Что он сделал?! Что?!

В Архангельске в аэропорту их встречали Петр Федорович и Александра Викторовна, которой пришлось сразу взять на себя заботу о Кате, находящейся в прострации от горя и тех препаратов, которыми ее накололи. Отец все устроил и обо всем уже договорился.

Через день они хоронили Дениску. Бабушка Аля слегла с сердечным приступом, Александра Викторовна еле держалась, а Катя более-менее пришла в себя, плакала, обнимала гроб с телом сына и целовала его, пока женщины не оттащили ее. Матвею было безразлично, что чувствует бывшая жена, – он погружался все глубже и глубже в собственное горе, в черную бездонную дыру своей вины, уже начавшую разрушительную работу, разъедающую, как кислотой, его душу.

– Вот и похоронили мы сыночка, – рыдая, сказала Катя ему, подойдя, когда все двинулись к выходу с кладбища, и ухватив за рукав пиджака.

Матвей медленно отцепил ее пальцы от ткани своего рукава и пошел вперед, ничего не ответив.

– Я знаю, ты считаешь, что это моя вина! – догнала его Катя. – Что если бы я его отпустила к тебе, как ты просил, то он остался бы жив! – Она ухватила его за руку и сильно дернула, разворачивая к себе. – Ты думаешь, я не понимаю? Я думаю об этом каждую минуту! Каждую минуту я говорю себе, что если бы отпустила Дениса к тебе, он бы сейчас жил!

– Это не твоя вина, – пустым голосом сказал ей Батардин, – а моя. Ты просто жила и делала то, что считала нужным и правильным, а я знал, видел, что ему там плохо, и не забрал. Обязан был забрать, а не забрал. Ты не виновата. Перестань мне что-то объяснять. Я про себя сам все знаю.

И, вторично отцепив ее пальцы, он пошел по аллее кладбища. Матвей чувствовал, что она ему теперь была никто, совершенно посторонняя женщина, с которой его ничего не связывало.

И он точно знал, кто виноват в том, что случилось с его сыном.

Разъедающая ржавчина боли и обвинений в душе не сказалась на работе Матвея. На месяц его отстранили врачи и отец личным приказом, а после он вернулся в строй и работал, как и прежде, только раза в два больше.

И менялся.

За несколько месяцев Батардин стал иным человеком – отстраненным, угрюмым, замкнутым, погруженным в себя и свою беду черную. Родные, проживая и сами это чудовищное горе, заметили эти перемены не сразу. А осознав, что с Матвеем творится что-то неладное, забили тревогу и попытались как-то выдернуть его из того состояния, в которое он погружался все больше и больше.

И стали предпринимать разные шаги – уговорили всей семьей пойти к психологу. Бабушка Аля пугала инфарктом, если он так и будет изводить себя, мама плакала, отец настаивал, и Матвей сдался, прекрасно отдавая себе отчет, что это пустая трата денег и времени.

Так и получилось. Он осилил целых три сеанса, слушал вопросы, которые ему задавал психолог, благополучный сытый мужик, которому, по большому счету, было глубоко безразлично, что скажет ему Матвей. Не помог психолог тогда мама отвела его в церковь к известному в их городе своей мудростью и чистотой батюшке, тот тоже пытался вразумлять и говорил что-то про волю Божию. И вот на этом моменте Матвей вроде как очнулся, словно переключился на нужный объект.

Значит, говорите: на все воля Божья? То есть светлый, замечательный, умный мальчишка вот так – по чьему-то там щелчку и воле – ушел из жизни? Вот так?! Глупая случайность, и прекрасного пацана просто нет?!

Кому это нужно? Богу? Для чего? Чтобы хороших стало меньше, а подонки жили и плодились?

И направленность его мыслей и вопросов чуть изменила свой вектор, не сняв при этом чувства собственной глубокой вины. Матвей уже по личной инициативе посетил известный архангельский монастырь, беседовал с настоятелем и задал ему все эти скопившиеся вопросы. Но ответы его не устроили – получалось все то же: воля Божья, и не нам ее понять.

Вот он и не понимал.

Глафира Андреевна в Загорье пыталась лечить его душевную муку, напомнив, что тоже потеряла сына.

– А жить ить надо, – увещевала она Матвея. – Что ж теперь следом за ним идти. Так вроде как и себя, и его предавать. Жить-то положено, а как же, куда ж ее денешь, жизнь-то. Только тебе теперь за двоих жить надо, Матвеюшка, а не бедовать и маяться.

Но и ее разговоры душевные и скорбь вместе со всей семьей по любимому мальчику Денечке не помогли.

Так в мраке, вопросах, недоумениях и самообвинениях год и прошел. Не то чтобы Матвей прямо жить отказался и превратился в замкнутого, мрачного затворника, нет. Когда и чему-то порадуется, и друзья старались его куда-то вытащить, на ту же рыбалку, на лыжах походить, бабулин юбилей устроить – Алевтине Антоновне восемьдесят пять в прошлом году исполнилось. Радовался и улыбался даже и общался с удовольствием, но поверхностно, не в глубине, заполненной болью, не в душе, где плескалась аж под горло чернота вины.

