— Какая прелесть, — сказала она. — Это старый английский «Веджвуд», правильно?

— Да, ему уже довольно много лет, — кивнула Алиса. — Сервиз достался мне от семьи матери моего мужа. Свадебный подарок нам с мистером Брэдли. Очень странный сервиз — двенадцать чашек с блюдцами и ни одной тарелки. Она говорила, что когда-то джен… люди пили чай в пять часов, чашку чая и ничего к нему, ни пирожных, ничего такого.

Агнес попробовала чай. Это был хороший чай, не какой-нибудь дешевый сорт. Она разбиралась в чаях. Этому научила ее мать. У них в доме держали разные чаи, индийские и китайские, и один отдельно, для кухни, похуже качеством, который она продолжала заказывать до сих пор.

Отхлебывая чай, она осматривала комнату, какая она светлая, хорошо, что в ней два больших окна, выходящих на сад. А выгон, интересно, он тоже принадлежит им?

— О, да. Этот и еще два, подальше. Мистеру Брэдли принадлежат десять акров за домом и с этой стороны. Этих полей более чем достаточно для выгула двух лошадей.

Агнес слушала и думала: две лошади, десять акров и этот удобный дом, эта женщина обеспечена лучше, чем она. Да, кроме того, при доме еще мастерская, с дохода на который она может жить, и никакой головной боли о прислуге и братьях, которым нужно давать образование, и об этих ужасных джунглях вокруг дома.

Когда она встала, чтобы попрощаться, Алиса стала благодарить ее за визит. Агнес поблагодарила Алису за чай, потом посмотрела на Роберта и проговорила:

— Значит, можно ждать вас сегодня вечером?

Он не успел ответить, как Алиса вставила:

— Он уже собирался уходить, когда вы пришли. Еще несколько минут, и вы бы его не застали.

Роберт быстро добавил:

— Я скоро буду.

Она посмотрела на него и поинтересовалась:

— Вы приедете? Я имею в виду, на лошади?

— Нет-нет, я пешком, тут всего ничего.

— Так я же еду домой, — ее предложение прозвучало вполне по-деловому, — зачем же вам идти пешком?

Он внимательно посмотрел на нее и тихо согласился:

— Спасибо. Пойду надену пальто.

Пока он ходил наверх, женщины ни о чем не разговаривали. Вернувшись, Роберт нагнулся и поцеловал тетю:

— Теперь ни о чем не беспокойтесь, я буду приходить как можно чаще, а там, смотришь, и он встанет на ноги. И не беспокойтесь о мастерской, Тим на месте и присмотрит за всем. Что касается помощи по дому, — он скорчил гримасу, — то дверь не закроется, пока Нэнси не в доме. — Он рассмеялся. — Только не забудьте, не давайте ей рта раскрывать про меня.

Алиса похлопала его по руке:

— Ты у меня шалун, — и повернулась к Агнес: — Он такой насмешник.

Агнес не обратила внимания на эти слова и еще раз вежливо попрощалась.

Он помог ей сесть в двуколку, потом забросил назад бумажный мешок, который вынес с собой из дома, при этом скинув с кожаного сиденья пакет с коричневой шляпкой. Взявшись за вожжи, Агнес обернулась к нему. Их глаза встретились.

— Извините, — сказал он, потянувшись назад, чтобы засунуть шляпку обратно в пакет.

Только, когда лошадь тронулась и они подъехали к дому Паркинов, он понял, что за ними наблюдают — у ворот стояла Нэнси, и он хорошо видел выражение ее лица, казалось, она состарилась на несколько лет. Он сидел с другой стороны коляски, но, проезжая мимо нее, слегка наклонился в сторону Агнес за ее спиной и подчеркнутым жестом притронулся к козырьку шапки. Потом выпрямился и застыл с усмешкой на лице.

Он понимал, что глупее вещи не придумать, но не мог отказать себе в этом, особенно после того, что случилось вечером первого дня Нового года, когда Нэнси подослала к ним мать — объясняться.

От Агнес не ускользнуло скрытое значение его жеста. Прощаясь с тетей, он упомянул какую-то Нэнси. В таком случае, это и есть упомянутая им персона. Не сподобился ли он утешать еще и ее? Что за глупость она сделала, пригласив ехать домой вместе. Что, если их видели? А их, конечно, видели! Впрочем, он своего рода грум, конюх, так что ничего страшного.

Они проехали молча почти милю, и он все-таки сказал:

— Это было глупо, я знаю. Надеюсь, вы не слишком обиделись на меня за тот случай?

Она не спросила: «О чем это вы?» или, как нужно было бы выразиться более точно, согласно ее настроению: «На что вы намекаете?»

И он продолжил виновато объясняться.

— У нее поганый язык, у этой девицы, ей ничего не стоит опорочить человека. Был случай, когда я сказал ей прямо, что о ней думаю.

Почему она ничего не сказала на это? А что она могла сказать, не выдав своего особого интереса и не дав ему козыря в руки? О боже! Сидевшее в ней противоречие во весь голос кричало: «Да он не возьмет у тебя того, чего ты ему не дашь».

Снова они ехали в полном молчании, пока спокойно и своим обычным голосом он не задал вопрос:

— Могу я спросить кое-что?

