Раньше как-то ускользали такие мелочи, не задерживались, а сейчас на подсознании четкой картинкой отпечатываются, разгоняя мои реакции от минимума до предела.

И мне хочется вцепиться в его руки, в самого Макса, чтобы не разрывая этого чувства безопасности, остаться в них навсегда, или хотя бы настолько насколько он сам мне позволит. Потому что всё чаще приходит осознание о родившийся между нами не банальной симпатии, а чего-то большего, что совершенно не умещается во мне, не хочет молчать и дальше скрываться.

И никто теперь не переубедит меня, и не запретит думать, что это любовь. Несмелая, первая, настоящая, не имеющая ничего общего с мимолетной влюблённостью в соседа по парте. Скорее всего невзаимная, но необходимая любовь.

Которую хочется чувствовать, в которой хочется растворяться, без которой я больше не смогу. Точно не смогу.

— Макс… — выпутываясь из тесных объятий, давлюсь неуместной попыткой признаться, здесь и сейчас, не видя в обозримом будущем другого подходящего случая. Решительным пинком подталкиваю себя к краю, делая глубокий вдох перед прыжком в бездну. Секунда промедления и я стану его точкой, а не его бесконечностью.

Скользнув рукой по лицу, он неспешно касается плеча, поправляя сползшую кружевную лямку.

— Кто это сделал? — полоснув по-живому, Макеев сам не осознает, какую причиняет боль, сжимая пальцы, вдавливаясь мне в кожу коротко остриженными ногтями.

— Отчим, — это самое короткое и не вызывающее тошнотворного чувства слово, которое я могу процедить сквозь стиснутые зубы. При этом не подавится языком от мерзости, которая совсем недавно проникла в мой рот вместе с привкусом боярышника, играющего на губах “недопапаши”.

— Сука.

С досадным воем, Максим срывается на кухню, принимаясь крушить мебель, даже не включая там свет. Звон стекла перемежается с отборным матом, а тот в свою очередь не уступает громкости, с которой захлопываются створки кухонных шкафчиков. Спустя короткое, но шумное представление, он возвращается ко мне, продолжающей ошарашенно стоять на прежнем месте.

— Ты сейчас пойдёшь и примешь душ. Хорошо? — говорит со мной как с полоумной, вкрадчиво, тихо, заглядывая оробевшими глазами в самую душу. — Потом немного поспишь. Вот, — протягивает стакан, помогая удержать его за массивное дно, слабыми всё ещё подрагивающими от волнения пальцами. — Другого успокоительного в моём доме нет. Извиняйте, — неудачно пытается отшутиться.

Подталкивает к моему лицу руку с крепко зажатым в ней стаканом, всколыхнув янтарную жидкость с пряным запахом миндаля, дразня и вызывая желания выпить предложенное спиртное. Стеклянный ободок касается моих губ и я с демонстративной послушностью приоткрываю их, чтобы под испытывающим взглядом сделать первый осторожный глоток. Горло тут же обжигает, но протестовать мне не дают. Макс не сбавляя напора, запрокидывает бокал, стирая грань слабого протеста не пить алкоголь в качестве антидепрессанта, вливая в рот всё до последней капли.

— Доволен? — беззлобно интересуюсь, чуть сморщив нос, но передергиваясь в разы сильнее, когда Макеев жадно прикладывается к горлышку бутылки, делая сразу несколько безостановочных глотков.

Смотреть на его добровольную пытку, я не желаю, но меня не спешат отпускать.

— Маргош, поклянись что он тебя не тронул.

— Клянусь, — вторю его надрывному голосу, произнося решительную клятву. Но то ли мне не верят, то ли просто тщательнее решают проверить мои показания, Максим хватает за запястье, не давая отправиться туда, куда сам же меня посылал, буквально минуту назад.

— Если что-то было…, — слова даются с огромным трудом и он снова смачивает горло. — Ты смоешь все следы и тогда шанса посадить эту тварь, у нас уже не будет.

— Много чего было. Но я хочу поскорее забыть: и потные руки, и въедливый запах его кожи. Да, он меня лапал, — давлюсь непрошенными слезами, вырываясь из его захвата, чувствуя фантомную боль от прикосновений отчима, засевших в голове намертво. — Да, лез своим языком в рот, — теперь и мне понадобился терпкий антидепрессант, который я пью под пристальным взглядом Максима, ждущего свою очередь. — Но до главного не добрался. Я ношу с собой перцовый баллончик. Я в норме, правда.

Обрубаю скользкую тему и, ничего больше не добавив к выразительному высказыванию, запираюсь в ванной комнате, но даже не успевая снять джинсы, вздрагиваю от громкого хлопка входной двери.

Глава 41 "Комплекс вины"

Марго

Глупо перебирать варианты внезапной прогулки Максима, он мог отправиться сейчас лишь по одному адресу, а отсутствие мотоциклетного шлема на привычном месте ставит жирную точку в безмятежности, которая так отчаянно пыталась укорениться во мне вместе с выпитым ромом. Но нет же, приключений на мою круглую попу, видимо не достаточно, вдогонку ко всем злоключениям добавляется самоотверженный порыв Макеева восстановить справедливость.

