Ее отец сказал, что она станет женой графа. Сестрам, похоже, понравилось, что богатство их семьи увеличится благодаря родственным отношениям с будущей графиней.

Но ей совсем не хотелось становиться графиней, она чувствовала себя неспособной выполнять обязанности, о которых ей все твердили.

Алиса скорчилась под простыней, чувствуя себя ни на что не годной, бесполезной и испытывая мучительный стыд.

Мэри-Кейт почувствовала, что ее сейчас стошнит.

Она добралась до соответствующей посудины как раз вовремя. Девушка стояла на полу на коленях, снова и снова содрогаясь в конвульсиях, совершенно беспомощная от слабости и дурноты.

— Вот.

Kто-то протянул влажную салфетку. Большая мужская рука убрала с ее потного лица пряди волос. Ей было слишком Ллохо, чтобы смутиться или обратить внимание на того, кто стал свидетелем ее унижения.

Сколько она так просидела? Она не знала. Да и какое это имеет значение? Лишь бы утихла боль в голове, утихомирился желудок. Влажная ткань, которую Мэри-Кейт прижала к лицу, сослужила двойную службу — освежила прохладой и скрыла пылающие щеки от глаз стоявшего рядом доброго самаритянина. Физическое страдание сменилось неловкостью.

— Как вы себя чувствуете? Позвать врача?

Голова все еще болела, хотя не так сильно, как раньше. Прошло несколько томительных минут, пока девушка убедилась, что ночной горшок ей больше не понадобится.

Обрадовавшись, что хотя бы с этим все в порядке, она покачала головой и подняла глаза.

Мэри-Кейт словно ударили. Она дважды пыталась заговорить и не смогла. Прижала руку к груди. Защищаясь? Или желая убедиться, что сердце все еще бьется в груди?

— Вам снова нехорошо?

Он протянул руку, чтобы помочь ей встать, но вместо того, чтобы опереться на нее, Мэри-Кейт продолжала сидеть, уставясь на незнакомца.

— Вы… — едва слышно выдохнула она.

Он оказался выше, чем она думала, с широкими плечами, обтянутыми прекрасно сшитым темно-синим жилетом. В комнате стоял полумрак, ее заполнили серые тени уходящего дня, но мужчина был хорошо виден. У него были крупные ладони, длинные пальцы с чистыми, аккуратно подрезанными ногтями. Волосы, черные как вороново крыло, закрывали уши и падали на лоб, придавая мальчишескую беспечность лицу, которое не было ни юным, ни беспечным. Это лицо казалось выточенным из гранита — такими резкими были его черты. Полные губы и маленькая ямочка на подбородке лишь дополняли портрет. Не смягчали облика ни темные глаза, ни голос, низкий и звучный, который все еще стоял у нее в ушах. Его манеры были аристократически сдержанны, а внешность выдавала человека, равнодушного к лести.

Взгляд его пронзал.

— Я видела вас во сне, — проговорила Мэри-Кейт.

Он нахмурился и убрал руку.

— Могу только посочувствовать, мадам.

— Как странно, — тихо произнесла она, — в одежде вы выглядите совсем по-другому. Правда, — продолжала Мэри-Кейт с выражением любопытства и смущения, — я никогда до этого не видела обнаженного мужчины.

Она поставила точку в своем удивительном высказывании, без чувств упав к его ногам.

Глава 4

— Ей не следовало вставать с кровати. Это, естественно, привело к возмущению субстанций!

— Эту женщину немилосердно рвало, доктор Эндикотт, — сказал Сент-Джон.

— Несколько порций моего тонизирующего средства прибавят ей сил.

О, хоть бы они ушли и оставили ее в покое! Но они стояли над ней, как над недавно усопшей, и говорили, говорили. Это нечаянное подслушивание было почти так же унизительно, как события прошедшего часа.

Почти.

Кто же этот чужой человек, который, похоже, знал ее? Мэри-Кейт постаралась выровнять дыхание: пусть не догадываются, что она уже давно пришла в себя. Если бы у нее был выбор, она предпочла бы до конца своих дней лежать в этой позе — со сложенными на груди руками, как живой труп. Смущенная до смерти.

Она видела его во сне. Она побывала в тех местах, о которых только читала в книжках, — любовалась летящими контрфорсами собора Парижской Богоматери, изысканной красотой росписей Микеланджело во флорентийской церкви Сан-Лоренцо, церковью и монастырем Сан-Джорджо Маджоре в Венеции. Праздник для глаз.

А остальное, Мэри-Кейт?

Сцена между мужем и женой? Нагота мужчины в свете свечей? Это ты как объяснишь?

Она потеряла разум? Девушка почувствовала, как к ее щекам прилила кровь. Могла она когда-то познакомиться с ним, а потом забыть все, что знала? При этой мысли Мэри-Кейт охватила паника. Где явь и где сон?