У Александры Викторовны была одна добрая знакомая, с которой они когда-то в молодости дружили, да потом жизнь, суета, семьи и быт развели женщин, но все же встречались изредка, перезванивались, общались. И вот эта самая знакомая сильно заболела и никак ей диагноз врачи поставить не могли, не понимали, что с пациенткой происходит. А она за пару месяцев страшно похудела до изнеможения, почернела вся, еле ходила, и кто-то посоветовал ей поехать в Пустонь к Старцу Святому Никону.

Встретила ее тут на улице Александра Викторовна после этой поездки и не узнала – не то что на поправку женщина пошла, а просто совсем другой здоровый, жизнерадостный человек перед ней стоит. Разговорились, пошли в кафе, и Александра Викторовна поделилась своим горем, и какая беда с сыном происходит, и как он себя изводит.

Всем им горе страшное, но ему хуже всех – себя винит и изничтожает этим страшным обвинением.

Вот и рассказала ей эта приятельница про Старца Никона. Александра Викторовна все подробно выспросила, записала в блокноте дорогу, переспрашивая и уточняя детали – все, одним словом, и поспешила домой, Матвея уговаривать.

Он выслушал, поцеловал маму в щеку, обнял, поблагодарил за заботу и спокойно так ответил:

– У церкви, мам, один ответ и я его уже слышал. А чтобы услышать еще раз, не надо ехать за тридевять земель.

Той же ночью ему приснился Денис. Первый раз со дня гибели.

Сидят они на берегу речки в их любимом заветном месте и ловят рыбу. Утро ранее-ранее, только светает, горит небосвод встающим солнышком, и такая благодать вокруг разлита: тишина, чуть плещет вода в реке, и ни ветерочка, ни звона комаров – тихо. Сидят, держат удочки, посматривают на поплавки, и Дениска поворачивается к отцу, улыбается и говорит:

– Езжай, пап. Так правильно будет. Тебе поможет и мне.

– Не поможет, Деничка, – протянул руку и погладил сына по мальчишеским непослушным вихрам Матвей.

– Ты езжай, пап, – повторил сын. – Все хорошо будет. Все получится правильно. Все как надо исполнится, лучшим образом для всех.

Матвей хотел обнять его, прижать к себе и поцеловать, но Дениска вдруг оказался далеко, стоял у высокой ярко-зеленой травы на тропинке, помахал ему рукой, улыбнулся, шагнул в траву и исчез…

– Дени-и-ис… – простонал он.

Батардин проснулся и сел на кровати, зовя сына. Потер ладонью лицо, поняв, что это был только сон, передвинулся, спустил ноги с кровати, посидел облокотившись руками на колени, опустив голову и чувствуя себя каким-то разбитым и немощным, пошел в кухню выпить воды.

Жил он один в городской квартире, вся семья еще полтора года назад переселилась в большой дом в Загорье, который они с отцом таки построили за восемь лет, доведя до полного ума. А он здесь. Не хотел своей чернотой заражать близких, да и расстраивать тоже не хотел.

Утром Матвей позвонил маме и сообщил:

– Я поеду. Расскажи, как там и что, как добираться и какие правила.

Ему требовались ответы. И теперь он точно знал, что их получит.

Когда Матвей посмотрел на Чудотворную Икону Богородицы, его словно ошпарило изнутри и крупные мурашки пробежали по позвоночнику – у лика Матери Божьей были совершенно живые глаза! И смотрела она прямо на него!

В душу, в его сознание и разум!

Матвей не заметил, как закончил повторять молитву за Никоном и как Старец с девушкой отошли в сторону – он смотрел и не мог оторвать взгляда от этих невероятных живых глаз, из которых текли и текли слезы, глядящих прямо ему в душу…

И вдруг на него снизошло озарение, и он понял, отчего на всех иконах и изображениях Богородицы у нее такая смиренная высокая скорбь в глазах – понял в один миг, словно она сама вложила в него это знание!

Она родила необыкновенного, божественного ребенка и любила его самой высокой, самой чистой и безусловной Материнской любовью, именно с большой буквы и с самого начала, когда он еще был в ее утробе, она знала и понимала, что у этого ребенка есть высшая миссия и что в любой момент эта миссия призовет его к себе и он, пройдя через тяжкие мучения и испытания, может погибнуть и исчезнуть; она знала, чувствовала, что потеряет его, и ее дитя обречено на муки и страдания и заранее готова была отпустить его на этот путь предназначения, на смерть…

Любила и скорбела. Спрашивала ли она себя: достойны ли все эти люди с их извечными пороками, злобой и неистребимым стремлением к саморазрушению и уничтожению себе подобных, жизни ее любимого сына?

И никогда не противилась той самой Воле Божьей?

Почему? Потому что так велика была ее вера?

И Матвей спрашивал себя – если бы он знал наперед, что Денис может так погибнуть, он противился бы такой судьбе и спасал бы сына? И четко и ясно отвечал – да! Да! Без вариантов! Никакая Воля его не интересует – он бы спасал сына…

И тут Матвея выдернула из этого мистического общения с Богородицей девушка, тихо сообщив, что его зовет Никон. Матвей кивнул, глянул еще раз на Икону и уже не увидел того пронзительного взгляда, которым еще мгновение назад она смотрела на него.

– Знаю, зачем ты приехал, – сказал Никон, когда по его приглашающему жесту Батардин опустился на скамью. – Про смерть сына прознать хочешь.