— Господи, Никита, что это… — ошеломленно говорит она, на секунду ослабив хватку.

И Никита, воспользовавшись этим, обхватив руками ее голову, прижимается губами к бледному виску:

— Я люблю тебя! Люблю… Понимаешь?

— Никита, ты сам себе все это выдумал, — устало произносит Аля. — Ты себя мучаешь и меня заодно. Прости, но я… Я не могу…

— А ты его любишь, да? — яростно оскалившись, хрипит он. — Жить без него не можешь? Ну скажи уж всю правду, скажи! Он тебя не захотел, и ты со мной поехала, да? Чтобы отомстить ему?

— Да! — выкрикивает вдруг Аля. — Да! Да! Да!

Она с силой отталкивает его. Никита, потеряв равновесие, хватается за стену, Аля рвется в сторону, но он успевает извернуться и вцепиться в рукав ее плаща.

— Еще бы, умный, честный, благородный. Знаменитый опять же. Богатый! Не мужик, а роль человека в обществе! Только учти, ничего у тебя не выйдет!

— Это почему же? — вскидывается Аля.

— Да потому, — захлебываясь продолжает Никита, — что для него нет другой жизни, кроме кино. Он и спит-то только с актрисами, пока они ему для роли нужны. А тех, кто его любит по-настоящему, он на антресоль задвигает, как пыльную тапку. И мою мать! И тебя! Он никогда, слышишь ты, никогда не полюбит того, кто любит его… Аля, это не я, а ты, ты себе все придумала! Сочинила! Рыцаря в латах и доспехах! Пойми наконец, Редников Дмитрий Владимирович — холодный и жестокий монстр, амбициозный, никого в грош не ставящий… И он стер тебя из своей памяти на следующий же день… Что бы между вами ни произошло, потому что ты для него — никто, интерес на один вечер… Интерес, чтобы приободрить себя, наполнить, понимаешь ли, красочными эмоциями для новой нетленки.

Не дослушав, Аля вдруг размахивается и наотмашь бьет Никиту по лицу. Хлесткий удар обжигает. Он хватается за переносицу.

— Никита, ты что?

Аля дотрагивается до его прикрывающей лицо ладони. Никита отводит руку, и на светлый Алин плащ брызжет темная кровь. Никита смотрит девушке прямо в глаза оторопело и беспомощно и не произносит ни звука… Аля вглядывается в бледное измученное лицо, в блестящие сумасшедшие глаза и борется с желанием погладить Никиту по голове, смыть с его точеного лица разводы крови, убаюкать, укачать, как расшалившегося ребенка. Она зажмуривается, пытаясь сосредоточиться и отогнать ненужный морок, бросается обратно на улицу и исчезает в пестрой праздничной толпе.

Никита бежит за ней, расталкивая прохожих. Аля растворяется в осенней дымке. И Никита, сдавленно застонав, медленно бредет по улице.

Пытка не закончилась и дома. Никита тяжело поднялся на пятый этаж, вытащил ключ, но дверь в квартиру легко подалась. Передернув плечами, Никита, не раздеваясь, прошел через просторную, заставленную старомодной добротной мебелью прихожую и остановился на пороге своей комнаты.

У письменного стола стоял отец. Он медленно обернулся к Никите, сжимая в руке небольшой шприц, в бурых пятнах засохшей крови на внутренней стороне стекла.

«Идиот, забыл на столе. И надо же было этому заявиться. Что ж, папик закончил наконец очередной шедевр и явился меня наставлять, — вяло думал Никита. — А, черт… Наплевать! Теперь уже все равно».

– Никита, сынок, что это? — спросил отец.

В голосе его не было обычных металлических ноток, напротив, в нем слышалась неподдельная тревога. И Никита невольно почувствовал болезненное удовлетворение, как в детстве, когда его наказывали, и он, рыдая, воображал себе: «Вот умру сейчас от горя, вы тогда еще пожалеете, поплачете, а будет поздно».

Пожав плечами, Никита прошел к кровати, лег, не снимая ботинок, уткнулся лицом в мягкую, пахнущую утюгом подушку.

«Все равно, все равно, только бы быстрее отделаться…»

– Сынок, что же ты делаешь… — необычно тихо сказал Редников. — Ведь как же… Франция, кино, твое будущее. Никита, Никита, ты слышишь?

Он наклонился и потряс сына за плечо.

– Оставь меня в покое, — глухо отозвался Никита. — Мне все равно.

– Но почему? Ты ведь хотел, мечтал… Что случилось, сын?

– Ты прекрасно знаешь, что случилось, — не поднимая головы, проговорил Никита.

Дмитрий Владимирович помолчал. Никита чуть повернул голову, так, чтобы можно было видеть отца. Он и сам до конца не понимал, так ли сильно его отчаяние или он все-таки немного актерствует, давит на жалость, как поступал еще ребенком, когда очень нужно было получить желанную игрушку.

«Он сделает все, что я попрошу», — неожиданно мелькнуло в голове.

– Это… из-за той… девушки? — наконец догадался Редников.

– Да! — крикнул Никита, вскакивая.

Дмитрий увидел, что изможденное, осунувшееся лицо сына пошло пятнами, запавшие глаза лихорадочно блестели из-под покрасневших век.