Не поворачивая к нему головы и глядя прямо перед собой, она промолвила:

— Не представляю, существует ли на свете сила, способная помешать вам высказать то, что вы хотите.

Он ответил ей с ноткой досады:

— Вы ошибаетесь. Я не могу сказать то, что хочу сказать. Я никогда не могу сказать то, что хочу. А когда я считаю, что не буду говорить, то по-иному не будет, я ничего не скажу. Но сейчас я просто хотел сказать одну-единственную вещь: какая на вас красивая шляпка!

Она быстро замигала, почувствовав себя провинившейся школьницей. Почему она вечно создает из ничего проблемы?

— Спасибо, — сказал она, — и я так же подумала, когда увидела ее в витрине. Я не могла удержаться.

— Думаю, ни одна женщина не удержалась бы. Тем более это ваш цвет, очень симпатичный коричневый.

— Коричневый? — Она широко улыбнулась. — Зеленый.

— Зеленый?

— Да.

Она пристально посмотрела на него.

— Какого цвета мое пальто?

Он оглядел пальто от верхней пуговицы, наполовину закрытой маленьким бархатным воротником, до подола, спускавшегося до самых туфель, и ответил:

— Оно тоже коричневое, но другого оттенка.

— Оно голубовато-зеленое. Да вы не различаете цвета!

— Нет, не может быть. Я не различаю цвета.

Они рассмеялись, даже не заметив, что свернули на дорожку, ведущую к дому.

— Вы никогда не задумывались о цвете? — поинтересовалась она.

— Нет, вроде никогда. Все вещи черные или белые, коричневые или серые. Знаете, я почти всю жизнь имел дело с деревом, для меня все стволы деревьев разных оттенков одного, коричневого цвета, а сама древесина белая, но не совсем. Потом были корабли. А железо всегда кажется ржаво-коричневым.

— Как вы думаете, какого цвета цветы на моей шляпке? — Она наклонила голову, чтобы он мог видеть, и он, привстав, поглядел на фетровые цветы.

— Одни вроде бы блекло-белые, не чисто-белые, а другие… не знаю, как назвать… вроде бы голубые.

— Розовые и лиловые.

— Розовые и лиловые?

Они снова рассмеялись.

— И вам не приходило в голову, что вы не различаете цвета, что вы видите их совсем другими, чем они есть на самом деле?

— Ни разу. Никогда не задумывался. Я всегда выбирал черный или коричневый костюм. То же с обувью. Впрочем, ботинки всегда были черными. А вот рубашки, вот рубашки были всегда белыми или того непонятного цвета, который моя мать называла синим, для работы.

— Вы когда-нибудь ходили в художественную галерею?

— Да, конечно, когда был в городе.

— Хорошо, и там вы не замечали разницы? Я хочу сказать, что цвета бывают яркими или даже кричащими.

— Да, думаю, да, но мне не с чем было сравнивать. Мне нравились формы или сюжеты. Во всяком случае, когда вы смотрите кино… все изображения черные или белые. Нет, сравнивать было не с чем. Подумать только, я не различаю цветов. — Он покачал головой. — Всю жизнь прожил с физическим недостатком и даже не подозревал.

Он рассмеялся собственной мысли, словно это была удачная шутка, она тоже улыбнулась, и в этот момент они въехали во двор. Пегги смотрела в окно, увидела их и ужаснулась: «Боже праведный! Дейв был прав. И все ее разговоры о поездке в Ньюкасл — только предлог. И что это такое у нее на голове? Новая шляпка. Да она на себя не похожа, она похожа…» — Она искала подходящее слово, которое лучше всего обозначило, на кого похожа ее хозяйка, а когда нашла, то постаралась скорее забыть, помотав головой, потому что это слово было «распутница».

6

Шли недели. Пришла весна, незаметно перешедшая в начало лета, и только тогда Джон Брэдли спустился вниз, потому что после простуды перенес легкий удар. Было ясно, что этот человек уже никогда не сможет работать. Большую часть времени он проводил в гостиной в кресле, обложенный подушками, смотрел в окно и ждал, как говорила Алиса, визитов Роберта.

Практически последние месяцы Роберт ночевал у них через день. Он приобрел велосипед, и теперь очень быстро добирался за три мили туда и три мили обратно. Ему нравилось ездить на велосипеде, и он удивлялся, что не купил его раньше. Иногда по дороге он заглядывал в «Булл». Отношение к его дяде в баре переменилось: бедный старый бес, говорили завсегдатаи, нужно же, чтобы так кончить. И почему, спрашивал Билл Таггерт, Роберт не возвращается обратно и не берется за старую работу? Лучше бы быть там на случай, если со стариком что-нибудь стрясется.

Пока его устраивает место, где он сейчас, сказал Роберт, во всяком случае, в данный момент.

Вот дурень, по-другому не назовешь. Все еще получает десять шиллингов в неделю?

Он и сам временами думал, что поступает как дурак, работая теперь по двенадцать, а то и по четырнадцать часов в сутки. Он стал работать больше, чтобы помочь Агнес восстановить огородное хозяйство и вернуть розарию прежнюю прелесть. Что его поражало, так это то, как она работала в огороде. Вот про кого не скажешь «белоручка», она совершенно не боится испачкать руки. И мисс Милли тоже не отстает от нее. Никогда он не видел девчушку такой счастливой или такой нормальной, как в эти несколько месяцев.