— И я был раздет? Это видение посетило вас наяву или во сне?

— Мне не следовало об этом говорить.

Как она могла объяснить, что слова сорвались у нее с языка прежде, чем она сдержала их? Удивление при виде этого человека заставило Мэри-Кейт забыть о приличиях.

— Должен отметить, это не совсем в моих привычках. По голосу чувствовалось, что он забавляется, высмеивая ее самообладание, с таким трудом достигнутое.

Теперь она не отрываясь смотрела на Сент-Джона.

— Почему у меня создается впечатление, что вы меня дурачите? Что, видение было более приятным, чем реальность? — спросил он.

— Может, потому, что во сне вы меня не высмеивали?

— Не понимаю, где же ваш тонизирующий напиток? — спросил он, поднимаясь. Ровные, вежливые слова, окутанные заботой, как миндаль сахарной глазурью, и произнесенные таким же сладким тоном.

Она смотрела на него с легким разочарованием. Он учтив, исключительно благопристоен, а человек, которого она видела в своих снах, иногда сердился и в нем бурлила страсть.

И все равно внутри ее сдержанного спасителя скрывался, лишь намеком давая знать о своем присутствии, мужчина из ее сна.

Глава 5

Мэри-Кейт сидела у окна во временно принадлежавшей ей комнате и смотрела на голые деревья и грязную дорогу, проходившую мимо гостиницы. Она, казалось, манила ее, снова звала в путь.

Арчеру Сент-Джону она сказала, что родных у нее нет. Горькая правда заключалась в том, что Мэри-Кейт не знала, где они, не знала с той самой ночи на Нориджской дороге.

Она спала в фургоне, устроившись в уголке и соорудив подобие постели из одежды мальчиков и своей. Теснота была страшная, потому что братья тоже примостились тут, отвоевав себе место. Мать настояла на том, чтобы, несмотря на опасности, ехать и ночью, при свете луны. Она хотела побыстрее добраться до деревни, которую покинула, выйдя замуж за ирландского фермера. Деревушка Денмаут находилась на севере. Там им предстояло просить крова у деда по матери — сурового старика, который, как дразнил Мэри-Кейт один из ее братьев, обедает маленькими девочками, оставляя их печень на десерт.

Сквозь сон она почувствовала, как замедлилось движение фургона, кто-то стал перетряхивать ее самодельный тюфяк, послышались чьи-то голоса. Девочка недовольно забормотала, желая снова погрузиться в сон и не обращая внимания на затекающий за воротник дождь. Она повыше натянула плащ, чтобы закрыть лицо. Проснулась Мэри-Кейт на обочине дороги, когда уже рассвело, сырость просочилась сквозь плащ и промокшее тряпье, на котором она спала. Девочка поднялась на ноги, убрала с лица волосы и бросилась бежать по дороге. Она бежала целый день, не веря, что родные уехали, оставив ее одну. И вот теперь она хотела узнать, почему они так поступили. Потому ли, что приходилось кормить слишком много ртов? Всего их было десять, шестеро младше ее. Или потому, что она оказалась единственной девочкой? К тому же она была непослушной, всегда готовой подшутить над старшими братьями, рассмеяться не вовремя, подметив что-то смешное в самой простой вещи. Па говорил, что она — его ирландский эльф, В ту ночь на дороге она потеряла свой смех. Прошли годы, прежде чем она снова обрела его.

Работать Мэри-Кейт стала в возрасте десяти лет. Трудилась за еду и ночлег на молочной ферме, убирала в домах, работала судомойкой. Она защищала себя как могла, не думая о прошлом или будущем, а стремясь выжить в настоящем.

Конечно, случались минуты, как сейчас, когда она не справлялась с горечью и придумывала разные оправдания произошедшему, но ей так и не удалось найти разумной причины, по которой можно бросить ребенка одного, дождливой ночью, беззащитного и напуганного.

Два года спустя старая миссис Тонкетт наняла Мэри-Кейт, чтобы та поддерживала в ее доме чистоту и порядок, а взамен предложила учить девочку.

На протяжении пяти лет Мэри-Кейт жила с миссис Тонкетт. Она стала последней ученицей хрупкой, отошедшей от дел гувернантки, которой, как и ее подопечной, очень не хватало большой семьи. Девочка привязалась к старой даме как ни к кому другому, за исключением отца. Если верить словам миссис Тонкетт — которые она часто повторяла, — Мэри-Кейт дала ей смысл жизни. А миссис Тонкетт раскрыла перед Мэри-Кейт огромный мир. Когда миссис Тонкетт умерла, Мэри-Кейт согласилась выйти замуж за Эдвина Беннетта. И не потому, что любила его или уважала, а потому, что он пообещал ей защиту и обеспеченность в мире, который никогда не был слишком добр к юным служанкам, да еще наполовину ирландкам. Эдвин, в свою очередь, рассчитывал на благодарность и кротость, не понимая, что уже никто не сможет полностью подчинить себе душу, способную преодолеть столь раннее одиночество. Впрочем, для Мэри-Кейт не составляло труда вести себя, как того желал Эдвин. — сдержанно и приветливо. Муж, не приветствующий излишней чувствительности, никогда не задумывался над подспудными мыслями или чувствами.

