Ясное июльское солнце плавилось над головой. Тяжелые белые облака застыли на фаянсово-синем небе. Слева чернел густой лес. Впереди раскинулось широкое, золотом отливающее поле. Синие звездочки васильков выглядывали между тяжелых, клонившихся к земле колосьев. За полем дрожал в густом жарком воздухе огонек, отразившийся от маковки сельской церкви. За церковью угадывался в душном мареве обрывистый берег реки. В церкви ударил колокол, и густой тягучий звон поплыл над полем, мерно покачиваясь в жарком воздухе.

Митя шел впереди, держа в одной руке Алины босоножки. Она отставала — то отойдет к опушке леса, чтобы сорвать розовую дикую гвоздику, то склонится среди колосьев за васильком. Митя остановился, поджидая ее, запрокинул голову, залюбовался куполом неба. Аля тихо рассмеялась позади. Он оглянулся вопросительно и увидел, что она приставила к глазу ладонь, сложенную трубочкой.

– Ты что? — улыбнулся Митя.

– Могу поспорить, ты сейчас думаешь о том, с какого ракурса лучше снимать это поле, небо. Как лучше расположить в кадре берег реки, купол церкви и, — Аля приняла шутливо-кокетливую позу, — белокурую лесную нимфу с васильками.

Митя грозно нахмурил брови, бросился на нее с шутливым гневом, Аля ловко увернулась, заливисто хохоча. Митя сильной рукой обхватил ее за талию, прижал к себе, и дальше они пошли вместе, рядом.

– На самом деле ты не права, — возразил Редников. — Я об этом не думал. Кажется, впервые в жизни… ну их к чертям, все эти кадры, панорамы, режимы…

Аля краем глаза наблюдала за ним, поражаясь перемене, произошедшей в Мите. Трудно было поверить в эти его слова теперь, после стольких лет. Трудно и страшно.

– То есть я зря мчалась сюда из Франции. На главную роль ты меня не возьмешь? — попыталась она за шуткой спрятать свое недоверие.

– Ты и так моя самая любимая героиня! И по метражу гораздо дольше, чем на два часа, — с неожиданной серьезностью ответил Митя.

Он развернул ее к себе, сгреб в охапку, шепча куда-то в ее распущенные волосы:

– К черту… к черту… Вот есть ты и есть я. И больше ничего не нужно…

Митя оторвал ее от земли и бережно опустил на стог скошенной травы у лесной опушки. Алины волосы смешались с сухой травой, глаза ее распахнулись навстречу ему, губы чуть приоткрылись, улыбаясь, и она протянула к нему руки. Митя чувствовал, как голова его начинает кружиться, как все его тело словно окутывает шепот ветра, вязкое, пахнущее солнцем и скошенной травой марево. И вдруг спросил, словно вспомнив что-то, давно не дававшее покоя:

– Я все думал… Почему ты сказала «вечность»… Тогда, в лодке?

Он увидел, как дрогнули Алины зрачки, как прикрыла она на мгновение глаза, прошептав:

– Любовь и есть вечность. Это наш человеческий способ стать бессмертными… Понимаешь?

– И в тот день нам это удалось? Стать бессмертными? — настаивал он, дотрагиваясь губами до ее шеи.

– Да, — кивнула Аля. — Просто ты об этом еще не знаешь…

Митя хотел еще что-то спросить, но ее руки уже скользнули по спине вдоль позвоночника, губы дотронулись до темной впадины под ключицей, и он забыл обо всем. Только необъяснимое слово «вечность» осталось дрожать в теплом воздухе вместе с отзвуками колокольного звона.

…Они просыпались вместе в обшитой деревом спальне, гуляли по умытым росой полям, набрасывались на приготовленный Глашей обед. По вечерам Аля спускалась вместе с ним в овраг кормить деревенских собак. Она садилась на корточки, протягивала руку, гладила по бархатистой холке одного из псов. И Митя вполголоса рассказывал ей о Тиме, верном друге своего детства.

– Давай заведем собаку, — оглядывалась на него Аля.

– Давай, — легко соглашался он. — Что ж, камин затоплю, буду пить. Хорошо бы собаку купить.

Потом были долгие вечера на веранде. Солнце клонилось к закату, окрашивая небо над лесом багряными полосами. Митя садился в кресло, Аля забиралась к нему на колени, затихала. И он слышал, как бьется совсем рядом под тонким летним платьем ее сердце.

Никто не беспокоил их. Никита с того вечера так и не появлялся, но Редников узнал по своим каналам, что сыну разрешили запуститься с картиной. Его новоиспеченная гражданская жена регулярно звонила, справлялась о здоровье. Но других вопросов не задавала. Глаша приняла их воссоединение с Алей на удивление спокойно. И Редников понял по ее мудрым усталым глазам, что она давно все знала про них, давно догадалась и теперь лишь радовалась тому, что все наконец-то устроилось и хозяин счастлив. Еще дважды раздавались звонки из Госкино, предлагали Дмитрию Владимировичу место преподавателя на Высших режиссерских курсах. Вероятно, это нужно было расценивать как высочайшую милость, на которую ему не приходилось рассчитывать после его мосфильмовского демарша. Редников от места отказался.

– Я никого и ничему не могу научить, мне самому еще, может быть, многому надо учиться. Что-что, не поняли? Да неважно, не берите в голову. Всего доброго.

Больше его не тревожили.

Редников понимал, что когда-нибудь нужно будет встретиться с сыном, наладить какие-то новые, совсем иные отношения. Нужно будет что-то решать с работой. Когда-нибудь закончится Алин отпуск, и придется ей поехать в Париж. Пускай даже на несколько недель, чтобы уволиться из газеты и собрать необходимые для возвращения в Россию документы, но придется. Только все это будет потом, не сейчас. Единственное, что беспокоило его иногда, это изредка просыпавшаяся странная грусть Али. Глаза ее тогда делались далекими и печальными, губы сжимались. Она будто вспоминала что-то или кого-то, становилась на время рассеянной и далекой.

– Что ты? — подбадривал он ее. — Что тебя тревожит, расскажи.

Разгадать эту загадку ему удалось почти случайно.

Близилась осень. Налились красным ягоды рябины во дворе, и трава по утрам покрывалась белесым налетом инея. Деревенские мужики по просьбе Редникова забили дровами сарай во дворе, но Глаша каждое утро ворчала, что вот, мол, скоро уж печь топить, а наколоть их некому. И в один из дней Дмитрий отправился на задний двор нарубить дров для преданной домработницы.

Работа давалась ему легко, приносила удовольствие. Хорошо наточенный топор мягко рассекал чурбаки на части. Митя сбросил рубашку, прохладный воздух освежил разгоряченное тело. Мышцы приятно ныли.

Из кухонного окна выглянула Аля, улыбнулась ему, махнула рукой. Редников вспомнил, что Аля обещала сегодня собственноручно испечь какой-то свой знаменитый пирог.

Он закончил работу, накинул на плечи рубашку и прошел в дом. Наручные часы, которые он снял перед рубкой дров, лежали в хрустальной пепельнице на секретере в гостиной. Редников потянулся за ними и заметил рядом два Алиных тонких золотых кольца и овальный медальон. Наверное, сняла украшения, отправляясь замешивать тесто. Он машинально взял в руки легкий золотой медальон, случайно нажал пальцем на почти незаметный выступ на ободке. Овал, щелкнув, раскрылся, и Дмитрий увидел выбитые на внутренней поверхности цифры «10.04.1977». На ладонь ему выпала прядь тонких, легких и мягких как пух темных волос.

«Что это? — не понял Редников. — Волосы шелковые, как будто детские. И дата… — Рука его дрогнула, под левую лопатку словно вонзилась холодная острая спица. — Апрель 77-го… Это, значит, в то лето в Крыму… Почему же она не сообщила, не позвонила тогда? Почему молчит сейчас? А ты хотел знать об этом? — резко оборвал он самого себя. — Ты заслужил, чтобы она тебе сказала?»

– Аля, подойди сюда! — крикнул он.

Аля появилась из кухни, держа на весу испачканные мукой руки, застыла на пороге, глядя на медальон в Митиной руке.

– Что это? — спросил Митя.

Она немного помедлила с ответом, опустила глаза, подошла ближе.

– Наша с тобой дверь в вечность.

Он шагнул к Але, встряхнул ее за плечи:

– Хватит этих загадок. У тебя что… есть ребенок? От меня?

Аля чуть отстранилась, словно давая ему понять, что вот так, нахрапом, он ничего не добьется, словно оберегая ту тайную часть своей жизни, в которую до сих пор не было входа ни для кого.

– Да… Дочь. Ей полтора года. Она осталась в Париже с няней.

Редников тяжело опустился на диван, привычным жестом вытащил папиросу, нервно зачиркал спичкой.

«Дочь… У меня есть дочь…»

– Глаза у нее черные, немного цыганские, как у тебя… — говорила Аля, стоя над ним, — и улыбается она так же… и уже имеет собственное мнение… только вот не курит пока…

– Господи, какая пустая дурацкая жизнь… — прошептал он.

– Брось… — вздохнула Аля. — Брось, ничего еще не потеряно. Главное, что ты понял теперь.

– А ты, — хрипло выговорил Митя, не поднимая головы. — Ты ведь всегда была мудрой и сильной, да?

– Нет, не мудрой… — Румянец залил Алины щеки. — Сильной, может быть… Знаешь, Мить, я, наверное, очень ограниченная женщина. Мне всегда казалось, что есть только любовь. Одна-единственная любовь, вокруг которой крутится весь мир. И это — не главное в жизни, это и есть сама жизнь, понимаешь?

Она опустилась рядом с ним на диван, прижалась к нему. И Митя ощутил, как под ее пальцами разглаживается его лоб, как уходит ноющая боль в висках.

– Но почему? Почему ты до сих пор не сказала? — проговорил он.

– Потому что я хотела, чтобы ты почувствовал… прожил хотя бы небольшой кусок моей судьбы… — спокойно произнесла Аля. — Знаешь, в жизни бывают такие моменты, когда остается одна тоска и все кажется совершенно бессмысленным… Теперь ты понимаешь меня… Может быть, теперь я по-настоящему стала тебе нужна?! Может быть, теперь тебе будет тяжело выгнать меня… нас… из своей жизни…

Митя соскользнул с дивана на пол, спрятал лицо в ее коленях. Аля гладила его жесткие темные с россыпью седины волосы, прижимала к себе такую некогда гордую, теперь же покорно опущенную голову.