Мэри-Кейт Беннетт, урожденная Мэри-Кейт О'Брайен. Может быть, сирота, а возможно, и нет. Брошенная — это не вызывает сомнения Слишком рано вышедшая замуж и слишком быстро овдовевшая. У нее загрубевшие руки, сильные и умелые, из ягод она предпочитает вишни, не любит кормить кур, потому что они клюют ноги. Она может с легкостью дать мужчине по рукам, если он их распускает, и в мгновение ока прибрать заставленную столами таверну Если надо, она будет работать от зари до зари. Она никогда ничего не украла и редко лгала, а жизнь научила ее высоко держать голову при любых, даже самых отчаянных обстоятельствах. Если у нее и была мечта, так это купить отрез зеленого бархата, напоминающего цветом изумрудные долины Ирландии. Она завернулась бы в ткань лицевой стороной внутрь, чтобы бархатистая поверхность ласкала кожу. А может, закуталась бы так, чтобы видны были плечи, белые и округлые, не изуродованные работой и не тронутые загаром. Она вообразила бы себя, будь у нее время на подобные мечтания, знатной дамой на балу, которая ждет одного из своих многочисленных кавалеров, или женщиной в ожидании возлюбленного. Или матфью — и бархат был бы для нее ребенком, маленьким, теплым существом.

Нет, она слишком хорошо себя знает, чтобы сомневаться в том, кто она такая.

А другие? Она часто видела во сне людей, которых не знала. И с такими подробностями…

Хватит, Мэри-Кейт! Нередко подруги называли тебя фантазеркой, потому что ты оставляла в лесу кусок пирога для фей, начиная с первого майского утра, мыла волосы росой, а когда чистила яблоко, старалась, чтобы кожура свисала длинной полоской и не рвалась — тогда можно определить имя своей настоящей любви. Впрочем, это было давно, до того, как ты узнала, что желания не исполняются, а в суеверия верят только глупцы. Тебе должно быть стыдно за детские мысли и греховные сны.

Дверь тихо закрылась, и Мэри-Кейт едва слышно вздохнула. Она осторожно приоткрыла глаза и наткнулась на орлиный взор. Девушка поспешно зажмурилась и затаилась, как мышка.

— Поздно. Я знаю, что вы очнулись, — послышался слегка насмешливый голос, и Мэри-Кейт вспыхнула. Теперь-то она уж точно выдала себя.

— Врач пошел приготовить вам порцию своего тонизирующего средства. — Это сообщение вызвало стон пациентки. — Я могу еще чем-нибудь вам помочь?

— Нет, спасибо. — Она отвернулась к стене. Он не расслышал и наклонился.

— Могу ли я доставить к вам кого-то? Вашего мужа, к примеру?

— Нет.

Он молчал, поэтому Мэри-Кейт пояснила:

— Я вдова, сэр.

— Тогда кого-нибудь из родных?

— У меня никого нет.

— Понятно.

Мэри-Кейт была совершенно уверена, что ничего-то ему не понятно.

— Что вы имели в виду? Насчет того, что видели меня во сне? — спросил он наконец.

Мгновения уходили, наполненные тяжелым молчанием.

— Я не могу вам этого объяснить, сэр. Мне это кажется бессмыслицей.

— Меня зовут Сент-Джон. Можете обращаться ко мне так или как пожелаете. Однако я бы предпочел, чтобы вы не обращались к прозвищу. Синджин напоминает мне одно особенно отвратительное персидское стихотворение.

Она улыбнулась, невольно очарованная.

— В настоящее время мое знание особенно отвратительных персидских стихотворений ограниченно.

— Как и ваши объяснения.

Снова молчание.

— «Ну и чудной же мне сон приснился! Не хватит ума человеческого объяснить его!» — пробормотала она.

— Ваше знание Шекспира достойно похвалы, мадам. А дальше?

— «Ослом будет тот, кто станет рассказывать этот сон»?

— Совершенно верно. Вы взяли «Сон в летнюю ночь» совершенно не к месту, знаете ли.

Она повернула голову и взглянула на него Его улыбка показалась ей насмешливой.

— Это была одна из любимых пьес миссис Тонкетт. Думаю, она представляла себя Титанией.

— Кто такая миссис Тонкетт?

— Моя личная добрая фея. Она научила меня читать. — На ее губах появилась мечтательная улыбка.

— Наша беседа имеет некую точку опоры, не так ли? И это, конечно, смущение. Чем больше я ошеломлен, тем меньше любопытства проявляю. Вы к этому стремитесь?

Мэри-Кейт ответила не сразу.

— По правде говоря, я ни к чему не стремлюсь. Я просто не знаю, как объяснить.

— Самый простой способ — рассказать все слово за словом.

— Вы когда-нибудь доили корову?

Он мотнул головой, словно отгоняя надоедливую муху:

— Нет, никогда.

— Исключительно скучное занятие. Дважды в день, и кажется, что тянется часами. О, я знаю, многие разговаривают с коровами, пока доят их. Нахваливают, говорят разные ласковые слова. А я мечтала. О местах, где хотела бы побывать, о том, что хотела бы делать. Иногда я представляла себя танцующей. Я всегда хотела научиться танцевать, скользить по сверкающему полу. Мои юбки развеваются, голова кружится, я запыхалась так, что, кажется, сейчас потеряю сознание.

— И ваш сон обо мне походил на такую мечту? Она повернулась к нему и улыбнулась открыто, как ребенок, и так же озорно.

— На молочную мечту?

— Вот именно.

Деланное безразличие не смогло пригасить искорку в его глазах, похожую на далекую звездочку в безлунную ночь.

— Это началось как сны, правда. Когда я так долго спала. — Она снова не смотрела в его сторону и старательно комкала простыню, прикрывавшую ее правое колено. — А потом, — ее голос дрогнул, выдав растерянность, — я начала грезить о вас и днем.