Она прилежно исполняла роль жены, ухитрилась на скромные деньги обставить дом необходимой мебелью и купить немного красивой посуды. Их дом на Белл-стрит сиял чистотой не только потому, что этого требовал Эдвин, но и потому, что это был первый дом Мэри-Кейт, первая крыша над головой, которую она могла назвать своей.

Все закончилось, когда однажды утром Эдвин не проснулся. На его лице застыло выражение такого умиротворения и покоя, что Мэри-Кейт, пробудившись рядом с ним, сразу поняла, что случилось.

— С глубоким сожалением извещаю вас, миссис Беннетт, что Эдвин никак не обеспечил ваше будущее. Хотя должен признать, он оставил весьма щедрый дар нашей фирме.

Слова Чарлза Таунсенда снова обрекали Мэри-Кейт на нужду. Она хотела сказать партнеру своего мужа, что нисколько не удивлена. Эдвин не делал секрета из своего разочарования ею как женой и наперсницей — словом, Галатеи из нее не получилось. Он не смог примириться с ее внутренним упрямством, с тем, что, не высказывая несогласия с его желаниями, она просто замыкалась в молчании. Однако оставить ее без средств к существованию было верхом жестокости.

Тем не менее она выручила достаточно от продажи мебели и любимой посуды, чтобы пуститься в путешествие и наконец-то узнать ответ на вопрос, который стоял перед ней с той самой ночи. Ей захотелось обрести давно потерянное…

Мэри-Кейт уже могла пройтись по коридору и обратно, не испытывая особой боли. Правда, она все еще задыхалась — давали себя знать ушибленные ребра, как объяснил врач. Он предупредил, что выздоровление будет медленным, если она откажется принимать тонизирующий напиток. Девушка подняла на него взгляд, от которого эскулап замер на месте и задумался над следующей угрозой.

Головные боли продолжались, но, к счастью, не приносили таких страданий, как в первый раз. Мэри-Кейт привыкла к ним, к странному запаху, который предвещал их появление, грезам и видениям, посещавшим ее даже днем, когда она бодрствовала.

Врачу она об этом не сказала ни слова. Она вообще сказала о своих снах только Арчеру Сент-Джону, а он отмахнулся от них с той же легкостью, с какой родитель отмахивается от ночного кошмара своего ребенка.

Стук в дверь на несколько секунд опередил появление смышленой мордашки Полли.

Мэри-Кейт хотела сказать молоденькой служанке, что она не знатная дама и у нее никогда не было горничной, что она сама прислуживала фермерским женам и дочкам и с притворным смирением выполняла их приказы и сносила от них оскорбления, а от их мужей — грязные предложения и шепотом произносимые угрозы. Но Полли со всей серьезностью относилась к своим обязанностям сиделки и горничной. Еще и потому, наверное, что временное возвышение привлекало к ней внимание всей остальной прислуги. По этой причине и потому, что девушка ей нравилась, Мэри-Кейт позволила обслуживать себя.

— Кухарка испекла эти пирожки, чтобы раздразнить ваш аппетит, мэм, и слышать не хочет об отказе.

Полли поставила поднос на столик у кровати. Рядом с чайником на тарелке лежали посыпанные сахарной пудрой пирожки со смородиной, не длиннее большого пальца Мэри-Кейт, они так и просились в рот. Повинуясь желанию, девушка протянула было руку, но внезапно на нее обрушилась нестерпимая боль.

Голову словно сковало обручем, который сжимался все туже. Откуда-то издалека доносилась болтовня Полли; блестящий чайник слепил глаза. Все вокруг, казалось, излучало сияние и боль.

— Ну разве они не миленькие? Кухарка называет их «дамские пальчики», они такие сладкие и изящные…

… Изящная… Ей казалось, что его мужественность каким-то образом усиливает ее женственность.

Она сидела за туалетным столиком, глядя на свое отражение. Разве не смягчилось выражение ее лица, прежде всегда печальное? Как странно: она ощущает беспричинную радость, словно сладостное безудержное половодье весеннего потока, и не может ее выразить.

Она боялась полюбить его. И не знала, что настанет день, и она отбросит все страхи. Даже Сандерхерст превратился в золотой дворец, сказочный замок, волшебную страну, место, где можно полюбить, ощутить себя нужной кому-то, чего она никогда не испытывала в замужестве.

Как же прекрасна ее любовь!

Она очарована его улыбкой, ей нравится его смех. Он смеется, и ей хочется засмеяться в ответ. Он печалится, и она готова расплакаться. Если он побеждает, она едва удерживается, чтобы не кричать о его победе, если же терпит поражение — подставляет ему плечо и всей душой желает поделиться с ним своими силами. Он полон жизни, этот человек, открывший ей свои слабости наравне с честолюбивыми желаниями и игрой острого ума.

Она никогда не думала, что полюбит его. Во всяком случае, не так, как это случилось. Не разумом, а телом и душой.

Он целует ее с таким почтением, словно она святая икона. А потом — с такой силой, что она долго чувствует на себе печать его поцелуев. Он тихо вздыхает — значит, она заставляет его чувствовать то же, что переживает сама: тревогу, решимость преодолеть ее, страстное желание.