Необходимости в поиске одежды нет, нацепив куртку Максима поверх белья, я срываюсь во двор, гонимая чувством дикого беспокойства. Сиюминутная жажда проверить парковку за домом, всухую проигрывает здравому смыслу, который с абсолютной уверенностью наводит на мысль, что следить за отсутствием байка времени у меня нет. А вырвавшее победу чувство вины гонит меня к остановке, где среди приличного скопа машин всегда можно найти такси.

Хмурый водитель удивленно вскидывает бровь при виде меня, нагло ввалившейся в салон. Скользя взглядом от лица до вздымающейся груди, облаченной лишь в бюстгальтер, и возвращаясь обратно к моим обезумевшим глазам и, не пытается скрыть внезапного озарения, что я похожа на бесноватую.

— На Малиновского, только не через центр, там всё стоит… мы просто не успеем за ним.

Таксист предпочитает не спорить и больше на меня не смотреть, следить лишь за дорогой и подворотнями, по которым мы петляем с целью сократить время поездки. Что совершенно не спасает, у подъезда припаркован мотоцикл Макеева, он ожидаемо быстро добрался, опередив нас.

Несусь по лестнице, перепрыгивая сразу через две ступеньки, так резво я не сбегала даже от отчима. Толкаю дверь, внутренне сжимаясь от страха, а от увиденного последние остатки стойкости растворяются в дымке лёгкого помешательства.

Пока устрашающие картинки перед глазами, ярким калейдоскоп сменяют друг друга под невнятные стоны отчима и надрывные всхлипы матери, я безуспешно стремлюсь оценить всю ситуацию в целом и состояние присутствующих по отдельности.

Руки и лицо Макеева делают его похожим на мясника, заляпанного непонятно чьей кровью, не давая адекватной оценки кому досталось больше. Тогда как на чёрной одежде не разглядеть бурых пятен, о них можно только догадываться. Отчим и вовсе, головой лежит в кровавой луже, без наигранности корчась всем телом.

Мама не удостаивает меня вниманием, склоняясь ниже над пострадавшим, но на секунду мне даже кажется, что она просто виновато отводит от меня глаза. Боясь встретится взглядом с моим обвиняющим выражением лица, с болью, которую я испытываю уже очень давно из-за её слабости и бездействия.

— Макс, — шевелю одними губами, не в силах ничего произнести вслух, оставляя глупую затею — будить в матери совестливость.

Он поднимает нечитаемый взгляд, кривит полноватые губы, старательно изображая спокойствие, которое скорее всего растерто и размазано на его кулаках. После секундного промедления, хлопает себя по карманам, ища сигареты, но тех там нет, они лежат во внутреннем кармане косухи, надетой сейчас на мне.

Вдох-выдох… без нервов, достаю смятую пачку. Вдох-выдох… сама прикуриваю сигарету, давлюсь кашлем, всё же вдохнув первый дымок.

— Максим, — обхватываю ладошками осунувшиеся вмиг щёки, попутно стирая с них красные метки, совершенного возмездия. Внутри всё как-то сжимается и начинает саднить от чувства вины, ведь он за меня заступился. — Макс, ты меня слышишь?

Покорно жду, когда же после очередной затяжки, он мне ответит, но сквозь пелену слез, замечаю лишь неуверенный кивок и то потому что руками синхронно дёргаюсь с наклоном его головы.

— Зачем, зачем ты сюда рванул? — бессовестно трогаю и разглядываю скулы, подбородок и, явно подбитый глаз. — У тебя что-то болит?

— Нет, — выдавив сипло, почти неслышно, отводит руки от своего лица.

— Пойдём, надо умыться.

— Я сам, а ты лучше тут разберись.

Кроме недовольства в голосе, я слышу и другую интонацию. Не могу толком разобрать, но это что-то подозрительно похожее на сожаление.

— Нужно вызвать скорую, — обращаюсь к маме, дождавшись когда за Максимом закроется дверь в ванную.

— И полицию.

Я не верю своим ушам, она собирается обрушить на Максима гнев Фемиды, покарать его за справедливый самосуд над тем, кто посмел меня обидеть.

— Мам, ты сломаешь ему жизнь, как Лешке.

Опускаюсь перед ней на колени, не заботясь ни об их чистоте, плюхаясь на грязный пол. Ни о своей опущенной гордости, прося за Макса, уповая на последние остатки маминой благоразумности.

— Детка, — как же приятно и тепло звучит это знакомое слово, покрывая кожу мурашками от нежности в мамином тембре голоса. — Я знаю, что в твоих глазах я давно опустилась, но неужели ты думаешь, что я позволю тебя насиловать?

Слёзы жгут глаза и в горле дерет, подкатывающая истерика, рвущаяся без спроса, выползающая на заботливые слова мамы, как на приманку.

— Я позвоню Рогозину, бытовая ссора, более чем удовлетворит участкового.

— Спасибо.

Срываюсь с места, бегом нагоняя Макса и поравнявшись с ним, со всей имеющейся силой дёргаю за широкую лямку спортивной сумки.

— Ты идиот, Макеев. Так нельзя рисковать, — встаю напротив него, чтобы видеть реакцию на свои слова. — Ни собой, ни другими людьми.