В квартире надрывался телефон. Они услышали звонок, еще поднимаясь по лестнице. И Никита, шаря по карманам в поисках ключей, поворачивая ключ в замке, распахивая дверь, уже знал, чувствовал где-то внутри, что высшие силы вмешались в их запутанные отношения и теперь все устроится. И ему вдруг стало страшно, и казалось уже, что жизнь его с Алей, жизнь, которая — он знал — прервется, как только он поднимет трубку, была необыкновенно, сказочно хороша.

Никита ответил на звонок, Аля же прошла в ванную, включила воду, сняла украшения. Она внимательно всмотрелась в свое отражение в приколоченном над раковиной старинном, чуть подернутом дымкой времени зеркале. На нее глядела незнакомка. Стройная блондинка с высокой элегантной прической. Высветленные добела пряди отливали серебром. Умело наложенный макияж подчеркивал насмешливое и чуть высокомерное выражение тонкого лица. Темно-синий твидовый пиджак, небрежно наброшенный на плечи, выгодно оттенял терракотовую блузку и придавал женщине в зеркале странной загадочности.

Из-за шума воды ей не слышно было, о чем говорит Никита по телефону. Впрочем, она и не хотела этого слышать. Наверняка ему поступит очередное предложение о работе, после чего он долго еще будет раздраженно ходить из угла в угол и ругаться, что он, творческий человек, вынужден в этой проклятой стране убивать свое время и талант, за жалкие копейки занимаясь пошлой ерундой.

Аля вышла из ванной, увидела выставленные на столик у дивана пузатые коньячные рюмки. Никита доставал из шкафчика над плитой бутылку. Он обернулся, и Аля испугалась, увидев его белое, мгновенно осунувшееся лицо, сухие, странно блестевшие глаза.

– Выпьем, Алька, — произнес он необычным, глухим голосом.

– Выпьем… — растерянно протянула Аля.

Никита наклонил бутылку, янтарная жидкость полилась в рюмку. Рука его дрогнула, и на полированной поверхности стола растеклось маслянистое пятно.

Никита чертыхнулся, поднял рюмку:

– Не чокаясь.

И Аля вздрогнула, почувствовала, как сжимается что-то в груди и медленно холодеет сначала лопатка, затем вся левая рука, как невидимые ледяные пальцы поднимаются по спине, запутывают волосы, сдавливают горло. Она не могла отвести от Никиты сумасшедших глаз, долго хватала воздух побелевшими губами, прежде чем смогла выговорить:

– Что-то с отцом? Это из Москвы звонили?

И Никита вдруг усмехнулся — нехорошо, страшно, словно оскалился, — и истерично, пронзительно захохотал. Вытирая тыльной стороной ладони выступившие на глазах слезы, он ответил сквозь смех:

– Да жив он, жив, успокойся! Мама… Моя мама умерла…

Он отошел к окну, по дороге швырнув рюмку в раковину. Звякнули о металлическое дно осколки. Никита долго стоял, прижавшись лбом к стеклу, и плечи его все еще вздрагивали, словно он никак не мог справиться со смехом. Аля залпом опрокинула рюмку, опустилась в кресло, чувствуя, как неохотно оттаивает ее скованное ужасом тело, как отступает оцепенение. В висках билось: «Он жив! Жив!» Ни о чем другом она пока думать не могла.

Никита же, справившись с собой, неожиданно резко обернулся, выволок из-под дивана чемодан и принялся беспорядочно бросать в него вещи. Грохнули о дно его черные ботинки, зацепился за вешалку рукавом светлый Алин плащ. Никита же, продолжая кидать одежду в чемодан, проговорил, быстро взглянув на Алю:

– Ну что ж, раз теперь место возле главного героя освободилось, можно приступать к развязке нашей затянувшейся пьесы.

6

Они с Никитой прилетели уже пять дней назад, успели как раз на похороны. Странно было видеть маленькое, утонувшее в пене белого шелка лицо Тони, такое спокойное, умиротворенное, как будто покинули ее наконец все страхи, разрешились сомнения, словно теперь она обрела утраченный при жизни покой. И прямо над ней бледное, нахмуренное, беспокойное лицо Мити. Как будто всю свою каменную невозмутимость он передал умершей жене. И совсем уж незнакомой была его поникшая, утратившая опору фигура.

Вначале он будто и не заметил Алю, смотрел мимо, безучастно слушал, что говорит ему Никита, потом повернулся, обжег взглядом темных воспаленных глаз и ничего не сказал. И такими мелкими, такими далекими и неважными показались вдруг Але все их прежние обиды, все недоговоренности здесь, в старом деревянном доме, придавленном к земле потерей хозяйки.

И вот минуло пять дней. Прошли похороны, но все тянулись бесконечные выматывающие поминки. Каждое утро приходили люди, рассаживались вокруг накрытого Глашей стола, вспоминали Антонину Петровну.

– И ведь красавица-то была в молодости… Веселая, задорная…

Митя рассеянно слушал грустные воспоминания, отвечал невпопад. И Але до боли хотелось взять в ладони его усталое лицо, освежить пылающий лоб, прижаться губами к тяжелым векам. Но было нельзя. Мельтешили вокруг люди, бродил по дому потерянный Никита, хлопотала Глаша, и оставалось только бесконечно собирать грязную посуду, перетирать тарелки, выставлять на стол рюмки, выносить из кухни аккуратные стопки золотистых поджаристых блинов и наблюдать, как Митя опрокидывает стопку за стопкой.

Аля прошла через гостиную, на ходу собрала со стола еще несколько рюмок, вышла в кухню, составила грязную посуду в раковину.

– Ох, спасибо, Алюшка, — поблагодарила склонившаяся над раковиной Глаша.

Аля принимала у нее мытые тарелки, вытирала их кухонным полотенцем и составляла на стол.

– А Дмитрий-то Владимирович, — сказала Глаша, словно продолжая давний, непрекращавшийся монолог, — так-то вот и сидит весь день, так и сидит, как дитя малое… Ох горе-то… Ведь, как бы там ни было, а больше двадцати лет вместе прожили, любили друг друга… Тяжело это, ох тяжело…

– Тяжело… — кивнула Аля.

«Любили»… Неожиданно вспомнились слова Мити: «Вы думаете, человеческие отношения определяются только любовью?» Что, собственно говоря, называют любовью? Кто выдумал это проклятое слово, кто определил, что им называть? То душное безумие, обрушившееся на них в больничном сарае, — это любовь? Или любовь — это долгие годы, прожитые бок о бок с больной, издерганной женщиной, долгие годы терпения и заботы? И почему же он не ответил тогда на ее нахальный вопрос: да, люблю свою жену, она больна, безумна, но я люблю ее и никогда не предам, не покину?

– Хоть не мучилась, легко отошла, как ангел, — продолжала Глаша. — Сердце не выдержало. «Скорая» приехала — а уже и все…

Аля рассеянно кивала, погруженная в свои мысли.

Вошел Никита, растерянно оглянулся по сторонам, словно не вполне осознавая, где он находится. Затем, собравшись с мыслями, обратился к Глаше:

– Там гости уже расходятся, отец со стола просил убрать. И фотографию мамину… — Голос его прервался, и Никита резко отвернулся, словно злясь на себя за несдержанность.

– Ох, иду-иду, — заторопилась Глаша.

Аля подошла к мужу, обняла за плечи, прошептала тихо:

– Ну что ты? Что? Надо держаться, взять себя в руки.

Никита дернулся, подался в сторону, отвернулся, часто моргая, и выбежал из кухни.

Вечером, проходя по опустевшему и полусонному дому, она видела сквозь стеклянную дверь на веранду, что Никита вместе с отцом сидит за столом над очередной бутылкой водки. Митя что-то объяснял Никите, вычерчивая пальцем по усыпанной папиросным пеплом скатерти. Сын, склонившись над столом, сосредоточенно кивал. И Але показалось, что впервые за все эти годы им удалось наконец поговорить спокойно, без скрытого противоборства, без взаимных упреков и оскорблений.

Утром Митя к завтраку не вышел. Никита, позевывая над тарелкой с оладьями, сообщил Але, что отец уехал в министерство улаживать кое-какие вопросы.

Отхлебывая крепкий черный кофе, Аля внимательно наблюдала за мужем. Было в нем сегодня что-то новое, необычное. Пропала растерянность последних дней, да и вечное недовольство, раздражение, так заметное в Париже, тоже исчезло. В глазах Никиты появился блеск, который Аля мгновенно узнала: точно так же блестели глаза увлеченного работой Редникова-старшего тогда, на киносъемках.

«Они что-то решили вчера, — поняла она. — И Никита боится объявить мне об этом. Сюрприз готовит?»

Аля намеренно не стала ни о чем его расспрашивать, спокойно пила кофе, глядя поверх головы мужа в залитый солнцем сад. На подоконнике гудела случайно залетевшая в дом пчела. Парусом надувалась от легкого ветра голубая занавеска за Никитиной спиной. Золотился в солнечном луче тягучий мед в фарфоровой вазочке. И на Алю снова накатило чувство странного дежавю. Все это было уже когда-то, давно, в прошлой жизни.

Никита поерзал на стуле, встал из-за стола, прошелся по комнате, поправил покосившуюся фотографию на стене и снова с размаху сел на свое место.

– Знаешь что, Алька, — решившись, начал он.

– Что? — Аля посмотрела в его возбужденное лицо.

– Мне тут отец предложил кое-что, — широко улыбнулся Никита. — У него есть возможность выбить мне денег на ту короткометражку. Ну помнишь, которую я в Париже еще снимать начал, а эти жлобы финансирование прикрыли…

– Конечно, помню, — кивнула Аля.

– Совсем ведь немного доснять осталось, — объяснял Никита. — И, может быть, если снимать здесь, ее согласятся принять во ВГИКе в качестве дипломника. Если отец с кем нужно поговорит, конечно.

– Никит, это было бы здорово, — серьезно кивнула Аля. — Я же смотрела отснятый материал, там действительно хорошо может получиться.

«Если снимать здесь… — повторила она про себя. — Но ведь это займет много времени. А мне еле-еле удалось выбить отпуск на полтора месяца… Он не говорит главного. Опасается произнести вслух. Он не хочет… Не хочет возвращаться во Францию… Вот оно что!»

И, словно услышав ее мысли, Никита опустился на стул рядом с ней, взял ее руку и, заглядывая в глаза, проникновенно зашептал: