Кэтрин Куксон - Мотылек

Роберт Брэдли сидел в гостиной дома на Аппер-Фоксглав-роуд в Джерроу, городке, с одной стороны по всей его длине ограниченном рекой Тайн. Городок расползся, вытянувшись на восток мимо церкви Святого Павла и старого монастыря — обители преподобного Бида, затем по Черч-Бэнк, пока не вливался в главную улицу, по которой бежали трамвайные пути, и в конце концов достигал Палмеровских верфей, что в самом конце Эллисон-стрит. Там по берегу реки есть и другие верфи, но Палмеровские самые большие в городе и дают ему, так сказать, все жизненные соки.

Роберт Брэдли работал у Палмера с четырнадцати лет. Сначала четыре года учеником и еще год стажером. К этому времени ему исполнилось девятнадцать лет. Сейчас ему двадцать четыре, теперь он мужчина, и у него такая же квалификация, какая была у его отца.

Шесть часов назад он помог вынести отца из комнаты, где тот пролежал целых пять дней в покупном гробу. Это никуда не годилось. И он для себя решил по крайней мере одно: если у него когда-нибудь будет собственный дом — не просто две комнаты с кухней, где негде повернуться, а дом настоящий, со спальней на втором этаже и с навесом во дворе… нет, с кирпичным домиком, где будет мастерская… да, и если только наступит такой день, то первым делом в этой мастерской он сделает себе фоб, потому что, как и для его отца, ему не все равно, какое дерево выбирать. Да, да, именно так: его отец очень хорошо разбирался в дереве. Но тогда почему отец не сделал себе фоб, ну, пусть хотя бы на заднем дворе? Неужели так и не подумал об этом за столько времени, занимаясь своим ремеслом целых сорок лет? Впрочем, у него была жена, и нужно было заботиться, чтобы у нее имелось все что нужно, а ей хотелось иметь в доме хорошую добротную мебель. Этим и занимался отец все свое свободное время. Роберт и сам помогал отцу делать многие из этих вещей. Вот, например, шифоньер у стены напротив, который гладит ладонью его дядя.

Он глянул на дядю Джона, стараясь рассмотреть его через полуприкрытые веки. Непонятно, что о нем можно думать. И вообще, что можно думать о человеке, переставшем разговаривать со своим братом двадцать пять лет назад, и более того, за все эти двадцать пять лет только два раза видевшемся с ним? Первый раз это случилось фи года назад, когда, как и сегодня, он пришел на похороны. В тот раз, однако, он не заходил в дом, просто встал и стоял в церковном дворе, в стороне от остальных пришедших на похороны. Но когда Роберт с отцом отошли от могилы, отец, взглянув на одинокую фигуру, маячившую отдельно от всех среди засыпанных снегом могил, пробормотал: «Боже мой! Это же наш Джон».

Они вместе с отцом направились к чопорно застывшему пожилому человеку, и, когда приблизились к нему, тот сказал отцу: «Ну, вот и нет ее у тебя, так-то». На что отец ответил: «Что ж, Джон, ты прав, больше нет ее у меня, так-то. Можешь радоваться». Тогда человек повернулся и пошел прочь.

Именно в ту ночь отец рассказал Роберту о причине размолвки между ними. Похоже, его мать собиралась выходить замуж за старшего брата, но влюбилась в младшего. В то время Джону Брэдли было тридцать три года, и он уже прочно стоял на ногах. Он ухаживал за Энни Форрестер целых шесть лет. Ее семья жила в деревушке недалеко от Джерроу совсем рядом со столярной мастерской и домом Джона Брэдли, и в деревне все знали, что для нее большая честь стать хозяйкой дома, который в три раза больше любого дома в деревне. Мало этого, у Джона имелось десять акров собственной земли, огромный амбар с каменными пристройками, которыми мог бы гордиться любой мастер. А что сделала она? Убежала с Бобом Брэдли, который был на семь лет моложе брата и почти ее однолеток.

Джон Брэдли прожил бирюком почти восемь лет, пока немного не утихла обида, и тогда женился. Жену он взял не из их деревни, а нашел женщину из семьи методистов в Бертли, ей было уже за тридцать.

Роберт перевел глаза на тетушку. У нее недурная фигура. В свое время, подумал он, она была весьма хороша собой, сейчас у нее появилась проседь в волосах, на лице морщинки, но выглядела она очень приятной. Интересно, как она ладит с дядей, ревностным членом Англиканской церкви, как он понял со слов отца?

У них была дочь Кэрри. Теперь она очень даже ничего, эта Кэрри. Говорит, что ей пятнадцать, но скажи она семнадцать, он бы поверил, потому что у нее развито все, что должно быть развито у девушки: ягодицы округляли длинную юбку, а груди напрягали лиф. И глаза у нее блестели, у этой Кэри. А уж он-то знал, что такое блеск в глазах. Да уж, это точно, он знал. На кухне тут одна такая моет посуду после чая. Что хочет Полли за это: только улыбнись ей, и она поймет это как предложение жениться.