– Да, — срывающимся голосом продолжал Никита. — Из-за нее… Она… знать меня не хочет, а я… Я больше не могу…

Он снова рухнул лицом в подушку, продолжая исподволь наблюдать за отцом. Редников отвернулся к окну, вытащил папиросу, выстучал ее о подоконник, затем произнес внятно:

– Хорошо. Я понял.

Он резко обернулся, подошел к Никите, опустил ладонь ему на плечо, сказал тихо:

– Сынок, я очень прошу тебя, не надо больше. Ты хоть мать пожалей. А то, что ты сказал… все образуется. Мы что-нибудь придумаем. — Дмитрий вышел из комнаты.

Дождавшись, когда стихнут его шаги, Никита встал. На душе было муторно. Горло сдавливал едкий неприятный стыд. Думать о своем сегодняшнем поведении: о том, как со злостью выкрикивал гадости Але в лицо, о том, как разделался с отцом, — было мучительно. Никита щелкнул клавишей магнитофона. Но взревевшая музыка не выветрила из головы ненужных воспоминаний. Он прошелся по комнате, постоял у окна, отгоняя навязчиво стучавшую в виске мысль. Потом все-таки снял телефонную трубку, набрал номер и вполголоса проговорил:

– Николя, здорово, это я. Есть че?

2

Редников вышел из квартиры, прикрыл за собой тяжелую деревянную двустворчатую дверь и оказался в широком, вымощенном мрамором коридоре сталинской высотки. Здесь было тихо и пусто, тусклый свет осеннего дня лился сквозь забранное витражами окно. Дмитрий облокотился на широкий каменный подоконник, закурил папиросу.

Он почти физически ощущал навалившуюся на плечи тяжесть после разговора с Никитой. Единственный сын, воплощение всех надежд на будущее, деградирует на глазах. Шляется неизвестно где, пьет, а теперь, как оказалось, еще и ширяется какой-то дрянью. Дмитрий Владимирович хорошо помнил некоторых раненых на фронте, которые после госпиталя пристрастились к морфию. Помнил их изможденные лица, полубезумный, вечно ищущий взгляд, дрожащие костлявые руки, перетянутые черными венами. Неужели Никита станет таким же?

Редников бросил окурок под ноги, прикурил новую папиросу. Нужно было что-то сделать, решить, как-то вытащить мальчика. Но как? С кем-то посоветоваться… Но с кем можно говорить об этом, не с Тоней же… Ведь если станет известно наверху — а там станет известно, если не принять мер, можно не сомневаться, — будет погублено все его будущее.

Дмитрий Владимирович глухо застонал и прижался лбом к стеклу. Столько усилий, столько надежд — и все зря. И почему, из-за кого? Хороший подарочек подкинул ему старый друг Ковалев! Конечно, все это ее вина. И то, что произошло с Никитой, и то, что он, Редников, стоит тут, в подъезде, не зная, куда пойти, потому что оставаться в квартире с сыном невыносимо, но и ехать на дачу к полубезумной жене не лучше, — все это ее рук дело. Какова оказалась, гадина! Хитрая, изворотливая, лживая… Надоело, должно быть, жить в общежитии на стипендию, решила любым способом устроить себе будущее. А тут такая удача, попала в известную обеспеченную семью. Ну и решила воспользоваться, не мытьем, так катаньем втереться.

Сначала к нему подкатывала, но вовремя поняла, что промашка вышла, и переключилась на Никиту. И как оперативно сработала, за одну ночь. Сообразила, что ради единственного сына Редников будет готов на все.

Что ж, он поедет и увидит ее еще раз, увидит тяжелые русалочьи волосы, дымчатые глаза, которые умеют заглядывать прямо в душу, губы, вкус которых он слишком хорошо помнит. Он преподнесет ей трофеи, которых она так долго добивалась. И пусть празднует победу, пусть будет счастлива. Если сможет…

От горячей воды, плескавшейся в пластиковом тазу, поднимался влажный теплый пар. Аля с трудом на вытянутых руках несла таз по коридору общежития. Войдя в комнату, она ногой захлопнула дверь, опустила таз на табуретку, вытерла лоб тыльной стороной ладони и сняла с крючка испачканный плащ. На светлой материи отчетливо проступали бурые пятна. Аля, нахмурившись, потерла их ногтем, покачала головой и опустила плащ в горячую воду.

Плаща почему-то было жалко до слез. Аля терла ткань хозяйственным мылом и всхлипывала. Ведь это неправильно, несправедливо! Она не докучает им больше, честно старается все забыть, выбросить из головы, успокоиться, а он, Никита, бродит за ней, выслеживает, не дает покоя. Теперь вот плащ испортил.

В дверь постучали. Аля шмыгнула носом, вытерла злые слезы, оставив на щеке полосу мыльной пены, буркнула:

– Открыто!

В комнату вошел Митя. Аля чуть не вскрикнула, увидев его на пороге. Она не встречалась с Редниковым с того самого утра и думала, что, должно быть, уже никогда не увидит. Разве что когда-нибудь по телевизору в репортаже о Московском кинофестивале. И вот теперь Дмитрий стоял перед ней, в темном костюме, в черном импортном плаще — очень официальный и отстраненный.

Митя притворил за собой дверь, прислонился к ней спиной и сказал глухо, словно ему не хватало воздуха: