась дверь. Тоня, уворачиваясь из-под рук мадам, кинулась на грудь к Алевтине. Она сама толком не знала, зачем, почему — надежнее. Только под руками Али в самом деле стало спокойнее. Уютнее. И слезы снова поползли по щекам, и ломко подогнулись ноги.

— Елизавета Скворцова, убита во второй половине дня, огнестрельная… впрочем, нет, края раны не обожжены. — Алевтина выдохнула, поглаживая Тонин затылок. — Убита выстрелом в грудь. Пули не обнаружено.

— Аля? — Тоня медленно подняла голову, глядя в чужое лицо, на растрескавшийся по левой части подбородка, по щеке шрам. — А было убийство актрисы такой, Ле Мортье?

— Ле Мортье?.. Смерти? — Алевтина тоже посмотрела в лицо Тони, и в темных глазах отразилось бледное лицо, светлые волосы. — Нет. Вообще никогда о такой не слышала. Какая актриса взяла бы себе такую неприятную кличку?.. Тоня!

Она встряхнула девушку за плечи, но та уже оседала на пол. Тоне хотелось плакать. Или кричать во все горло. Не было никакой певицы. Была только смерть, и Лиза, Лизка, которая знала, как ее найдет гибель, была готова умереть и последние часы жизни предпочла провести в грязном кабачке под наркотическим угаром.

— Алечка, я ее знала. Мы виделись вчера вечером…

— С кем? О чем ты, Тоня? С Ле Мортье?

— Нет, с Лизой… она в нашем экипаже ехала до того кабака, — ликер с успокоительными каплями обжег горло и теплом разлился в животе. — Еще в дороге рассказывала про какую-то певичку, про Ле Мортье, которую нашли с простреленной грудью, а пули не было, и никто ее будто не доставал, и рана была холодная… Она знала, да? Она знала, что ее убьют… или планировала себя убить.

Тоня обняла себя за колени и затравленно поглядела в лицо Алевтины, потом мельком взглянула на мадам Сигрякову и вернулась к следовательнице. В обеих своих ладонях Тоня сжимала мозолистую сухую кисть женщины, гладила большими пальцами выступающие костяшки. Она смотрела в лицо Алевтины и хотела, чтобы та без слов поняла: «Не уходи».

— Ты сможешь подтвердить это в письменном докладе? — глаза Алевтины вспыхнули азартом.

— Я, и Яков, и Соня, наверное, она это рассказывала даже до того, как мы стали принимать…

Тоня осеклась и притихла. Алевтина стряхнула ее руки со своей руки и вернулась за стол.

— Мадам Сигрякова, мне тут принесли пару интересных вещичек. Можете вы подтвердить, что это почерк Василисы Солжениной?

— Это ее почерк, — заключила мадам, повертев в руках потрепанный листок с крупными чернильными пятнами. — Мне кажется, что читать любовные письма — это уже что-то…

— Это улики, госпожа Сигрякова, — елейно произнесла Алевтина.

— Что здесь такого уличающего?! — мадам вскипела. — Вы сами говорите, что мужчина в ту решетку не проскользнул бы!

— Заметьте, — рассуждая вслух, а не говоря с мадам Сигряковой, Алевтина вышла из-за стола. — В черновой версии письма есть очень интересный пункт, которого нет в оригинале. «Твоя похоть стала фундаментом той боли, того надрыва, которые…» и дальше расхождение. В черновике «приведут меня к смерти», в оригинале «привели к нашему разрыву». Черновик написан неровно и дрожаще, сбито, оригинал — сухо и сдержанно.

— К чему вы клоните? — мадам Сигрякова поморщилась. — Вы снова о своей теории суицидов? И что же, они себя пальцами протыкали?

— Ни к чему. Я лишь говорю, что все погибшие девушки так или иначе предвкушали свою смерть. Это не было громом средь ясного неба.

— И вы обвиняете меня, что…

— Ни в коем случае, — Алевтина виновато улыбнулась. — Я вижу в вас скорее союзницу, а не виновницу. И в данный момент слишком рано делать какие-либо выводы. Слишком много разрозненных зацепок… и никакой конкретики.

— Я бы отправилась спать, — безмерно устало заключила мадам Сигрякова. — Я старая женщина, и мои нервы отнюдь не рассчитаны на такие страсти.

— Да, конечно, не смею вас задерживать…

— Пойдем, Тоня, — мадам перевела усталый взгляд на притихшую девушку.

— Я… я тут останусь, Валентина Альбертовна, — Тоня почувствовала, как щеки заливает жарким алым.

— Среди большинства пансионерок на нее падает особый риск, — терпеливо пояснила Алевтина. — Тем более, она имела недавние связи с погибшей Скворцовой. Я бы не рискнула выпускать ее из-под надзора. Вы не против?

— Против!.. — мадам Сигрякова всплеснула руками. — Но я уже поняла, что никто здесь с моим мнением больше не считается. Спокойной ночи.

— Она меня выгонит, — жалобно пролепетала из кровати Тоня. — Ну правда же выгонит.

— Не думаю. — Алевтина прошла к столу и выложила на него завернутый в холстину предмет. Тоня любопытно вытянула голову, но женщина быстро прикрыла предмет какой-то папкой. — Она сама говорила, что ты одна из самых многообещающих… Тоша!

Тоня смотрела ей за плечо. Глухо, остекленевшим взглядом. Ле Мортье — сама смерть, гниющая и разряженная — была за ее плечом и скалилась в лицо притихшей Тони. Сквозь ее ключицы прогрызалась огромная черная крыса, но она словно не замечала этого. Ее хвост — истекающие черной смолой змеиные кольца — обвивали комод, шкаф, письменный стол и Алевтинины ноги. Костлявые руки в буро-зеленых трупных пятнах тянулись к столу. К предмету, который лежал под кипой бумаг, который Алевтина достала из-за лацкана пиджака и спрятала от всех.

— Она заберет его сейчас! — Тоня завизжала. — Она заберет сейчас револьвер! Аля!

— Никто ничего не заберет! — Алевтина испуганно обернулась, Тоня видела, что ее лицо было прямо напротив обвисших, изъеденных червями грудей Ле Мортье, но следовательница даже не вздрогнула.

Она ровно прошагала к дрожащей от холода, от ужаса, от головной боли Тоне, обняла ее за плечи и позволила спрятаться в себе, как дети прячутся в родителях

— Никого нет, Тоня, — устало проговорила Алевтина. — Ты слишком много играла со слишком опасными игрушками. И теперь пожинаешь плоды.

— Я никогда не принимала больше других, — Тоня говорила исступленно. Ее потряхивало, и она слышала краем уха, как змеиный хвост Ле Мортье шелестит по ворсистому ковру, а густая черная смола разбивается о паркет. — Аля?

— Да?

— В доме… в лечебницах для душевнобольных очень скверно?

— Ты не попадешь туда, — Алевтина устало вздохнула, укладывая девушку на кровать. Тоня машинально приоткрыла глаз и, увидев гниющее лицо у самого своего носа, глухо вскрикнула. — Тебе… что-то кажется? И оно не проходит?

— Не надо, — Тоня шептала, чувствуя тяжесть тела рядом с собой. Ей хотелось, чтобы Алевтина была ближе. Закрывала ее собой. — Я… боюсь. Очень сильно. Не уходи. Мне кажется… то, что происходит, эти смерти… я правда следующая. Она ждет меня. Хочет.

— Не уйду, — Алевтина почти до боли сжала ее руку, но Тоня была благодарна. Это удерживало ее в реальности. — Я клянусь тебе, что с тобой ничего не случится. Я… дело почти решено. Револьвер… не знаю, как ты заметила, но он все объясняет. Совсем все. Остались мелочи — долгие и сложные, но никто не навредит тебе, кроме тебя самой.

— А не навредила ли я себе достаточно?..

— Может быть. Но мы попробуем все исправить.

Алевтина целовалась точно так же, как пять лет назад. Тогда они обе были девчонками, маленькими, нелепыми, и Але еще никто не разрешал расхаживать в мужском костюме. Они целовались, сидя в беседке, держась за руки, и Алевтина наклонялась к ней, жмуря глаза. Тоня помнила эти нежные, легкие поцелуи с привкусом медовых яблок и скрипом пыли на зубах. Помнила голые коленки, стукающиеся друг о дружку, и теплое дыхание Алевтины где-то над самым ухом.

Сейчас все было так же. Мягко, вкрадчиво, совсем отлично от того, как целовались остальные. Алевтина не умела этого делать. У нее просто получалось лучше всех. Мягче и правильней. Тише и теплее. Тоня расслабилась, не сопротивляясь, не задумываясь над тем, что происходит. Ей только хотелось забыть о гниющем чудовище на второй половине комнаты, о трупах в кладовой, собственной зависимости и беспросветности жизни.

— Тошенька, как же ты похудела, — руки Алевтины прошлись по голым ребрам, и Тоня вздрогнула. — Бедная моя, светлая балерина… Это все из-за?..

— Да, Алечка, да, — голос слушался плохо. — Не говори, не надо. Я… сделаю с этим что-то, обещаю.

Тоня завела руки, обтянутые мягкой тканью халата, за голову. В бархатной темноте за закрытыми веками она ощущала смутные тени движущихся предметов: нервное трепыхание свечи на столе, наклоняющийся силуэт Алевтины, черную ползучую массу Ле Мортье. Девушка широко открыла глаза и посмотрела в лицо наклоняющейся к ней женщины.

— Я буду защищать тебя от кошмаров, — костистые грубоватые пальцы переплелись с тонкими пальцами балерины. — От горестей и от бед. От всего, что сделает тебе плохо. Только не исчезай больше.

— Не исчезну. — Тоня сглотнула и крепче сжала чужую ладонь.

Алевтина выдохнула шумно и влажно в теплоту открытой шеи, и Тоня вздрогнула, закидывая голову. Со стены сползали смолистые черные капли, а в них отражался белый овал лица, черные впадины глаз и блеск золотых серег. Девушка вскрикнула и поторопилась зажмуриться.

Алевтина целовала, проводя губами вдоль шейной жилки, оттягивая кожу и оставляя теплый, едва влажный след. Колючая ткань рубашки остро задевала грудь Тони, царапала, распаляя, и девушка ерзала, всхлипывая, водя свободной рукой по лопаткам следовательницы. «Тошенька, Тошенька». Теплотой в филигрань небольшого ушка, мочку которого уже прикусывали, оттягивали, сминали губами. «Тошенька». Столь отлично от «гимназисточки», «детки» и как еще ее только не звали. В глазах стало влажно и тепло, мутное серебро поползло по щекам, под зацеловывающие губы Алевтины.