Сидя в уютном домике Эйтни, Дуглас и не заметил, как пошел дождь. Судя по тому, как глубоко его ноги при каждом шаге утопали в грязи, сильный ливень продолжался уже довольно долго. Он с трудом пробирался по мокрой земле, его плед промок насквозь. Он вспоминал о словах Эйтни и хмурился от резких порывав встречного ветра.

«Посмотри мне прямо в глаза, сию же минуту, и отвечай честно, что ты ничего не чувствуешь к этой девушке, совсем ничего. Скажи, что ты не думал о ней, не смотрел ей в глаза хотя бы один раз, спрашивая себя, что было бы, будь она не сакской леди, а простой шотландской девушкой…»

Ему было не по себе от того, что его приемная мать так ясно видела его насквозь, от того, что разгадала мысли, в которых он сам себе не признавался. Правда заключалась в том, что он действительно смотрел в глаза Элизабет, и не раз, и видел нечто большее, нежели глаза дочери аристократа. Он видел там гордость и ум, а это он всегда уважал, в особенности у женщин. Но он там видел и еще кое-что. Он видел жизнь.

Дуглас вспомнил свою последнюю встречу с Мойрой Маклин. То было в Килмари-Хаусе, незадолго до начала восстания. Стояло раннее лето, вереск только что зацвел, и Дуглас сидел и слушал, как его дядя и Малкольм Маклин обсуждают предстоящую свадьбу.

Мойра примостилась на краешке кресла рядом с отцом, сдвинув ноги в коленях и пристойно сложив руки. Она всегда была красивой девушкой, темноволосой, с милым личиком. Дуглас знал, что внешность Мойра унаследовала от матери, некогда славившейся по всему острову своей красотой.

Не раз в тот день Дуглас посматривал на Мойру, пытаясь понять, что она собой представляет. Один раз взгляды их встретились, всего на мгновение, но Мойра тут же отвела глаза. Он не мог вспомнить, как она была одета, темное ли было на ней платье или светлое. Но он запомнил другое: она все время смотрела вниз, и в ее красивых бледно-голубых глазах не было жизни.

Дугласу пришлось согласиться на брак с дочерью Маклина ради блага своего клана. Пора было положить конец вражде, не одно столетие разделявшей два рода.

Мойра не проявляла никакого интереса к разговору старших, и Дуглас решил, что девушка, как и он, покорна судьбе. Условия были ясны. Ни у нее, ни у него выбора не было. Но только сейчас Дуглас понял, что ее равнодушие было безнадежной, жалкой покорностью судьбе.

Добравшись до холма над своей фермой, Дуглас на мгновение остановился. Дождь шел не переставая, по черному небу полоснула молния — зубчатый бросок серебра в ночи. Час был поздний, далеко за полночь, и он решил, что Элизабет уже легла. Он войдет тихонько, переоденется и поспит пару часов, чтобы встать затемно. Если повезет, он будет уже далеко отсюда, когда она проснется.

Когда Дуглас вошел в дом, огня в очаге не было, не горела и лампа. Было темно, как в пещере, и так же тихо. Слышен был только стук дождя по торфяной крыше и по ступенькам.

Дуглас пересек комнату, направляясь к буфету, чтобы отыскать свечу. Он чуть не подскочил, когда услышал голос, внезапно раздавшийся из дальнего угла комнаты:

— Я не могла найти свечку.

— Боже мой, мисс. Почему сидите там, в углу? Огонь погас. Здесь холодно, как в могиле…

— Я знаю. Я не могла уснуть.

— Из-за грозы? — И тут Дуглас вспомнил об ее страхе темноты.

— Постель мокрая.

Дуглас был уверен, что ослышался.

— Что вы сказали? Постель мокрая?

— Да.

Дуглас подошел к буфету и на ощупь нашел в темноте тростниковый фитиль. Потом отыскал кремень, и через несколько мгновений в комнате ожил язычок пламени. Он повернулся и посмотрел на Элизабет. Он едва различал ее в темноте, при слабом трепещущем свете фитиля.

— Я разведу огонь, а потом позабочусь о постели, — сказал Дуглас и направился в дальний конец комнаты, где хранился запас дров.

— Промокла не только постель. С потолка течет, поэтому в комнате все отсырело.

Только тогда Дуглас осознал, что стоит в мелкой луже. Крупная капля воды капнула ему точно на макушку и сбежала по носу вниз. Он смахнул каплю и поднял голову. Шум дождя доносился не только извне. Над головой с потолка мерно капало.

— Крыша прохудилась.

— О да, — сказала Элизабет. — Эта противная коза проела крышу насквозь. К счастью, мне удалось соорудить укрытие прежде, чем все залило.

Дуглас приподнял мерцающий фитиль. То, что он увидел, было неописуемо.

Элизабет привязала к стропилу обручи, на которых держались ее нижние юбки. Для этого она использовала собственный чулок. Обручи выглядели как удлиненный белый колокол, образовавший навес как раз над тем местом, где сидела Элизабет.

— Наконец-то от них есть хоть какая-то польза, — сказала она, а Дуглас молчал, потеряв дар речи при виде столь хитроумного сооружения. — А вот утром при дойке коровы от кринолина не было проку, он только мешал.

— Вы доили корову?

Она сердито взглянула на него.

— Разумеется. Ведь вы именно это имели в виду, сказав, что мне придется самой раздобыть себе молока к чаю?