Полли Хинтон и ее мамочка — и папочка тоже — начинали действовать ему на нервы: после смерти отца они просто не вылезали из его дома. Он сказал, что справится сам, но миссис Хинтон оттеснила его в сторону и сказала: «Что за глупости, мальчик. Соседи для того и существуют, чтобы в такое время взять все на себя». И она-таки все, буквально все взяла на себя.

Так что ему не трудно было представить себе, как это будет выглядеть, женись он на Полли. У него не было никакого намерения жениться на Полли, но как сделать, чтобы это дошло до нее?

С прошлой новогодней ночи, когда он позволил себе немного вольности и потискал ее в темном переулке, только потискал и ничего другого, она как прилипла к нему. Отец бывало смеялся и говорил: «Смотри, сынок, как бы тебе в одно прекрасное утро не проснуться в постели с Полли с одной стороны и ее мамочкой с другой».

— Какая прекрасная вещь красное дерево. Твоей работы?

Роберт сощурился, чтобы собраться с мыслями, и ответил:

— Я помогал папе.

— А есть что-нибудь, что ты сделал сам?

— Да, я сделал стулья, на которых вы сидите.

Он кивнул в сторону тети и девушки, и ему вдруг пришло на ум, как это странно думать, что у него есть двоюродная сестра вроде нее и дядя с тетей вроде этих двух. Шевельнулось чувство, что он вовсе не один как перст в этом мире, хотя, если вспомнить, как держится дядюшка, то, может быть, пройдет не так уж много времени и начнешь думать, что не так уж плохо не иметь никаких родственников. Впрочем, подумал он, скоро они уйдут, и видеться с ними часто не придется, разве так, изредка зайдут в гости, если вдруг захочется. Он взглянул на дядю, рассматривавшего один из стульев. И тут же вздрогнул, потому что Джон Брэдли вдруг бросил ему:

— Ты доволен местом, где работаешь?

Он еще раз внимательно посмотрел на дядю, будто раздумывая над вопросом, и наконец ответил:

— Я всегда доволен, только бы работать с деревом.

— Ты оборудуешь корабли?

— Да. Этим я и занимаюсь. Еще с несколькими ребятами.

Теперь он улыбнулся и посмотрел в сторону тетушки, она улыбнулась в ответ, но не проронила ни слова. С самой встречи он не услышал от нее и десяти слов. Похоже, она очень хорошо знала свое место.

— У меня хорошее дело, я поставляю одному магазину в Ньюкасле дорогие стулья со столами. Мне нужен еще один работник. Что скажешь?

А что сказать? Предложение буквально ошарашило его. Бросить эти две комнаты и перебраться в деревню, в дом, где родился твой отец, а до него его отец, и при этом продолжать работать с деревом? Так заманчиво, что просто ушам своим не веришь. Избавиться от всей этой суеты, этого шума, не слышать по ночам рева мальчишеских орд. Ему часто приходило в голову, что мальчишек по обе стороны дороги больше, чем заклепок по оба борта целого корабля, потому что стоило зажечься уличным фонарям, как они наводняли улицы, словно полчища муравьев. Только муравьи не вопят, а мальчишки поднимают среди ночи такой гвалт, что можно оглохнуть.

К шуму на верфи он привык, но это был совсем другой шум. Корабля без шума не построишь, но это были приятные звуки: стон пилы, вгрызающейся в дерево, тихое шуршание досок и мягкие шлепки стружечных завитков. А какой музыкой звучит, проходясь против волокна, наждачная бумага! И, наконец, этот затаенный и такой желанный звук, этот щелчок, который ты не слышишь, но угадываешь, когда одна деталь точно и накрепко входит в паз другой.

И когда тебе предлагают работать под эти веселые звуки и не слышать при этом грубого грохота металлических листов, стоит подумать, хорошенько подумать. Но вечно мешают какие-то сомнения. Легко ли будет работать у этого человека, живя вместе с ним? Сейчас он оставляет работу, как только выходит за заводские ворота, а тут придется оставаться рядом с этим типом все двадцать четыре часа в сутки. А что это за тип, он пока еще не составил себе мнения. И не нужно забывать, что, если он, так сказать, сожжет за собой все мосты, то вряд ли будет у него другой дом и другая работа в доках, там всегда полно желающих занять твое место, а ситуация сейчас не очень стабильная, как и во всем мире. Впрочем, в мире она всегда не очень надежна.

Да, вот еще Институт механики. Его будет не хватать, и книжек оттуда тоже. Ладно, у него есть штук двадцать своих, можно их перечитывать, и всегда можно съездить в Бертли, или Честер-ле-стрит, или даже в Дарем. Там не может не быть читален. Но при всем при этом все-таки остается этот человек.

— Ну, так что скажешь? Что-то ты долго думаешь.

А он и в самом деле просто не знал, что ответить. Но все решилось очень просто, и не нужно было больше ломать голову, потому что дверь из кухни распахнулась и в гостиную просунулась голова миссис Хинтон. Эта достойная дама пропела:

— Бобби, дорогой, все вымыто, и все блестит. Полли побежала переодеться, она заскочит попозже сделать ужин и вообще… Я попрощаюсь с вами, миссис Брэдли. До свидания, мистер Брэдли.