— Нет, мисс. Честно говоря, я хотел сказал, что вам придется принести молоко из кладовки, что в задней части дома. Разве вы ее не нашли?

Всю свою жизнь Элизабет ни в чем не испытывала нужды. Молоко к чаю, свечи, прочная крыша над головой — все это всегда появлялось, как по мановению волшебной палочки, готовое доставить ей удовольствие. Ей нужно было всего лишь приказать.

— Мне очень жаль, мисс.

— Это не имеет значения. — Элизабет встала. Без обручей ее юбка волочилась по полу. Но она этого, кажется, не замечала. — Мне пришлось чем-то заняться, чтобы скоротать время. Я приготовила суп — с помощью Эйтни, но, боюсь, он давно остыл. Огонь погас недавно. Тогда я…

Она замолчала, потому что внезапно над головами у них раздался треск. А потом с громким уханьем крыша рухнула.

Элизабет закричала от неожиданности и страха, Дуглас схватил ее за руку и потащил прочь, а на них падали потоки воды, куски торфа и стебли тростника.

— Идите сюда, мисс, — позвал он, укрывая Элизабет своим пледом. — Сегодня здесь не поспишь. Пойдем в коровник — там сухо и тепло.

Дуглас вывел ее наружу. Элизабет шла, прижимаясь к нему, по грязной тропинке и шлепая по лужам. Она чувствовала, как грязь чавкает у нее под ногами; у нее мелькнула мысль, что ее шелковые туфельки безнадежно испорчены.

Когда они остановились, она услышала звук открываемой и закрываемой двери, потом поняла, что Дуглас отпустил ее, хотя она так и осталась стоять крепко укутанной в плед. В коровнике пахло свежим сеном и теплым животным. Было темно, слишком темно. В доме по крайней мере было окошко и слабый свет луны для утешения. Здесь же ее окружала кромешная тьма.

Элизабет услышала в темноте какой-то шум и знакомое блеяние. Но она слишком промокла и озябла, чтобы обратить на это внимание. Она стояла, точно примерзнув к месту, где Дуглас ее оставил, и ждала.

Через мгновение затеплилась лампа, осветив маленький коровник. Элизабет облегченно вздохнула и увидела Дугласа.

Как она и ожидала, он промок до нитки, и ей стало его жаль. Мокрые волосы падали ему на глаза и вились вокруг ушей. Ноги были забрызганы грязью, рубашка прилипла к телу.

— Можно было бы добежать до дома Эйтни, но это довольно далеко, а дождь припустил вовсю. — Лицо у него стало озабоченным. — Да вы ведь дрожите, как овечка, мисс. — Он взял ее за руки. — И руки как ледышки. В доме есть запасные пледы. Я сейчас принесу.

Первым побуждением Элизабет было попросить его не покидать ее, но она не могла говорить, так стучали у нее зубы. Пока Дуглас не заговорил об этом, Элизабет и не подозревала, как ей зябко. Теперь руки у нее дрожали, а пальцы не сгибались, окоченев от холода.

Ей казалось, что прошло уже несколько часов после возвращения горца, хотя на самом деле то были всего лишь минуты.

Дуглас вошел в коровник с охапкой пледов и кувшином. Он быстро открыл его и сунул в руки Элизабет:

— Пейте.

— Что это?

— Виски.

Элизабет покачала головой:

— Нет, не надо.

— Пейте, мисс. Это вас согреет.

Ей было слишком холодно, чтобы она могла протестовать, и с каждым мгновением становилось все холоднее. Элизабет дрожащими руками поднесла кувшин к губам и сделала маленький глоток. Этого оказалось достаточно, чтобы все ее внутренности точно охватило огнем. Она скривилась и отдала кувшин Дугласу, который поднес его к губам и сделал добрый глоток.

Потом Дуглас отвел Элизабет к другой стене коровника, подальше от коровы, козы и кур на насесте, всполошившихся при виде людей. Элизабет ждала, пока Дуглас, расстелив пледы, сооружал постель на охапке свежего сена.

Вдруг Элизабет почувствовала, что глаза ее закрываются от усталости и что она вот-вот уснет. Виски угнездилось в ее желудке, отчего Элизабет чувствовала тупое, но приятное тепло. Она вспомнила свою постель в Дрейтон-Холле, мягкие надушенные подушки, огромный мраморный камин, в котором всегда пылал и ревел огонь. Ей страшно захотелось почувствовать запах чистых простыней, согретых грелкой с горячими углями, она мечтала о чашке горячего чаю. Она не осознавала, что Дуглас вернулся к ней, пока не почувствовала, что его руки расстегивают крючки на ее платье.

— Что вы делаете?

— Вы вся промокли, мисс, и простудитесь, если не снимете все это. Я оставлю на вас сорочку, но вам нужно согреться, а не то схватите лихорадку.

У Элизабет недостало сил сопротивляться.

В два счета Дуглас снял с нее платье и корсет, и теперь Элизабет стояла и дрожала в одной сорочке. Дуглас помог ей лечь на спину в постель и закутал в тяжелый плед.

Она уже наполовину спала, когда он задул лампу, и девушка почувствовала, как он опустился на сено рядом с ней. Ей показалось, будто он что-то сказал, но она не поняла, что именно. Тепло его тела подействовало на нее мгновенно. Оно было таким заманчивым, что она, сама того не сознавая, повернулась к Дугласу и спрятала голову на его крепкой и широкой груди. Он обнял ее, обдавая жаром своего тела, и девушка тихо и сладко вздохнула.